- Вернись ко мне -

Да, нужно принять закон
Они преследуют нас с детства
Они хотят чтобы мы все стали как они
Они заставляют нас играть
Женские и мужские роли
Они бандиты, они приносят несчастье
Смейтесь если хотите
Но выйдя из дома, они
Прячут в карман обручальные кольца
Пронумеруйте их
Отправьте их в лагеря
Они лжецы, они гордецы
Лгут молча, лгут говоря
Убивайте гетеросексуалов

Ненавистная моя родина...

Ненавистная моя родина!
Нет постыдней твоих ночей.
Как тебе везло
На юродивых,
На холопов и палачей!
Как плодила ты верноподданных,
Как усердна была, губя
Тех - некупленных
и непроданных,
Осужденных любить тебя!
Нет вины на твоих испуганных -
Что ж молчат твои соловьи?
Отчего на крестах поруганных
Застывают
слезы твои?
Как мне снятся твои распятые!
Как мне скоро по их пути
За тебя -
родную,
проклятую -
На такую же смерть идти!
Самой страшной твоей дорогою -
Гранью ненависти
и любви -
Опозоренная, убогая,
Мать-и-мачеха,
благослови!

 

Ирина Ратушинская

~1979

не один

А еще тебе говорят, что ты не один
И таких, как ты, говорят, еще тьма и тьма,
И киваешь им, окей, мол, ты убедил,
Но один, один, пока не сойдешь с ума,
А когда сойдешь, на запасном его пути,
Где по пояс ромашка, хмель, резеда, чабрец,
Не встречают те, с кем можешь себя сплести,
Не встречают те, с кем мог бы себя обресть,
Ты не скажешь им, что пока не идет почтарь,
Ты еще не надписан, еще не прошел в печать,
Ты еще умеешь жить говорить мечтать,
Но уже не можешь петь обнимать молчать.
И пока еще тлеет зарево в синеве
То есть солнце садится в девять без десяти
Ты успеешь надписать голубой конверт
И лизнуть вишневую марку, прочти, прости,
Извини, что я так и остался, не вовлечен,
Не влетел в трубу, не вошел в перебор ладов,
Золотая пчела, присевшая на плечо
Серебристый пепел, ссыпавшийся в ладонь.

И таких, как ты, говорят, еще тьма и тьма,
Тьма накрыла город, обшарпанные дома,
Говорят, что вроде мимо прошла зима,
Ты глядишь на них со страхом: была зима?
Но блестят проливные рельсы в сухой пыли,
Подожди не бойся выпей на посошок
Если скажут слейся, то ты уже все пролил,
Если скажут сойди с пути, ты уже сошел.
Лишь постольку ты можешь в девять без двух секунд
Погибая от солнца, вплавленного в груди,
Говорить, что уже повинного – не секут,
Говорить, что уже погибшего – не судить.
Говорить, что ни с кем из нынешних не в родстве,
Если кто и случился рядом – его вина
Ровно в девять на эту землю придет рассвет
То есть прямо на станцию в девять придет весна.
Лебеда, чабрец цветут у тебя в груди,
Потому что ты письмо, чернильная вязь,

А еще тебе говорят, что ты не один,
Не один, динь-динь, не один, не один из вас.

Ты не вышел станом, словом, собой, лицом,
Красной ручкой надписан адрес и голубой
Ветер пахнет сухим и радостным чабрецом
Позволяет не быть, забыть, да, не быть собой.

Не один, зерно, сбереженное воробьем,
Не один, и рельсы, и улей, и почтальон,

Открываешь письмо, в котором подряд, подряд:
Не один, говорят. Не один, тебе говорят.

http://izubr.livejournal.com/256629.html

Еще одна попытка к бегству

                                                                                                             «Протрубив свою жизнь в этом мертвом углу, 
                                                                                                               Не надейся на чудо: 
                                                                                                               Уходя из него, на земле никуда не уйдешь.»©

Когда ты устанешь, и глазу станет невыносимо
Смотреть на все эти стройки, высотки и магазины,
Когда все, что твою составляло жизнь, обратится в зиму,
Когда сам ты – сквозные дыры, оплавленные края,
Покидай этот город с зарытыми в нем костями,
Оставляй на откуп царям его и гостям, и
Беги, хотя он по руками и ногам тебя стянет.
На земле не уйдешь из него – так иди за пределы ея.

Ничего земного, весомого, теплого не жалея,
Не тащи в себе и с собой вещей тяжелее
Тебя самого – ни книг, ни лишнего платья,
Ни вины перед прошлым; вообще соберись, не глядя.
Хватит с тебя и того, что от Мурманска и до Рима,
Все, кого любишь, пойдут за тобой незримо.

К счастью или же нет, по пути неизбежны потери -
Ты забудешь свой паспорт где-то в отеле в Канберре,
Беглецом пробираясь от Кордовы до Севильи,
С облегченьем не вспомнишь девушек, что любили.
Но в Нью-Йорке и Пскове, в Хельсинки и Фермое,
Ты узнаешь свой город, выросший за спиною,
Протянувшийся вслед, как липкое за подошвой,
И каким же тебе покажется все ничтожным.

Но, вернувшись в Сорренто или приехав в Локарно,
Или в месте, не отмечаемом на картах,
Может, для человека вовсе не достижимом,
За границами всякого визового режима,
Ты поймешь, что закончилась та городская
Черта, что закончилось все,
тебя отпускают.
И над брошенным телом моим, ты, душа моя,
Постоишь, докуривая.

(Вот тогда-то все и начнется)

 16-23.02.2012

То, что я похоронила, как отвратительные стихи.

Я не калькант!
Стараться ни к чемУ!
Меха терзать и в помощь быть другим!
Уйти бы прочь!
Да ноги не несут.
И не куда пожалуй уходить.
Приют один!
И тот не ждёт меня,
Когда в вечерний час безбожно пьян я.
Я не калькант...
И как же жизнь моя
Была потрачена убого и бездарно.
Кто приговор
Мне гнусно подписал?
Кто сделал так, что я остался нищим?
Я не калькант.
Я потерял себя.
И пьяного меня никто не ищет.

18.02.11

Конец. III

часть 3

Конец. II.

часть 2

Конец. I.

Данная тема в разных вариациях неоднократно поднималась у различных авторов. Но мне интересно раскрыть ее по-своему.

Рассказ состоит из трех частей

часть 1

Без заголовка

Больной говорит больному – не подходи!
Я заразен, у меня ВОТ ТАКАЯ дыра в груди,
Я уж лучше один, и чтоб никого вокруг…
Ты не подумай, я не нарочно... но вдруг?

Ты хороший, ты уж слишком хорош для меня,
Но дыра в груди, понимаешь, такая фигня…
Я то как-то привык, стало быть, не умру,
Но если ты будешь ближе – вдруг тебя засосет в дыру?

Вдруг я стану тобой-хорошим ее затыкать?
Говорят, нас таких и к людям нельзя пускать
Я уж как-нибудь сам, я привык жить с дырой в груди,
Ну а ты, мой хороший, не стой, иди…

Ну, проваливай же к чертям, пока я могу стоять,
Пока мне хватает сил тебя отпускать.

Поражение всяко лучше, чем полный пат,
Умирать мне привычней, чем убивать.

(С) kamillalacosta

дорога к звёздам

ласковое дыханье ловит открытый космос
стадо альдебаранов движется к водопою
"выйди послушай небо" (с) Алька Кудряшева

когда тебе плохо, по-настоящему - плохо,
когда тишина такая, что можно оглохнуть,
вслушайся в небо - слышишь, как умолкает боль.
тогда ты забудешь о воздухе спёртом, дымном,
и лунная долька растает привкусом дынным,
и звёзды пушистые спустятся на ладонь.

небо ночное - колодец, и дна нет колодцу.
и вот - ты уже сам себе капитан и лоцман
по млечной реке уплываешь к иным мирам,
где маленький принц приручает звёздного лиса,
где летают говоруны, и живёт алиса,
и где никто никогда ещё не умирал.

и ты в этом космосе - тёплом, солёном, пенном,
становишься маленьким мальчиком - питерпеном,
хохочешь от звёздной пыльцы шаловливых фей.
ты слышишь, как парусом хлопают шторы в детской.
как мир неподъёмный большой стал вдруг хрупкой нэцкэ.
выйди, послушай небо - звёздный шальной хайвэй.

Ничего

Один опасается молний и высоты.
Другая боится маньяков, мышей и гор.
Когда говорят: «Расскажи, только честно, ты,
Чего ты боишься?»
А я говорю: «Ничего».
***
Ничто подступает, встает за моей спиной.
Кладет мне на плечи ладони из пустоты.
И в сумерках зимних подолгу стоит со мной,
И на ухо шепчет беззвучно: «Скажи, а ты
Не думал, как вышло, что смог распознать меня?
Услышать, почуять, понять… а все дело в том,
Что ты, милый мальчик, ближайшая мне родня,
Ты дырка от бублика, прах, пустота, ничто.
Поступки и помыслы, действия и слова
Бессмысленней, чем знаменитый сизифов труд,
Ничтожней пылинки (та может застрять в жерновах).
Такие, как мы, не живут. Потому не умрут".
Наутро я мчусь, чтобы миру хоть что-то дать:
Работать, как проклятый, рваться из кожи вон.
И так доказать, что не стану им никогда,
Из жизни своей прогоню навсегда его.
Но знаю уже - бесполезно в который раз
Водить по дорогам старушек, спасать котов -
Когда злое небо закроет слепящий глаз,
В мой дом в сотый раз завернет погостить ничто.
И каждый мой вечер – проигранный новый бой.
И страшно подумать: так будет из года в год.
Друзья беспокоятся. «Что», - говорят, - «с тобой».
Да нет, ничего, - отвечаю. – Со мной ничего.


(с) Графит

Графика: Agnes Cecile

 

 

Читать далее

Без заголовка

я скоро впаду в кататонию, mon ami.
как падают деньги с моста над бездонной Летой
(вернуться сюда через год, неприменно летом)
аминь.
я скоро уйду в эпилепсию, как в закат,
в цветастые сны беспробудного afterparty...
вчера мне сказали, что солнца на всех не хватит.
я рад.
а может, я просто напьюсь... как почти всегда,
мне будет совсем хорошо и чуть-чуть крылато...
ничья, mon amour - ни правых ни виноватых.
ну да...


(с)МКБ-10

Без заголовка

Камень Сизифа скатился в Лету, пеплом укрыт Гефсиманский сад. Дай же мне руку, пойдем по свету, чтоб никогда не прийти назад. Осень открыла на нас охоту, рыжие гончие взяли след. Только бессмертные – беззаботны, только безумцы найдут ответ на неразгаданный квест Эдипа, и, поравнявшись с тобой и мной, мчит тонконогая Эвридика, к свету, из плена, домой, домой. Там, где ступала нога Орфея, нынче дрожит на ветру ковыль. К морю плывут косяки Офелий, не разобравшись, где сон, где быль, Гамлеты ждут ядовитых лезвий, Лаэрты точат в углу ножи, я замираю у края бездны и понимаю, что мы во ржи. Дай же мне руку, сегодня ветер, нужно смотреть непременно вниз, чтобы никто на всем белом свете не закричал нам «остановись». Что-то глядит на тебя оттуда? А, это Тот, Кто Сидит В Пруду. Дай же мне руку. Я здесь побуду. Я не уйду, не уйду, уйду. Вот он, последний виток дороги, и, замыкая почетный круг, вечные странники, злые боги, даже в прыжке не разнимут рук. Дай мне вцепиться в твое предплечье, чтобы забыть, как горчит беда.

Тот, кто сложил ледяное «вечность», проклят отныне и навсегда.


(с) МКБ-10

Том Фелтон и драрри

Про драрри или гарридраку.
Всегда было интересно, как, собственно, сами актеры, играющие Драко и Гарри, относятся к слэшу про них. И тут такой сюрприз - Тому Фелтону (Драко) показали весьма откровенные фотоколлажи драрри. А благодарный зритель его реакцию снял на видео и выложил в интернет. Как я умилялась...







Автор коллажей - Eneada

ТРАНСКРИПТ интервью целиком:

К – Конан О‘Брайен
Т – Том Фелтон
А – Энди
перевод разговора - Долли обломская

источник: http://pay.diary.ru/~3900/p164936136.htm

Снова в строчку

Господи-боже-мой, какие же вы все удивительные, странные, резкие, расплывчатые, один чёрт! Хочется крикнуть в пространство: прошу, простите меня, и время, конечно же, не так, как есть, потечёт, поворот оверштаг против ветра и против течения сделает, расправляя шёлковые паруса, алые, как у Грина, или, прошу прощения, красные, как у Голландца. И буквально за два часа я внезапно пойму, что нужно идти, как Филеас, через все препятствия вокруг известных земель, в тетради вычерчивая Codex Seraphinius или что-то подобное, и не нарваться на мель.

Люди-люди-люди, к вам обращаюсь я, песни пою или, может, стихи пишу, и гляжу на вас, точно Мауси на Котауси, и звенят мои бубенцы, потому как шут и не более я, и ничего — слышите — более, в этом вечном скитании, в котомке лишь хлеб, да сыр, а одежда моя, ну, конечно, не дружит с молью: даже моль брезгует. А я — я кладу на весы свою жизнь, свою любовь, все свои тайны и секреты, и тишину, и даже душу свою, но никогда — никогда не продам я своё скитание, своё скитание по просторам земли на юг.

Или север. Самое главное — в одном направлении, самое главное — не выбирать дорог, а двигаться-двигаться-двигаться, не поддаваться лени, и — повторяюсь — быть как Филеас Фогг.

А если время закончится — а оно закончится, оно просто бросит меня в пути, и всё, я только тогда пойму, чего же мне всё-таки хочется, только когда меня убьёт Левасёр или ещё какой пират в неизвестной гавани, и я пойму, что ничего за спиной нет, что ни черта, естественно, я не нажил в плавании, продолжавшемся столько долгих лет.

И уже окунаясь в эти слуховые глушизны, я успею подумать, что же будет, что же будет потом. И прежде чем на дорогу выбраться в следующей жизни не забыть
посадить дерево,
вырастить сына,
построить
дом.



(С) Тим Скоренко

Денис Горелов

Нет большей напасти для человека, чем родительская любовь. Настоящая. Слепая. Маниакальная. Позвони-домой-а-то-я-не-я. Большинство неприятностей бьют индивидуума снаружи, и только эта разъедает изнутри ежедневно, в самом податливом возрасте. Даже тюрьма, сума и армия деформируют личность не больше, чем ежедневное требование надеть шарф. Съешь морковку. Съешь яблочко. Чайку не хочешь? Через час будем обедать. Через полчаса будем обедать. Через 15 минут будем обедать. Где ты ходишь, мой руки. Только не поздно. А Миша не у вас? А во сколько он выехал? А шапку он надел? Она вышла замуж? Так ты из-за этого только? Она тебя не стоит, глупая провинциальная девочка. Почему ты на меня все время орешь? Я тебя провожу. Я тебя встречу. Тебе пора спать. На улице холодно. Запрись как следует. Опусти уши. Не печатай это, я боюсь. Не пей сырую воду, не пей сырую воду, не пей сырую воду.

Твоя мамахен носится по кварталу в тапочках, ищет тебя? Спасибо, я так и думал, дай сигарету. "Главное, со всем соглашаться, учил товарищ по несчастью. Звонит вечером друг с вокзала: встречай. Одеваешься. Выходят в прихожую, говорят: никуда не пойдешь, поздно. Хорошо, никуда не пойду. Раздеваешься. Уходят. Опять одеваешься и быстро уходишь, не обращая внимания на крики на лестнице". Он неврастеник, мой друг. Боксер и неврастеник. Дикое сочетание. Три года живет в Германии без родителей, со своей семьей, и все еще неврастеник. Любит "Прирожденных убийц". Я его понимаю. Людям не видавшим понять не дано. Они легки и снисходительны. Когда им говоришь, что собственный дедуля тяжело больной психопат, потому что через пять минут после звонка едущей домой сорокалетней дочери вперивается в дверной глазок и пятьдесят минут стоит столбом, они наставительно говорят, что вот, когда у тебя будут свои дети, тогда ты поймешь. Они просто счастливые дураки. К ним, в сорок лет зашедшим к соседке покурить-покалякать, ни разу не являлся 65-летний отец и не уводил за руку домой, потому что уже поздно.

Они наивно смеются и предлагают, в крайнем случае, разменять квартиру.
Им невдомек, что человек, видавший лихо родительской любви, не умеет разменивать квартиру. Дай Бог, чтоб он умел хотя бы за нее платить. Он вообще ничего не умеет. Принимать решения. Принимать похвалу. Жить вместе. Приспосабливаться. Уступать. Держать дистанцию. Давать в морду. Покупать. Чинить. Отвечать. От ужаса перед миром он ненавидит людей гораздо сильнее, чем они того заслуживают.

Внешняя любовь для него наркотик, который он всегда получал бесплатно и здорово подсел. Наркотическая зависимость прогрессирует, истерической маминой любви уже недостает, нужны сильные галлюциногены, а их за так не дают. А любить он, между прочим, тоже не умеет, потому что для любви всегда нужна дистанция, а он зацелованный с детства, да и отдавать не привык, да к тому же знает, как обременительна любовь для ее объекта, и инстинктивно старается не напрягать симпатичных ему людей. Начинаются метания между "я червь" и "я бог", мучительные думы, рефлексия, взгляд на себя со стороны, который не может не усугублять. Когда в дорогом ресторане представляешь себя чужими глазами, немедленно начинает дрожать рука, и все падает с вилки.

Взрослый любимый ребенок это наследный принц, которого гуманно отпустили жить после того, как папе отрубили голову.
Лучше б не отпускали. Лучше добить сразу. Сочетание тирана и младенца в одной душе надежно отрезает человека от человечества. Дальше маминой помощи уже не надо: одиночество точит и портит принца самостоятельно; трагедия его уже самоналажена, он способен воспроизводить ее сам. Впрочем, если мама еще не умерла, она всегда найдет время позвонить и спросить, что он сегодня кушал и куда запропастился вчера. Это давно уже стало бичом целых наций. Вернувшийся из Израиля друг рассказывал, что там выросло целое поколение вечных недорослей детей тех, кого миновал погром и крематорий. Детей, которым никогда не стать взрослыми, потому что им до старости будут внушать, что они похудели, и не пускать на улицу, потому что там собаки, машины и преступники.

Так мир делится надвое еще по одному признаку. На одной его стороне живут нервные одинокие неряхи с суицидальными наклонностями, до старости пытающиеся казаться крутыми. На другой легкие, праздничные, всеми любимые куролесы, до старости сорящие деньгами и палками. У них все хорошо. В момент их полового созревания родители занимались работой, друг другом, устройством личной жизни, но только не любовью к чадам. Кого-то отец- режиссер в 16 лет оставил в квартире с деньгами на два года и уехал с мамой в экспедицию. Кому-то отец-академик в те же 16 заявил: "Дальше сам. Вот твоя комната и завтрак дома, а остальное не наше дело". У кого-то отца не было вовсе, а мама и до сих пор ягодка опять. "Значит, это правильные дети, их можно отпускать одних, не то что моего", спокойно скажет на это любая профессиональная мать и солжет. Это не правильные дети это правильные родители. В 16 лет бросать одного можно и нужно любого человека, кроме Сережи из книжки "Судьба барабанщика", который то горжетку продаст, то шпионов напустит.

В несословном обществе принц всегда несчастней нищего, инфант беспризорника, Сид Сойер Гекльберри Финна. У одних жизнь проходит в жалобах и мечтах, у других в фантастике и приключениях. Одни ездят к друзьям жаловаться на экзистенцию, другие тайком от жены пообнимать очередную ляльку, счастливую и благодарную. Одни месяцами думают, что надо бы вымыть пол, другие в полдня обустраивают новое жилье. Одни намертво впаяны в свою квартиру другие меняют ключи, как перчатки, снимая, женихаясь и гостя у друзей. Военкоматы никогда не могут их найти, а если находят, то натыкаются на уверенно и быстро сделанный отмаз, а если прихватывают, то и здесь ваньки-встаньки легко оказываются в секретке, в чертежке, в оркестре, причем безо всякой протекции, с детства приученные решать проблемы. В боевых "мазутах" служат с детства закутанные чада. Назад они приходят с удвоенной миробоязнью, замкнутостью и ненавистью к человечеству. Родня выстригает им седые виски и тут же рекомендует одеться потеплее.

Это тихое, глухое, механическое помешательство. Чтобы ребенок рос здоровым, его посреди четвертого класса загоняют в постель через минуту после Нового года и три часа удовлетворенно слушают рыдания в подушку. Чтобы дочь поскорее взялась за ум и стала счастлива, ей говорят, какая она зря прожившая жизнь дура, в день рождения, с шампанским в руках, в виде тоста.

Липкие, как леденец, назойливые, как цветочная торговка, глухие, как почетный караул, родители упорно и злобно не желают видеть, что болеют те, кого кутали, одиноки те, кого женили, и бьют тех, кого провожали. Они методично отстаивают свое право любить, пока самым смелым в предположениях детям не приходит в голову, что защищают они себя. Это я должен гордиться дочерью, а она дура и в двадцать пять живет с женатиком. Это мне хочется, чтобы сын справлял день рождения дома со мной, а что ему хочется это неважно. Это я волнуюсь, когда тебя нет дома, поэтому умри, а будь в десять. А то, что ты, предположим, к морозу привык и на снегу спал не раз и не десять, это наплевать, я же тебя там не видел, и сердце у меня не болело, а здесь изволь застегнуться. Еще живой отец, очень правильный дядя, сказал однажды маме: "Если б ты никогда не вышла замуж, твой папочка бегал бы вокруг тебя, жалел, хлопал крыльями и был бы счастлив".

В общем, я понимаю, почему у Жени Лукашина из "Иронии судьбы" до тридцати шести не было семьи. У него зато была мама. Та самая. Мировая.

(с)