"Разум служит нам, лишь когда мы препарируем действительность, находящуюся в состоянии покоя, или же анализируем её грядущие бедствия, но никогда не помогает выпутаться из внезапно разразившегося кризиса. Однако эти кризисы - всё равно что метафизические вехи, че, это состояние, возможно, - не пойди мы по пути разума - было бы вполне естественным и обычным состоянием питекантропа, приходящего всего-навсего в половое возбуждение" (28)

 

(с) Хулио Кортасар, "Игра в классики"

Post coitum omne animal triste ©

"Так шли часы, часы общего дыхания, общего биения сердец, часы, во время которых у К. постоянно было чувство, что он сбился с пути или же что был дальше в этом чужом мире, чем любой человек до него, в чужом мире, где в самом воздухе не было ни единой частицы родного воздуха, где он должен был задохнуться от чуждости и где ничего нельзя было сделать среди бессмысленных соблазнов, как продолжать идти дальше, как продолжать сбиваться с пути". ©

"Неосознанно привыкший к ритмам Маги, он вдруг окунулся в новое море, и иные волны вырывали его из автоматизма привычек, вставали перед ним, готовые, казалось, развенчать его опутанное призраками одиночество. Сколько очарования и сколько разочарований, когда меняешь одни губы на другие, когда с закрытыми глазами ищешь шею, на которой только что засыпала твоя рука, и вдруг чувствуешь, что под рукой -- другой изгиб, и он плотнее, а сухожилие чуть напряглось от усилия, должно быть, она хочет приподняться, чтобы поцеловать или легонько укусить. Каждый миг тело испытывает сладостное неузнавание, надо подвинуться чуть больше обычного или опустить голову, чтобы найти рот, который прежде был совсем рядом, гладишь бедро не такое крутое, ждешь ответной ласки -- и не встречаешь, настаиваешь рассеянно, пока не поймешь, что все теперь надо придумывать сызнова, что тут законы еще не сложились, что надо изобретать новые код и шифры, и они будут другими и означать будут совершенно иное. Вес, запах, интонация смеха или просьбы, ритмы и порывы -- все то же самое, и все -- совсем другое, все рождается заново, хотя все это -- бессмертно, любовь играет в выдумку, бежит от себя самой и возвращается на новом витке пугающей спирали, и груди поют по-другому, и губы иначе затягивают в поцелуй или целуют как бы издалека, и мгновения, которые раньше заполнялись яростью и тревогой, теперь полны беззаботной игры и веселья, или, наоборот, в минуты, когда раньше, бывало, смаривал сон, -- ныне сладкое бормотанье и ласковые глупости; теперь ты постоянно напряжен и чувствуешь в себе что-то невысказанное, что желает распрямиться, что-то вроде ненасытной ярости. И только последний трепет наслаждения -- тот же самый, а все, что есть в мире до и после него, --
разлетелось вдребезги, и надо все назвать по-новому, все пальцы, один за другим, и губы, и каждую тень в отдельности". ©

"За этим последовало нечто утонченно изысканное, граничащее с агонией, давно забытое. Она воспламенила его нежным «объятием павлина», которое перешло в "мадакадам", "потти" и «пуданей». Хильер стал терять ощущение времени и, чувствуя, что сейчас взлетит, кивнул самому себе: "Прощай, Хильер". Чей-то голос, режущий, как свет, стал задавать нелепые вопросы, но на каждый из них Хильер мог ответить. День Воздвижения Креста Господня ? 14 сентября. Год публикации "Ипатии"? 1853. Конверт Малреди ; "Моральная философия" Дони ; "Кеннингтон Оувал" , разбита в 1845; "Лотта в Веймаре", "Анна на шее", Анна на рельсах; имя привратника претория Понтия Пилата – Картафил , "Вечный жид". Коронация Елизаветы? Ноябрь 1558. Еще тянуло вниз, еще оставались дела на земле, еще не выполнено было задание, но Хильер взлетал все выше и выше, в запредельные сферы, откуда доносился голос. Он увидел тянущиеся к себе губы, они раскрылись, словно собираясь его всосать. «Первая–пятая, пятая–восьмая»,–шепнул чей то беспечный голос, но Хильер криком заглушил его. А губы втягивали все глубже, ласкали все яростней, пока, наконец, из него не брызнул желанный, долгожданный сок. Mani – он не забыл, как это называется. Хильер истекал mani, оно вливалось потоком в сосуд, трепетавший, как живое существо. Потом сосуд запечатали горячим сургучом. Хильер превратился в человека по имени Джонробертджеймсунльям (флейта Бёма запела над Помпеями, Спалато, Кенвудом, Остерли ) Бидбеллблэр, и ему приказали: «Отдать швартовы!» Но вплыть в эту узкую, сладостную пещеру означает потопить все корабли мира: "Алабаму", Ковчег, "Бигль", "Беллерофон", "Баунти", "Катти Сарк", "Дредноут", "Индивор", "Эребус", "Фрам", "Гоулден хайнд", "Грейт Гарри", "Грейт истерн", "Марию Селесту", "Мейфлауэр", "Ривендж", "Скидбладнир", "Виктори". Но не останется и клочка земли, на который не упадет его семя: из пещеры под землю уходили миллиарды каналов, они просвечивали сквозь толщу, напоминая кровеносную систему человека из учебника анатомии. А mani все прибывало, и вот уже потоки слились в единый обжигающий океан, и военные корабли, поскрипывая мачтами, приветствовали друг друга. Раскаленная добела тридцатиметровая башня, возвышавшаяся из его чресел, обвалилась, наконец, миллионами кирпичей. Он избавился от гнетущей ноши. "Уриил, Рафаил, Рагуил, Михаил, Сариил, Гавриил, Иеремнил!" – провозгласил величественный голос, всемерно слитый, но распадающийся на семь разных голосов. Но–о, чудо!–сосуд вдруг вновь стал наполняться из каких то неведомых источников". ©

"Она утрачивает черты, лицо ее будто из тьмы выплывает, оплавленное огнем, озаренное светом, у которого нет источника; матовым плавким подкожным светом, как на фламандских портретах.
Черты ее плавятся там, внизу, во тьме, из которой всплывает лицо, всплывает одними глазами, их светом, мольбой, с этой нитью зажатой между губами, нитью боли, родства, немоты, в этих зарослях рук – чьих? уже не понять, не сомкнуть, не унять, не раздвинуть.
С этим телом, висящим, как рыбий косяк; то стоит, серебрясь, над обрывом во тьму, то метнется и снова зависнет.
С этим голым, как провод, пространством меж тел, с этой дрожью, кривящейся между ложью и нежностью, меж десной и клыком, между красным и белым, между ангельским льном и копытом его же, раздвоенным на груди ее талой.
Между криком, вонзенным по локоть под дых, и безгубым сережечным лепетом, обдувающим мочку.
С беглым богом в мешке за плечом. С бездорожьем беспомощных ног, увязающих в собственной глине.
Она, как в лианах, блуждает в своих очертаньях. Одни провисают, подрагивая, другие напряжены, как живые. Кажется, будто она пытается вдеть себя в эти петли бывших своих очертаний.
Она, сомнамбула, пытается деть себя, тычется в пустоту и не падает.
Она насаживает себя на кол, как куклу на руку.
Она раскачивается на нем с запрокинутой головой, вяжет тьму, растягиваясь, как мурена, пьет ее прорезью губ, будто жует лезвие". ©

"Нет, я не дорожу мятежным наслажденьем,
Восторгом чувственным, безумством, исступленьем,
Стенаньем, криками вакханки молодой,
Когда, виясь в моих объятиях змией,
Порывом пылких ласк и язвою лобзаний
Она торопит миг последних содроганий!

О, как милее ты, смиренница моя!
О, как мучительно тобою счастлив я,
Когда, склоняяся на долгие моленья,
Ты предаешься мне нежна без упоенья,
Стыдливо-холодна, восторгу моему
Едва ответствуешь, не внемлешь ничему
И оживляешься потом всё боле, боле -
И делишь наконец мой пламень поневоле!" ©