Ибо сильно, до колик, он верит в любовь, - мальчик хочет поехать в Россию в Тамбов, и его вещмешок полусобран стоит на пороге: там лежат анорак, алкоголь, аспирин… Но ведут в голубями обосранный Рим выходящие из пункта Х, по задачке, дороги…
Этой глупой трагедии тысячи лет: он давно накопил на плацкартный билет, и готов распроститься с железнодорожною мздою, но кассирша не рада ему, не мила, не берет его денег и бла-бла-бла-бла… Он уходит, назвав ее толстой лохматой пиздою.
Просто вспышка, пока что, один эпизод, не подходит ни под УПК, ни под КЗОТ, лишь чуть-чуть был нарушен общественный строгий порядок… Но в груди появляется терпкая грусть, мальчик учит плохие стихи наизусть и настойчиво ждет до каких-нибудь первых колядок.
Дальше все происходит в обычном ключе: до кондиции мальчик ко времени че непременно дойдет. Изогнувшись затейливым раком он опять набивает себе вещмешок, и рифмует в свой первый дебильный стишок: «алкоголь», «аспирин», анапестно скрепив «анораком»… В этом нет ничего, что запретно посметь - ситуация ёпть, но пока что не смерть, и мотив всех поступков понятен другим и обычен. Он читал: по китайскому календарю это год - тех, кто крайне упрям и угрюм, обладая по знаку рожденья характером бычьим.
Не предчувствуя искренне новой беды, он летящей походкой к вокзалу ЖыДы, как в той песне - из недр соловьиного жуткого мая – с переливчатым выкриком «Дайте пройтить!», бодро мацая теток за сдобную тить, - направляется к кассам, с себя анорак не снимая, все препоны бесстрашно смести нарочит… Но кассирша невнятное что-то мычит, закрывая окошка рифленую адскую вежду… И в пропитые морды досужих зевак мальчик тычет по-детски отчаянный фак, пробиваясь к сортиру, чтоб выблевать в дырку надежду. Там почти что из слез вытекают глаза, он распят на каком-то фатальном нельзя, нестерпимая резь от кромешного едкого дуста… И с идеей забить к ебеням на Тамбов он о кафель с размаху пытается лбом пролечить свои вредные половогнойные чувства… Бесполезно. Увы. Получается - хрен, ибо в плоти его изворотливый ген, что навеки вморозил в потомка удачливый пращур, передав нелогичный, загадочный код… Мальчик, впрочем, уже представляет исход, в отражении зеркала видя петроглиф «пропащий»…
Правда, крохой истерзанной рваной души он, по-прежнему, чует – в Тамбовской глуши, в среднерусской, лубочной, пропахшей навозом начинке, под кровавыми язвами жухлых рябин будет он безоглядно, до хруста любим, и сквозь снег прорастут поцелуев святые личинки…
Он являет природе насупленный лик – в его виршах отчетливо виден конфликт, и заглавные буквы корявки протестно колышут: там за вторником вечно приходит среда, или Павловой Верой кончает вода, не кончала которой поэт, упомянутый выше.
Он пытается записи мерзкие сжечь, ибо снег уже хуже, чем горькая желчь, но стихи выживают, и в них исчезают прикрасы: ни катрена без смертной, костлявой тоски... В логаэдах не видно, как в жопе, ни зги, и повсюду кресты, упыри, мертвецы, пидорасы. В тополиных коленях свербит ломота… Мальчик знает – не то это, тема – не та… Про любовь все должно быть до слипшихся булок прекрасно! И, своей неудачей безумно взбешен, он за дверь выбегает с кухонным ножом, на котором еще не застыло вчерашнее масло…
До вокзала четыре, на пятой вставать, мальчик чувствует - в жилах стучит благодать, и мотором отчаянным сердце безумие мелет. Удивительно - хочется петь и кричать, безболезненно спала печали печать с миллионов доселе безмолвных его органелек. Вот вокзал, вот гербовые вилки-значки, фокусирует мальчик лениво зрачки и глядит, как путеец счищает лопаткой миазмы… Через зал - прямо к кассам, и - по рукоять!.. Мальчик знает, что будут в затылок стрелять, и, смеясь, оседает в багровых клубах протоплазмы…
И последняя мысль - про припезденный Рим - вылетает с последними каплями рифм - на пути сообщений, дымящимся розовым супом: «Мог, конечно, в компашке заклятых друзей после граппы на экскурс идти в Колизей, но воистину, видимо, credo, quia absurdum»