II.10. Ходили слухи, что авва Софроний, до прихода своего в парамонову пустынь, был легионером и прошел много стран с мечем, неся смерть и ужаc. Он опустошал леса северных варваров, германцев, бриттов, воевал на южных просторах Африки, не раз смерть являлась ему, как бы воочию, и он смеялся ей в лицо. Правда, те, кто лично знал его, говорили, что воевал он понарошку, т.е. в компьютерных играх. Но в душе он представлял себя настоящим воином, почти не различая мир игры от мира реального. Часто его видели ходящим с палкой, заточенной под орочий меч, или палицу. При этом, авва вел жизнь весьма уединенную, хотя и не прятался особо от братьев, и всякий приходящий к нему, был принимаем им щедро с великим гостеприимством. И, хотя, он и покончил с мирской жизнью и давно уже подвизался в пустыни, там же, где и аввы Киндей, Прокл, Гедеон и Пароэн, но иногда, вспоминая старое, он имел обыкновение воспроизводить в памяти былое и, с утра до вечера - бывало - усаживался за компьютер и играл в боевые игры, в особом почете были у него Обливион, Фаллоут 3, Готика 3 иные.
Однажды же, о редкое явление, авву заметили прогуливавшимся по пустыни и, тогда же, толпа праздных зевак, думающих, что посещают пустынь - этот рай, в котором проживают поистине необыкновенные человеки, а впрочем, что нам судить их, они человеки.[1]
Итак, подошла же к авве некая жена и глаголит ему:
- О, монах! Что значит верить в бога? Это обязательная ходьба в церковь, обязательная молитва и т.д.? Мне кажется что я верю, но вот только в церковь я не хожу, ну и не молюсь каждый день, но я верю что он есть.
Он же посмотрев на нее сурово, ответил спокойным голосом:
- Что мне до того?
- А разве тебя не волнует судьба ближнего?
- Волнует, и что теперь. Это я должен обязательно ему сострадать, утешать и проявлять всяческую заботу? Вот я этого не делаю, но при этом мне не все равно.
- Но как же?...- удивленно вопросила его жена - разве такое возможно?
- Нет ничего невозможного, - резонно заявил авва Софроний, - Ибо, если возможно желать своего и желать от себя, в ущерб другому, но в желание обладания для себя лишь, то нет уж ничего невозможного.
- Не пойму я твоих, отец, мудреных слов, - сказала жена, показывая всем видом, что ей становиться неинтересно.
- А я твоих... Разве можно верить бездеятельно? Вот ты бы как отнеслась к тому, если бы человек, которого ты любишь и, знаешь, что и он тебя любит - по крайней мере, он часто твердит об этом, - но ты видишь, а точнее не видишь от него ничего доброго. Ни цветов он тебе не дарит никогда, ни кофе в постель по утрам, ни ручку поцеловать, ни ласкового словечка, лишь в редких случаях, может чмокнуть и, привычно так, сказать: люблю, от чего тебе еще грустней становится. Итак, ты бы хотела такой любви к себе? Терпела бы это?
- Не знаю, отче, не знаю, может быть самое малое время. Ведь как возможно стерпеть такое отношение.
- Так-то, - авва помолчал немного, - а вот Господь наш, вселюбезнейший, терпит нас такими, какие мы есть. И, сами мы ни производя ничего достойного высшей добродетели, но, напротив, даже порицая оную, еще имеем и жаловаться и искать оправдания! Но помнить следует, что чем более мы Его любим, тем более мы в Него и погружаемся, - как рек один из бывших прежде нас, - и мыслию, и трудами во спасение, и делами достойными добродетели.
Сказав это, авва Софроний, сказав, что ему срочно надо идти сделать какое-то важное дело, поспешно удалился. <Е.>
[1] Схолия Исолофея: фраза весьма неудобоваримая и темная для понимания, но мы приводим ее так, как значится в подлиннике.
