В тот день отец пришел за мной в школу. Я всегда хожу домой один и потому, завидев его на школьном дворе, меня охватило чувство беспокойства. Я не был хулиганом, да и отличником тоже не был, я был всего лишь обычным школьником, как говорили - без проблем, но и без талантов.
Киоми, так звали моего отца, стоял на школьном дворе прислонившись спиной к дереву, и засунув руки в карманы, пристально меня разглядывал. Но когда я подошел совсем близко, отец испуганно отвел глаза и стал разглядывать свои покрытые пылью ботинки.
- Мицу, - сказал он не поднимая глаз от ботинок, - как дела в школе?
- Хорошо, - ответил я равнодушно и тоже стал разглядывать его ботинки.
- Это хорошо, - сказал он и замолчал.
Киоми тяжело вздохнул и на какое-то мгновение мне показалось, что это он сын, а я - отец. И вот стоит он передо мной весь растерянный, испуганный, будто сделал что-то плохое, за что я обязательно буду его ругать, и не знает как сообщить мне об этом, чтобы избежать наказания.
В то время мне было уже девять, но именно тогда я впервые понял - случилось что-то такое, о чем мне придется жалеть всю свою жизнь и это что-то должно ранить мое юное сердце, оставив на нем глубокий шрам. Эта мысль не давала мне покоя, принося с собой бурю эмоций, которая с каждой секундой крепчала внутри.

Я уловил глубокое дыхание отца и шелест листьев у нас над головой, и где-то там, очень далеко, голоса детей.
Отец сцепил пальцы рук и они тяжело повисли, словно обременяя все его тело своей тяжестью.
- Сегодня утром Махаси умерла, - вдруг сказал он и его плечи ссутулились, будто он боялся, что кто-то замахнется на него чтобы ударить.
Махаси - это моя мачеха. Когда мне было четыре года, моя мать умерла рожая моего брата Хеко. А спустя два года после ее смерти, мой отец женился на Махаси - скромной крестьянской девушке, которую привез откуда-то из области Рицу, когда был там по каким-то делам. С той поры наша семья состояла из меня, моего брата Хеко, моего отца и богобоязненной мачехи. Не знаю, была ли она настолько богобоязненна, насколько я себе ее представлял, (именно представлял, потому что за три года, что она жила с нами, я с ней почти не разговаривал, не считая необходимых просьб и дежурных вежливых фраз), но монашеская скромность и безоговорочное подчинение мужу, заставили меня думать, что Махаси очень набожная и по вечерам молится создателю, благодаря его за все те радости, которые он великодушно ниспослал ей. А радости у нее были такие: муж, который часто приходил домой пьяный, двое детей от другой женщины и полуразвалившийся дом, который в жизни своей ремонта не видел, с протекшей крышей в западной части и покосившейся верандой. Хотя дом был для Махаси, видимо, самой приятной из всех радостей - только здесь она могла полностью самореализовать свои уменя и творчески себя выразить; она могла переставить мебель по своему усмотрению и приготовить на ужин то, что считала нужным.

Итак, я узнал, наконец, причину по которой отец с такой скрупулезностью рассматривал свои ботинки. И мне стало его жаль - ведь Махаси с утра чистила эти самые ботинки, а теперь они все в пыли. Более того, завтра отцу придется чистить их самому.
- Она поднималась на чердак, оступилась на лестнице и сломала себе шею, - сообщил отец, - В одиннадцать дня, - зачем-то добавил он.
И мне подумалось, что он сказал это не мне, а кому-то другому, чужому взрослому человеку, который присутствует здесь, с которым говорит отец, но которого я, почему-то, не вижу.
Еще я помню, что в тот момент я впервые почувствовал свое превосходство над отцом. Раньше я, конечно, испытывал превосходство, когда, например, писал лучшее сочинение в классе или ел конфету, которую хотели другие ребята, но это было совсем другое превосходство, это была как-будто моя первая победа над реальностью. Должно быть, именно так бы почувствовал себя спортсмен, который пришел к финишу последним, но ввиду того, что другие спортсмены были дисквалифицированы, он неожиданно оказался победителем.

Вот так смерть Махаси оказалась сладкой на вкус.

Если бы кто-то знал, о чем я думаю в тот момент, он непременно бы решил, что я не любил Махаси. Это неправда. Я не просто принимал ее незаметное присутствие в нашем доме, я ее даже намеренно замечал. Более того, меня до ужаса занимали мысли о ней, о ее родне, ее жизни, ее прошлом. Так уж негласно повелось у нас в доме, что говорить о прошлом было делом непристойным. Должно быть потому, что отец боялся вопросов о своей умершей жене, то есть о моей матери, а Махаси... Кто знает, чего боялась она? Да и боялась ли вообще? Или ей просто было нечего рассказать? Но отчего-то я был уверен в том, что моя мачеха хранит какую-то страшную тайну из своего страшного прошлого, которая и сейчас не дает ей покоя. Несколько раз я даже отважился подойти к ней, чтобы спросить ее об этом, но как только я приближался к ней и мы смотрели друг другу в глаза, у меня язык присыхал к небу, - столько смирения и грусти я видел в глазах Махаси. Хотя, может быть, все это я сам себе придумал... Махаси тогда растерянно улыбалась, а я, не в силах открыть завесу этой тайны, расстроенный убегал в свою комнату.

После того, как отец сообщил мне о смерти мачехи, он похлопал меня по плечу и сказал:
- Я сейчас уйду ненадолго, а ты иди домой и займи себя чем-нибудь.
Отец впервые за все это время посмотрел на меня и мне показалось, что на меня смотрит Махаси. У меня от страха что-то сжалось в животе и не в силах вынести этого взгляда, я бросился в сторону школы. Я слышал, как отец звал меня, слышал, как он бежал за мной, но сделав несколько шагов, он остановился. Киоми остался стоять посреди школьного двора, растерянный, одинокий, испуганный. Я вышел на задний дворик и присел на траву.
Только сейчас я понял, что в глазах отца я увидел страх смерти. И в глазах Махаси тоже был страх. Изо дня в день. Всегда.
Она умирала молча, безропотно, безжалостно.
Я резко вскочил и со всех ног побежал домой.
Дома отца не было, это хорошо. Я был уверен, что Махаси скрывала что-то очень важное и это важное должен был найти я. Я зашел в ее комнату и стал перебирать листы на ее столе, книги, папки. Должна быть, должна быть какая-то тайна! Я дернул нижний шкафчик стола - он оказался заперт. Я побежал на кухню, взял нож и стал ножом выбивать замок. Створка поддалась и я отодвинул ее. Но ничего кроме клочка смятой бумаги, я там не нашел. Хотел было выбросить, не придав ему никакого значения, но увидел, что там что-то написано. Я собирался прочитать, но внизу раздались тяжелые шаги отца. Я положил листок в первую попавшуюся книгу и поставил ее на полку среди других книг.
Потом я забыл про записку, когда однажды, много лет спустя, совершенно случайно, не наткнулся на эту книгу. На пожелтевшей от времени бумаге было признание Махаси. Она признавалась, что никогда не любила моего отца и не могла принять его детей, поэтому, писала она, я скоро уйду из жизни. Но чтобы не запятнать честное имя нашей семьи, сделает она это так, чтобы все думали, будто это был несчастный случай.

Я перечитал записку еще раз. Это был почерк Махаси. Отец так и умер, не узнав что на самом деле тогда случилось. Но, если бы он был сейчас жив, я бы сжег бумагу в огне и он бы все равно ничего не узнал.

Вспоминая день смерти Махаси, я понимаю, что в тот момент не чувствовал боли по поводу ее утраты и не мог разделить с отцом трагизм происходящего. Все вокруг плакали и выражали соболезнования, делая скорбные лица, а мне казалось, что меня обманывают. Почему же тогда все вокруг (даже соседи, в гостях у которых никогда не была Махаси, рыдали как горные ручьи?...) И я тогда почувствовал, что меня предали.

... Вы знаете вкус ванили во взбитых сливках и тесте? Он сладко-нежный. Но попробуйте ваниль в чистом виде и вы почувствуете горечь.

Лежа в полутемной комнате я думал о Махаси. Когда она умерла, я испытал до того незнакомое мне чувство, которое потом приходилось испытывать не раз - это чувство вины за несовершенное тобой преступление.