Исчезли те, с кем раньше у меня
не то чтобы душа сливалась в хоре,
не то чтобы сердца стучали в такт,
но те, кого не нужно догонять,
кого не нужно дожидаться в холле,
а с кем шагаешь рядом просто так.

Аля Кудряшева



Вы, как сказал поэт, могли бы на флейте водосточных труб сыграть ноктюрн?.. А были ж глыбы, но времена уже - тю-тю. Иных уже нет, а те – далече: инфаркт, инсульт, саркома, СПИД… И блядски не хватает речи, когда нутро заголосит.
Лежу, смотрю себе на дыры в говеной выцветшей стене. Осталось что? Писать лытдыбры, но данью мудрой старине хотелось бы, чтоб было безо всего халтурного вранья, и смысл выкладывать в поэзы…
Так, зябкой ночью вышел я, поскольку мне дружище Бахус дыханьем трубы обогрел… А если так, отбросив пафос: хотелось выпивки и герл, какие ж ноне развлеченья подвластны тощим кошелькам?.. Я шел, и чувствовал влеченье к ночным курящимся ларькам, где в круге освещенной терры, стоят, закутаны в пальто, чешуекрылые гетеры, и бог еще там знает кто…
Читатель, мысли про чешуйки не приходили мне - не в счет. Я так, для мистики - но хуй ты чего придумаешь еще, когда смурные дни настали, ты, неухожен и небрит, идешь… В душе коты насрали - не колобродит, не горит, не рвется. Ты - в моральной яме, повсюду сплин и западня. (Прошу тебя - за стих с хуями не осерчай, прости меня.) Бреду, ползу уж еле-еле, ни вдохновения, ни сил… Я помню - пимпочки на теле, как дождик мерзкий моросил, как фонари вливали мряку в зловещий жидкий фиолет: судьба достала забияку, поймала влет в расцвете лет. Тут русский дух уже невзмози, а мой – тем более опал. И ни в стихах тебе, ни в прозе, тут ales, все, окончен бал… Хотя еще, похоже, жив, и смотрю на черные дома… Но все ж уму непостижимо, как столько горя от ума и в настоящем, и в минулом, и хоть кричи, хоть не кричи - бутылка тюкнет в бошку дулом, и выстрел слышится в ночи.

Такая вот мораль у басни, хотя какая тут мораль… Я по глаза залил бы страсти - ноябрь, декабрь, январь, февраль – чтобы не знать, не зреть упадка, на букву гов мешок добра... Слезинка вылезет украдкой, и не засохнет до утра, а будет течь себе, печалясь, по бересте замерзших щек… И я домой пойду, качаясь, хотя поэт бы смог еще.