М.Наппельбаум. Анна Ахматова. 1921 г.

Обаяние таланта, значительность личности, ум, душевная красота и изящество так явственно проступали во внешнем облике Анны Ахматовой, что ее лицо, жест, фигура были притягательны для многих фотографов.

Галерею портретов Анны Ахматовой создал в начале 20-х годов выдающийся фотомастер М. Наппельбаум. Десятки ее фотоизображений сделали во второй половине 20-х годов писатель П. Лукницкий и искусствовед Н. Пунин.

СТУДИЙНЫЙ ПОРТРЕТ. РЕБЕНКОМ В ЦАРСКОМ СЕЛЕ. 1894 г.

Рано пришедшая и все увеличивающаяся с годами слава поэта определила то, что позже Ахматову не раз снимали фотокорреспонденты газет, ТАСС, АПН, ЮПИ, бесчисленные фотолюбители.
Рассматривая историю создания фотофонда, надо учесть и то, что молодость Ахматовой пришлась на годы, когда к «семейной» и «личной» фотографии было несколько особое, отличное от сегодняшнего, отношение: посещение фотоателье считалось событием и обычно приурочивалось к каким-то вехам семейной жизни, фотопортреты дарились близким людям, как правило, с дружескими или шутливыми надписями.
Анна Ахматова охотно следовала этой традиции. Десятки ее надписей на фотографиях довольно определенно свидетельствуют о ее привязанностях, о круге ее друзей, о характере взаимоотношений с ними. Так, например, фотографию, подаренную Лидии Чуковской в Ташкенте, она надписала: «Моему капитану», а фотографию 1926 года, подаренную 16 февраля 1946 года Т. Вячесловой,— «Милой Тане — Аннушка». Посылая Борису Пастернаку снимок, на котором она изображена в виде «сфинкса», возлежащего на пьедестале, Ахматова сопроводила его шутливой надписью: «От этого садового украшения».
Свои ранние фотографии Ахматова дарила и в поздние годы. Так, один из знаменитых портретов работы М. Наппельбаума Ахматова подарила с дружеской надписью Э. Г. Бабаеву 30 мая 1959 года. Случайных, ни к чему не обязывающих надписей «на память» малознакомым людям она обычно не делала. Свидетельством того, что Анна Ахматова рассматривала свой фотофонд не только как личный архив, но и как материал для будущих биографов, является то, что, демонстрируя друзьям и знакомым некоторые из этих фотографий, она обычно давала емкие, содержательные пояснения, аннотации, а на самих фотографиях помечала место, где они были сделаны. Так, показывая фотографию, запечатлевшую ее во время болезни в одной из комнат «мраморного дворца», она обычно говорила: «Это туберкулез». (Известно, как настойчиво и не раз обращала Ахматова внимание своих биографов на это обстоятельство.) По поводу другой, сделанной в вечер ее выступления весной 1946 года в Колонном зале Дома союзов, добавляла: «Это я зарабатываю «Постановление». (Одной из причин обрушившихся на нее вскоре гонений считала свой бурный успех на этом вечере.) Ахматова, несомненно, по-нимала и эстетическую цен-ность фотографий. После того как она немало дней провела в качестве «модели» у таких выдающихся художников, как Модильяни, Альтман, Анненков, Верейский, Тышлер, Сарьян, Ахматова вполне объективно и компетентно могла судить о том, как отразилась ее внешность, ее сущность в той или иной фотографии. И вполне естественна та непосредственность, с которой она, по воспоминаниям Л. Чуковской, уже в конце 50-х годов высказалась по поводу фотографии 40-х годов: «Подумайте: даме пятьдесят три года, а еще видно, чем она была...»

АВТОР НЕИЗВЕСТЕН. В ГОСТЯХ У ДРУЗЕЙ. ПЕТРОГРАД. 1924

Так же, как Ахматова не допускала «случайных» звукозаписей, она старалась не допускать «случайных» фотографий и особенно ценила те, которые, по ее мнению, более точно отражали ее внешний и внутренний облик в определенные периоды жизни. Например, по поводу одной фотографии Л. Горнунга 1936 года она говорила: «Хорошая фотография, тут я уже не моложусь». И выбрала ее для воспроизведения в одной из своих книг.

г. СТУДИЙНЫЙ ПОРТРЕТ. С СЫНОМ. ЦАРСКОЕ СЕЛО. 1915 г.

Сохранили записи Л. Чуковской и ахматовскую оценку одной из фотографий, которая была сделана летом 1940 года в Москве. На снимке у Ахматовой измученное лицо, опущенные глаза: «Тут уже все есть, все видно...— повторила она несколько раз.— А то другие меня заставляют делать веселое лицо — какая-то маска...»

Иногда комментарии фото-графий превращались в небольшие устные рассказы, свидетельствующие о юмористическом и о драматургическом даре Ахматовой. Например, показывая очень «живую» фотографию, которая запечатлела ее беседующей с пианистом Генрихом Нейгаузом, она, по свидетельству А. Наймана, комментировала снимок так: «Это сцена из драмы какого-то скандинава. Она ему признается: «Теперь, когда прошло столько лет, я должна тебе сказать, что сын — не твой». Он хватается за голову... А сын, тем временем, уже профессор в Стокгольме». Разумеется, особый интерес вызывают у нас фотографии, связанные с местами, в которых развивается действие произведений поэта. Так, в серии фотографий, сделанных Н. Пуниным во дворе Фонтанного дома, внимание привлекает не только изображение самой Ахматовой, но и уникальная возможность представить внешнюю обстановку ее жизни тех лет... Здесь же, как мы знаем уже по ее стихам военных лет, были:

Щели в саду вырыты,
Не горят огни.
Питерские сироты,
Детоньки мои

СТУДИЙНЫЙ ПОРТРЕТ. С ПОДРУГОЙ В ИТАЛИИ. 1912 г. П.

Рассматривая серии фотографий Ахматовой, сделанные П. Лукницким, мы знакомимся не только с ее разнообразными портретами, но видим крыльцо той части дворцового «полуциркуля», где она одно время жила, такие ею любимые, особо примечательные для нее места в царскосельских парках, как «Девушка с кувшином», «Китайский мостик», определенная скамья. Увидев эти фотографии, мы лучше понимаем то горестное чувство, которое звучит в стихах Ахматовой о гибели «игрушечного городка»: «О, горе мне, они тебя сожгли...»

ЛУКНИЦКИЙ. А. АХМАТОВА и Н. ПУНИН. ВО ДВОРЕ ФОНТАННОГО ДОМА, 1920-* гг,

Очень интересны и фотографии Ахматовой конца 30-х годов с детьми ее соседей по квартире — мальчиками Смирновыми. Памяти одного из них, погибшего во время блокады Ленинграда, она посвятила такие пронзительные стихи, как «Постучись кулачком, я открою».

СТУДИЙНЫЙ ПОРТРЕТ. С МАЛЬЧИКОМ ВАЛЕЙ СМИРНОВЫМ. ЛЕНИНГРАД, КОНЕЦ 1930-х гг.

Интерес к своим фотографиям, в том числе и к «поздним», Ахматова сохраняла до последних лет жизни, о чем свидетельствуют такие фразы в ее письмах к брату Виктору: «Посылаю тебе мою последнюю фотографию. Многие считают ее самой удачной» (15 сентября 1963 г.). И еще через год ему же: «Посылаю тебе мою последнюю фотографию — она лучше всех остальных»
(1 декабря 1964 года.). Когда пересматриваешь весь огромный ахматовский фотофонд, приходишь и к такому выводу: авторство каждой фотографии лишь отчасти принадлежит фотографу, но в большей мере самой Ахматовой. Однажды и мне посчастливилось сделать две серии ее фотографий: в комнате и на крыльце. Долгое время мне казалось, что я сумел «уловить» в той и в другой серии счастливый момент. В первом случае Ахматова смотрится в зеркальце, во втором — особенно гордый поворот головы, прямая спина, рука, придерживающая шаль. Только много позже я понял, что во втором случае Ахматова просто «процитировала» свою позу, уже запечатленную на рисунке В. Белкина и портрете А. Баталова, а первая фотография явилась вариацией на тему, уже разработанную не только на нескольких фотографиях, но и в стихах:

А в зеркале двойник бурбонский профиль прячет
И думает, что он незаменим...

Н. ПУНИН. В ФОНТАННОМ ДОМЕ, ЗИМА 1927/28 г.

Заметный вклад в комплектование фотофонда Литературного музея внесла сама Ахматова. Еще в середине 30-х годов она с готовностью откликнулась на приглашение первого директора Литературного музея В. Бонч-Бруевича передать в музей ряд своих фотоизображений. Пометка «дар Ахматовой» стоит и на некоторых снимках, поступивших в музей в 1960 году. Известно, что Ахматова несколько раз посещала музей, рассматривала материалы своего фонда, надписывала некоторые из них. Мы можем только предположить, какого рода чувства и мысли вызвала у нее «аннотация», которую она увидела на обороте одного из своих портретов, что-то вроде «поэтесса декадентского акмеистического направления».

На многих фотографиях, хранящихся в Литературном музее, рукой Ахматовой проставлены даты и места съемок. По-видимому, некоторые из этих пометок сделаны ею именно в те дни, когда она бывала в музее.
Повышенный интерес к фо-тоизображениям Анны Ахматовой среди широких кругов почитателей ее поэзии вполне понятен и легко объясним: в ее внешнем облике читатели ищут сегодня подтверждения тех черт личности автора, которые так ярко проступают в ее стихах. К сказанному справедливо будет добавить, что Анна Ахматова знаменита не только стихами, но и своей особой красотой. Один из ее современников, академик В. Жирмунский, свидетельствует: «Ее вступление в литературу напоминало триумфальное шествие... Она была окружена в эти годы всеобщим поклонением — не только как поэт, но и как прекрасная женщина. Ее лицо много раз запечатлялось на полотне, ее знаменитая челка и классическая шаль сохранились в памяти современников. Не только ее читательницы и бесчисленные подра-жательницы учились «любить по Ахматовой»,— даже молодой Маяковский, по воспоминаниям близких ему людей, когда бывал влюблен, всегда читал ее стихи, которые знал наизусть». Значительность не только внутреннего мира, но и внешнего облика Ахматовой ярко запечатлел в стихотворении «Вполоборота, о печаль» Мандельштам. Уже в 1916 году он писал, что ее поэзия «близится к тому, чтобы стать одной из символов величия России. Когда бы о каких значительных событиях истории или явлениях мировой культуры ни говорила Анна Ахматова, во всех произведениях отчетливо слышатся неповторимые интонации именно ее голоса, просвечивают свойства ее яркой, самобытной, богатой, красивой человеческой личности.

Л. ШИЛОВ. В КОМАРОВЕ. 9 МАЯ 1965 г,

Поэтому вполне естествен тот интерес, который проявляется среди читателей и любителей ахматовских стихов к ее внешнему облику. В прекрасном лице Ахматовой читатель ищет и находит гармонию красоты и величия, свойственную ее поэзии.

Лев Шилов, Советское фото №11, 1989