Больно бывает глядеть в ясную лунную ночь на пыль на дороге, среди тесных улочек, где никто кроме тебя не пройдёт и не подымет упавшую на чёрный асфальт сигарету. В домах не зажгут огней, и окна также печально будут молчать, созерцая вместе с тобой мир в тусклом свете лампы уличного фонаря. Луна, как осторожный наблюдатель, будет шпионить за вами, сквозь дымку гонимых пепельных облаков, расплываясь в зеркальной глади замершей воды у потайного канализационного люка. Тоска. Свет одинокого фонаря. Бледная луна. Облака. И снова уныние, берущее разбег к небу в вашем неспокойном сердце. Что же тревожит его в такую минуту? За что рождает оно напрасные муки? Ты лёгкой поступью ступаешь к фонарю, широко глядя, как десятки и сотни малых ночных мотыльков кружатся, обжигаясь, возле огня. Как прекрасен свет, чтобы идти к нему, и тьма, чтобы вернуться. Ты уходишь во тьму, ты исчезнешь во мгле, как эти ночные мотыльки, опаляющие свои тонкие крылышки. Взглянешь в бессодержательное тёмное окно, за чёрные решётки, занавеси, и даже дальше в сгущающийся сумрак, где кто-то оставил свою жизнь: в тетрадках, дневниках, и гладко выбритых стенах. Может быть, это был ты, молодой и красивый, не умевший ещё по настоящему жить. Почему-то так никто и не поднял упавшую сигарету, и она, медленно развеваясь серым дымом на ветру, ничтожно гасла ошпаренным угольком.
Никто не выйдет тебе навстречу, лунный диск выглянет из-за мглистых туч, и глянет на тебя украдкой. И ты думаешь, что это вовсе не окна в безжизненном доме, а погасшие оконца. Крыши скрываются от тебя, фонарь не освещает их, он по-прежнему стоит на том же месте, где и прежде – ему же некуда бежать. Убежать. Ты бы пожелал, чтобы ноги несли тебя по этим безмятежным улицам, к центральной площади города, где разгуливают от зажжённых огней пугливые тени, но невозможно. Вам кажется, что ничего не изменится в этом мире, и тем более это не коснётся вас. На щёках ваших розовый румянец и вы так прямо держите спину, что любая статуя позавидует вам в этом искусстве. Мир для вас юн и прекрасен. Прохладно. Пар струится у вас изо рта. Хватит записывать, скоро кончатся чернила, и вы погрузитесь в сон. Они подкараулят вас, подымут как пушинку и понесут к себе глубоко под землю на крепких руках.
Остался последний штрих. Ещё немного и картина будет готова.
- Тюильри, поверни голову на бок. Сделай испуганное лицо. Представь, что тебя напугали, тени выползли из-за тёмного угла.
Художник был чуток к переменам, и выражение другого лица мало-помалу почему-то смущало его. Причины он назвать не мог, ибо не знал её.
- Тюильри, ты можешь заплакать? Девочки вообще очень пугливые натуры, но ты не такая. Я знаю это, но сейчас тебе придётся заплакать, так надо, картина почти завершена.
Девочка не смотрит на него. Луна скрывается во мгле. Уличный фонарь освещает её бледное худеющее лицо.
- Тюильри, тебе стоит нагнуться вперёд. Сделай вид, что ты собираешься бежать.
Она и вправду собиралась бежать, только не знала куда.
- Тюильри, будь покорной! Твоя мать была такой.
Девочка заплакала. Слеза скатилась по щеке – такая тёплая…
- Молодец, умница! Я знал, что ты сможешь!
- Мистер Мартенсен, не трогайте, пожалуйста, мою маму! Не надо так отзываться о ней.
Мартенсен смотрел на девочку, потирая бурую бороду.
- Мне же надо было тебя заставить плакать, чёрт возьми!
- Вы убьёте меня в этих кварталах.
Она собрала все свои слёзы в кружевной платочек, и пошла, легко и не зная зачем. Ей надо было идти. Уличный фонарь докучал и, ей даже казалось, что он должен на неё рухнуть.
- Девочка моя, крошка. Куда же ты пошла, глупенькая?
Во взгляде художника не чувствовалось ни сарказма, и ни той злобы, которую он проявлял, когда он по-настоящему злился. Но в такие минуты он, как правило, не рисовал – живопись стало его душевной болезнью, как и дети – он любил детей.