ЛЮДИ И СИМВОЛЫ
ОТРЫВКИ ИЗ КНИГИ ЮРИЯ ЛЕВАДЫ "ИЩЕМ ЧЕЛОВЕКА", ВЫШЕДШЕЙ НЕДАВНО В "НОВОМ ИЗДАТЕЛЬСТВЕ"

Публикация: Стенгазета

Текст: Юрий Левада


Функции символических структур

В принципе символические образования действуют во всех сферах человеческой жизни и поэтому могут представлять самые разнообразные ее компоненты — но в упрощенном, «архивированном» виде.

Первейшей из функций символов, вероятно, можно считать обозначение принадлежности в смысле разделения «своих» и «чужих». Далее стоит отметить функцию определения статуса в социальной иерархии (высшие — низшие), профессиональной группе, ориентиров (целей, рамок, норм) деятельности, авторитетов (моральных, должностных, сакральных).

Символами принадлежности прежде всего являются категории (или понятийный аппарат), обозначающие восприятие человеком социальной реальности как разделенной на «свое» и «чужое», «наше» и «не наше» и т.д. Социальные «наполнители» такого фундаментального разделения могут быть семейными, клановыми, классовыми, государственными, конфессиональными и пр. (одна из модных сегодня тем — «цивилизационные» барьеры).

Характером разделительных линий определяются и рамки идентификации с одной «половиной» и отчуждения от другой. А затем (логически, не исторически) выступают на сцену традиционные или специально сконструированные символические «значки» принадлежности — термины, слоганы, эмблемы, официальные или конспиративные. Конечно, первоначальные разграничения — чем бы они ни были вызваны — обозначались лишь такими примитивными и фундаментальнейшими барьерами, как табу, развернутые обоснования появились значительно позднее.

Категории и «значки» принадлежности, как известно, проходят проверку в катастрофических обстоятельствах. Критическая ситуация, возникшая после чудовищных актов террора 11 сентября 2001 года в США, ставит (точнее, обостряет) заново чуть ли не все основные проблемы сближений и разграничений, или конвергенций и дивергенций, в мировом масштабе. На экранной поверхности последних месяцев — противостояние символов: звездно полосатого американского флага на улицах США, на лацканах пиджаков, и портретов Усамы бен Ладена на бурных мусульманских митингах. Основные проблемы возникают, конечно, на иных уровнях, главная из них — какого типа разграничения обозначены в таком противостоянии. Пока не предложено убедительных объяснений происходящему, их роль исполняют отсылки к понятийным символам («заговоров» против современной цивилизации, «столкновения» непримиримых цивилизаций, «просто» преступных «заговоров» и пр., впрочем, предложенный набор не слишком велик).

По-видимому, значение символических средств принадлежности особенно велико, когда сама принадлежность к определенной общности является проблемой. В какой то мере этим объясняется большая — и довольно успешная — роль символов в утверждении национального единства разнородного американского общества. Попытки же символического закрепления советской общности (например, с помощью таких понятийных форм, как «мы советские люди», а также значков, флажков, портретов) в конечном счете оказались безуспешными.

Должно быть, в одном случае происходили процессы сближения социальных и этнических групп (вынужденные, трудные и противоречивые), в другом — процессы разъединения и взаимного отчуждения (под общим «колпаком» принудительной однородности). К этому добавляется другой, сугубо исторический фактор — характерная для американцев, молодой нации, привычка «играть» в собственную историю с помощью символизированных фигур, событий, флагов и пр.

Исключительное значение символов принадлежности присуще обычно специализированным, искусственно сконструированным социальным общностям — военным и т.п., которым подражают молодежные группировки. Современная всеобщая мода на камуфляж как символ «окопной» суровости пришла — через несколько этапов — на смену блеску эполет и звону шпор и играет в принципе такую же роль.

Другая ось символизации социальных явлений — временнaя. Подобно тому как индивидуальная человеческая память размечает собственную жизнь знаменательными событиями, социальная память — как официальная, так и неофициальная, массовая — выделяет в истории моменты чрезвычайной важности или приписывает им такое значение. Чаще всего это «первоначальные» события («начало» истории страны, народа, государства, политического строя) и связанные с ними судьбоносные победы или поражения, героические подвиги и т.д. Реальность или фантастичность событий и персонажей исторической мифологии не имеет значения.

В российской исторической мифологии роль первоначальных символов играли легенды о призвании варягов, об Иване Сусанине, в советской — о «штурме» Зимнего дворца и пр. Зарубежные аналоги таких первоначальных событий — от легенды о Ромуле и Реме до символизированных событий 4 июля в США, 14-го — во Франции и т.д. В современной же России начало исторических координат отсутствует.

Не признавая старых, царских, советских, «первоначальных» символов, страна не получила никаких новых (маловероятно, что таковым станут считать инаугурацию очередного президента). Примечательно, что в августе 2001 года из всех государств бывшего Союза только в России никак официально не отмечалось десятилетие событий 1991 года. Бесславный провал переворота ГКЧП, означавший конец партийно советской системы, не стал ни государственным, ни народным праздником. По данным опроса (июль 2001 года), 45% россиян видят в этом событии просто эпизод борьбы за власть в высшем руководстве страны, еще 25% — трагическое событие, и только 10% — победу демократической революции… Между тем отсутствие признанного «начала» — тоже важный символ, означающий неопределенность, неустойчивость, неясность перспектив нынешнего режима.

Еще одна ось символического самоопределения общества — пространственная, имеющая особенное значение для российского существования и самосознания во все времена. Отечественная мифология «бескрайних» просторов и «неисчерпаемых» природных богатств постоянно выступала естественным символом величия страны и закреплена в бесчисленных текстах — от официозных до иронических («страна у нас большая, порядку только нет», «от моря до моря, от края до края…», «широка страна моя родная, много в ней лесов, полей и рек» и т.п., до последнего произведения С. Михалкова включительно). Символика богатств, не требующих усилий для своего создания, очевидно внесла свою лепту в оправдание экстенсивной экономики, живущей за счет естественных ресурсов и неспособной освоить обширные территории на Востоке и Севере. Но пространственный фактор в отечественной истории и мифологии имеет, как известно, и другое измерение — геополитическое или межцивилизационное. Превращение этого исторического обстоятельства в символ «предназначения» России — превращение, которым занимаются многие отечественные и зарубежные теоретики (и которое в общественном мнении и политических дебатах выражается в представлении об «особом пути» страны), означает всего лишь стремление оправдать собственную отсталость и пассивность.

<…>

Три этапа советской символики

В символике советского периода представляет интерес смена наборов специально заявленных, демонстративных символов (изображений, ритмов, стилей и пр.) с переходом от революционно мировых претензий к изоляционистским и державным. Но еще более важна фактическая, не всегда демонстрируемая переоценка или переосмысление «понятийных» символов времени. Так, термин «диктатура пролетариата» несколько десятилетий служил, с одной стороны, политическим символом традиционно идеологической приверженности власти, а с другой стороны — псевдонимом партноменклатурного господства (второе, конечно, было неизмеримо более важным). Аналогичные роли играли такие термины символы, как «советская демократия», «поджигатели войны», «преимущества социализма» и т.п. Оценивая значение подобных символических структур, неправомерно ограничиваться обличительными характеристиками («фальшивые», «обманчивые», «лукавые»). «Фальшивых» социальных символов (если, допустим, относить к ним те, которые скрывают или искажают значение своих предметов) — несчетное множество. Но в социологическом плане существен сам механизм «работы» символических структур.

Ведь дефинитивная функция символа — обозначать некий предмет — не единственная и даже часто не основная. Обращение к символическим конструкциям упрощает отношение человека к социальной реальности, избавляет его от самостоятельных усилий понимания, оценки и пр., используется как доказательство лояльности по отношению к какой-то традиции, идеологии, социальной группе или институту.

На первом этапе, примерно до конца 20-х, доминировали понятийные, словесные, изобразительные символы революционно международного содержания. Ни нэп, ни «социализм в отдельно взятой стране» не изменили ситуации; «модными» оставались символические облачения вчерашнего дня, т.е. символизация и словарь революционного перелома. В понятийном арсенале это «борьба классов», надежды на «мировую революцию», на войну между «империалистами» (даже на поднимавший голову фашизм как «канун пролетарской революции») и т.п. На уровне лозунгов — призывы к «пролетариям всех стран», «международной солидарности» с угнетенными и как будто готовыми восстать немецкими, китайскими, индийскими и прочими рабочими, «наш ответ Чемберлену» (шумная кампания в связи с разоблачением в Англии секретных инструкций Коминтерна) и т.п. На этом фоне призывы к овладению грамотой, хранению денег в сберкассе или к «американской деловитости» (кстати, это выражение И. Сталина 1924 года) казались второстепенными. Эстетический стиль — плакат, призыв, брутальность авангардного искусства, довольно примитивный конструктивизм. «В наши дни писатель тот, кто напишет марш и лозунг» (В. Маяковский). Личный (предельно обезличенный) стиль — гимнастерки, френчи (у начальства), красные косынки, короткие стрижки. Еще почти нет орденов, бюрократы «в ручках все и значках нагрудных» (тоже Маяковский). Собственный стиль кино — «Броненосец „Потемкин“», формальная поэтика революционного противостояния. Культ В. Ленина — портреты, поэмы, мавзолей.

30-е годы — другой этап и другой символический ряд. Понятийные символы — индустриализация, строительство социализма, борьба с внутренними врагами. Международная солидарность, мировая революция, Коминтерн и т.п. уходят со сцены. История «классовой борьбы» (по М. Покровскому) превращается в отечественную, российскую, государственную. Лозунги — «Догнать и перегнать», «Пятилетка в четыре года», «Не болтай!». Рекламный журнал (редакторы — М. Горький и М. Кольцов) — «СССР на стройке». Эстетика «победившего социализма» — «всех ярче сверкают улыбки», «и смотрит с улыбкою Сталин, советский простой человек» (заключительный куплет популярной песни). На портретах 1937-го самый страшный человек года, Н. Ежов, тоже ласково улыбается.

Суровый брутализм, конструктивизм, прочий «формализм» отвергнуты, поскольку не соответствуют духу времени и «непонятны массам». Формируется пропаганда успеха, стиль успеха (на деле — заемный, «советский» ампир, классика и т.п.). При этом наличие реальных достижений не требуется, важны символы.

Приобретает популярность массовая, бодрая, маршевая песня. Со второй половины десятилетия «реабилитируется» семья (вводится запрет абортов), а вместе с ней — лирика личных радостей (впрочем, не лишенных производственной основы — «Свинарка и пастух» и пр.). Место «класса» как субъекта действия занимает человек. Не «средний», не «обычный», а специальным образом представленный, преимущественно в двух ипостасях — «руководителя» и «образцового работника». В первом ряду — легендарные люди киносимволы, Чапаев, Киров, «Максим». Во втором — отраслевые «передовики» и герои летчики, герои полярники. В официальной пропаганде того времени, как и в массовом сознании, тогда и доныне стерлась разница между выдвиженцами «отобранными» (в том числе из людей достойных) и «назначенными» (в каждой отрасли требовался образец, и только один). Вторых, между прочим, запомнили лучше: по одному из опросов 2001 года, А. Стаханова «хорошо знают» 61% россиян, И. Мичурина — 66%, «челюскинцев» — 57%, О. Шмидта — 42%.

К концу 30-х утвердилась в символике эпохи еще одна ипостась человека — «враг», «изменник», «шпион». С этим, кстати, связано и то, что больше всего из героев этого времени помнят легендарного доносчика Павлика Морозова (81%). Конечно, как и всех других, его «помнят» благодаря пропаганде.

Но главным символом эпохи, разумеется, стал «вождь». В 20-х годах принято было говорить о «вождях» во множественном числе (ср. в иронических строках поэта «нам, мол, с вами думать неча, если думают вожди»). Позже, официально с начала 1934 го, политическая верхушка стала описываться словами — «вождь» и «соратники».

Первый плакат с изображением «вождя», работы В. Дени, 1929 год: над заводскими трубами лицо человека с трубкой в зубах. К концу десятилетия, после невероятно пышного юбилея 1939 года,Сталин уже «отец народов», «корифей науки» и т.д.; в ходу термин «сталинская эпоха». Другой идеологемы время не имело. Символические ссылки на «основоположников» были возможны только через призму цитат из речей вождя.

Военное время существенных изменений в символы 30-х не внесло. Основные символические поля — «война и победа», «народ и вождь». Война трактуется как сугубо отечественная, вне мирового и антифашистского контекста. Наиболее памятна сейчас героика самопожертвования (Н. Гастелло, А. Матросов, З. Космодемьянская, несколько меньше знают разведчиков Р. Зорге, Н. Кузнецова). Патриотическая линия в истории, философии, литературе безусловно преобладает. Формируется представление о победе 1945 года как главном символе национального исторического самознания*.

*Гудков Л.Д. Победа в войне: к социологии одного национального символа // Мониторинг общественного мнения. 1997. № 6. [= Гудков Л. Негативная идентичность: Статьи 1992 - 2002 годов. М., 2004. С. 20-58]

Первая попытка вырваться из заколдованного символического (и не только символического) круга самоизоляции в годы «оттепели» через своего рода «возвращение к истокам» воспроизведение некоторых образов «революционной» романтики 20-х и начала 30-х. Доведенная до пределов нелепости эта струя привела к возникновению задачи «построить коммунизм» не позже 1980 года. Приоткрыта форточка во внешний мир: подглядеть, как «там», но не допустить чуждого влияния. Лозунг — «Догнать и перегнать», правда, преимущественно в ракетно космической области (перенесение лозунга в производство молока, мяса, кукурузы имело скорее пародийный смысл). Лозунг международной «антиимпериалистической солидарности» — неудачная попытка прибавить третий мир к «соцлагерю» (уже неустойчивому после 1953 и 1956 годов). Новая волна отобранных и назначенных передовиков («маяков», ныне позабытых — сейчас две трети опрошенных не знают, кто такая В. Гаганова). Ампирный стиль отвергнут в пользу предельного утилитаризма («пятиэтажки», они же «хрущобы» — самый массовый символ эпохи). Попытка «антисталинской» романтизации образов революции и Ленина (М. Шатров, Е. Евтушенко и др.). Державный сталинский культ заменен совершенно искусственным ленинским. Осторожное признание молодежного стиля, моды, джаза. Общий итог — старые символы расшатаны, новых нет.

Стабилизационная, лукаво-прагматическая эпоха брежневского «застоя» никаких собственных значимых символов не создала и не нуждалась в них, достаточно было ритуально-юбилейных заклинаний (т.е. символов не каких-нибудь действий, а просто принадлежности к идеологической традиции).

Основное орудие идеологического поворота 1964–1965 годов — обращение к отработанной уже символической связке «война — победа», частичное оправдание сталинской военной стратегии, возвращение к торжествам 9 мая, чествования «маршалов победы». Идеологические проработки — в основном в виде «точечных ударов» по отдельным нарушителям спокойствия. Подобная тактика применялась «органами» и в отношении диссидентов. Основная символически значимая акция, определяющая характер всего долгого периода, — подавление «пражской весны» 1968 года и диссидентского движения в стране.


Перестройка и позже: поиски собственной символики

Короткая эпоха горбачевской перестройки непрерывно меняла собственное символическое «лицо»: от «ускорения» и «трезвости» к отработанным лозунгам «революционной» романтики («перестройка — продолжение Октябрьской революции» — главный юбилейный слоган 1987 года, в унисон с ним — новое дыхание антисталинских обличений), затем к «социализму с человеческим лицом» и далее — к «общеевропейскому дому» и «общечеловеческим ценностям». Последовательность этих символов — скорее логическая, чем историческая, реально они почти сосуществовали друг с другом. Успешные, при всех возможных оговорках, символические события эпохи — гласность, I съезд депутатов, падение Берлинской стены. Символы поражений — кровавые акции 1989–1991 годов от Тбилиси до Риги, провал путча ГКЧП и конец Союза ССР. Персонализованный символ эпохи — сам М. Горбачев, вознесенный на пьедестал массовых надежд в 1988–1989 годах и сброшенный оттуда в 1990–1991-м.

После освобождения прессы, литературы и искусства от обязательного контроля уже, видимо, нельзя связывать с политическим периодом какой-то определенный стиль. В перестроечные годы доминирует критика прошлого при несколько наивных ожиданиях от настоящего. Позже предметом критики с разных направлений становится «все» — при все более благостных оценках старой, дореволюционной и допетровской России.

Символические «метки» правления Б. Ельцина — сочетание признаков демократии и державности, популистских обещаний и военно-политических авантюр (Чечня). Официальная символика (орлы, дворцы, церемониалы, церковные благословения и пр.) — скорее псевдомонархическая, чем демократическая.

Лозунги «обновления социализма» отвергнуты, вместо них — объявленный официально поиск «национальной идеи», который ничего не дал. Массовый же поиск (данные ряда опросов общественного мнения) постоянно выдвигал на первые места «законность и порядок» (реальный акцент, конечно, на первом слове) и «стабильность».

Новый политический период, начатый в конце 1999 года и все еще не определившийся до конца, ищет уже не национальную идею, а государственные символы (что само по себе является символом державности).

Наиболее шумной и поучительной оказалась, понятно, борьба вокруг музыки государственного гимна, точнее, вокруг предложения принять в таком качестве музыку А. Александрова, известную еще по «гимну партии большевиков» (1939) и гимну Советского Союза (1943; после 1956 года он исполнялся без слов, с 1977 го — с новыми словами), а позднее служившую мелодией гимна народно патриотических сил, а также гимна российско белорусского союза. Именно этот «ретроспективный» исторический контекст бравурной музыки сделал ее предметом острой критики со стороны демократов, видных интеллигентов и др.**, которые восприняли возвращение старого гимна как символический шаг к реабилитации тоталитарного режима.

** См.: За Глинку! Сборник информационных материалов. М., 2000.

Драматические коллизии завершились полным — и весьма поучительным — поражением противников старо новой мелодии, а точнее — поражением всей интеллигентской демократии в борьбе с властью предержащей. Авторитет президента, циничный нажим аппаратных «технологов», покорность парламента и массовая апатия (плюс восторженная поддержка реставраторов старого порядка) сделали свое дело. Тем самым был отработан механизм для следующего символически значимого шага — разгрома НТВ и ряда прочих непослушных СМИ. Действие разворачивалось примерно по тому же сценарию, правда, с помощью судебных механизмов, при неудачных попытках сопротивления со стороны тех же сил и при таком же всеобщем безразличии.

В годы президентства Б. Ельцина символической (квазиидеологической) осью режима было искусственно, иногда даже провокационно раздутое противостояние власти (и поддерживавших ее демократов) и компартии. Прежде всего, это был не конфликт идеологий или политических линий, а оппозиция символов прошлого и настоящего. Особую роль внутри этого символического конфликта играл незатухающий скандал вокруг мавзолея Ленина (в какой то момент чуть не ставший предлогом для развязывания гражданской войны).

Хаотическим годам перемен новое правление (В. Путина) прежде всего попыталось (или было вынуждено) противопоставить лозунги «порядка», а тем самым — новую символическую ось «порядок — хаос». Символ привился, хотя порядка прибавилось немного. В последнее время на первый план как будто выдвинулась другая ось, «Россия — мир», по существу — вопрос о перспективе страны.

Если противостояние «власть — компартия» означало соотнесение символов настоящего и прошлого, то ось «Россия — мир» символизирует соотнесение настоящего с вариантами будущего. Волею обстоятельств, особенно после сентября 2001 года, власть (президент) оказалась перед необходимостью декларировать выбор «западного» варианта будущего и перехода от конфронтации с США к новому союзу. Это далеко не поворот, пока — только символ, который может стать знаком длительного и трудного поворота, но и может остаться лишь вынужденной декларацией.



Специально для Стенгазеты, у нас опубликовано 8 ноября 2006 года