Церковным человеком академик Александр Панченко
себя не считал,
хотя советское православие
смело по какому - то артикулируемому им наитию,
причисляло его к своим своешкотным.
Мешала Александру Михалычу войти в церковные врата
криптоставроверная закваска,
посеянная среди пушкинодомцев
Дмитрием Сергеевичем Лихачёвым
и реальная та пропасть
между старым двуперстным Исусом,
и "Иисусиком новым" везде и вся,
в китчевом разносоле,
по его сторонему погляду,
нынче обезбоженно торжествующим.
По молодости каждый год
отправлялся Александр Михалыч
в скитания по оскуделым
архангелогородским скитам,
в поисках рукописного сустатка,
от пожелтелых листов коего,
и нёсся непереносимый запашок
староверных гарей,
крики колесуемых и распинаемых,
сажаемых на кол соловецких иноков.
Сам лицезрел, как он горько, почти по бабьи,
стенал и плакался,
снова вслух вчитываясь в "Соловецкое стояние",
и нераскаянный церковный провал
столь интуитивно тонкостно
схваченный Александр Солженициным,
так и не уврачёванныя
и явственно проступающия
кровавые язвы
на парче никониянского саккосу,
были для него препоною
для вступления в никониянскую церковность.
Не Ленин, а тишайший Лексей Михалыч
являлся для него первым революционером,
столь святотатственно и положивший начало
пагубе отечъих разделений...