"Тебя, мой ангел, так люблю, что выразить не могу..." – эти слова написал человек, который, казалось бы, мог выразить в своих стихах все. Однако что-то осталось недоступным перу гения. Александр Сергеевич Пушкин, признававшийся в любви стольким женщинам, любил все-таки одну-единственную. Но, как признавался сам поэт в письме княгине Вяземской, Наталья Николаевна Гончарова была сто тринадцатой его любовью…

Читать далее

"Мы смотрим на мир разными глазами. Поэтому наши пути разошлись". Френсис Скотт Фицджеральд и Эрнест Хемингуэй

Автор романа "Великий Гэтсби" Френсис Скотт Фицджеральд и будущий лауреат Нобелевской премии по литературе Эрнест Хемингуэй познакомились в 20-х годах XX века  в Париже. Несмотря на различия в образе жизни, мышлении и стремлениях, два писателя сумели быстро подружиться. Фицджеральд помог Хемингуэю опубликовать его произведения, однако вскоре их дружба начала рушиться по мере того, как Хемингуэй становился известным, а Фицджеральд, наоборот, терял свою популярность. Между писателями началось соперничество, которое вконец погубило их дружбу. В своих письмах друзьям Фицджеральд писал, что дружба с Хемингуэем — "одна из самых ярких страниц в моей жизни. Но я все же продолжаю считать, что таким отношениям когда-то приходит конец, хотя бы в силу присущего им чрезмерного накала. Поэтому не думаю, что мы с ним будем часто встречаться".

писатели-друзья

(1930)

Хосе Ортега-и-Гассет – Восстание масс

Если бы люди, составляющие массу, считали себя особо одаренными, это был бы случай частного ослепления, а не социальный сдвиг. Но для нынешних дней характерно, что вульгарные, мещанские души, сознающие свою посредственность, смело заявляют свое право на вульгарность, и причем повсюду. Как говорят в Америке, "выделяться неприлично". Масса давит все непохожее, особое, личностное, избранное. Кто выглядит не так, "как все", кто думает не так, "как все", тот подвергается риску стать изгоем. Конечно, эти «все» — еще далеко не все. Все без кавычек — это сложное единство однородной массы и неоднородных меньшинств. Но сегодняшние «все» — это только масса.

***

Заметьте: когда то, что было идеалом, становится действительностью, оно неизбежно теряет ореол. Ореол и магический блеск, манящие человека, исчезают. Равенство прав — благородная идея демократии — выродилась на практике в удовлетворение аппетитов и подсознательных вожделений.

***

Подлинная полнота жизни — не в покое удовлетворенности, а в процессе достижения, в моменте прибытия. Как сказал Сервантес, "путь всегда лучше, чем отдых". Когда эпоха удовлетворяет все свои желания, свои идеалы, это значит, что желаний больше нет, источник желаний иссяк. Значит, эпоха пресловутой удовлетворенности — это начало конца. Есть эпохи, которые не умеют обновить свои желания; они умирают, как счастливые трутни после брачного полета. Вот почему эпохи "исполнения чаяний" в глубине сознания всегда ощущают странную тоску.

***

Вера в "новейшую культуру" была унылой. Люди верили, что завтра будет то же, что и сегодня, что прогресс состоит только в движении вперед, по одной и той же дороге, такой же, как пройденная нами. Это уже и не дорога, а растяжимая тюрьма, из которой не выйти.

***

Безопасность эпох расцвета, например, XIX века, — оптический обман, иллюзия; она ведет к тому, что люди не заботятся о будущем, предоставляя все "механизму вселенной". И прогрессивный либерализм, и социализм Маркса предполагают, что их стремления к лучшему будущему осуществятся сами собой, неминуемо, как в астрономии. Защитившись этой идеей от самих себя, они выпустили из рук управление историей, забыли о бдительности, утратили живость и силу. И вот жизнь ускользнула из их рук, стала непокорной, своевольной и несется, никем не управляемая, неведомо куда. Прикрывшись маской благого будущего, «прогрессист» о будущем не заботится, — он уверен, что оно не таит ни сюрпризов, ни существенных изменений, ни скачков в сторону. Убежденный, что мир пойдет по прямой, без поворотов, без возврата назад, он откладывает всякое попечение о будущем и целиком погружен в утвержденное настоящее. Нужно ли удивляться, что сегодня в нашем мире нет ни планов, ни целей, ни идеалов. Никто не готовил их.

more...

free_readings

Начало тут

Реально существующие:

Стокгольм

Нидерланды

Стамбул

ЕЩЁ

Все знают неоднозначную книгу Владимира Набокова "Лолита". Это одна из тех редких вещей, которую издают и переиздают во многих странах едва ли не каждый год. Соответственно, и обложек накопилось предостаточно. В серии постов "Обложки к Лолите" я покажу вам реально существующие книжные обложки, а также конкурсные варианты, которые никогда не были изданы.

Альтернативные:

Смотреть дальше

* ПОЛЬСКИЙ НОМЕР

1. Разбив Деникина, не разобьем поляка ли?

Матушка Антантушка, денежки плакали.

2. Попробуй штык! Ну как, не шершавый!

Как бы вместо Москвы не распрощаться с Варшавой.

 

Вашу мысль,

мечтающую на размягченном мозгу,

как выжиревший лакей на засаленной кушетке,

буду дразнить об окровавленный сердца лоскут;

досыта изъиздеваюсь, нахальный и едкий.

У меня в душе ни одного седого волоса,

и старческой нежности нет в ней!

Мир огромив мощью голоса,

иду — красивый,
  
 ПЯТИДЕСЯТИЧЕТЫРЕХхлетний.

Каждое слово,

даже шутка,

которые изрыгает обгорающим ртом он,

выбрасывается, как голая проститутка

из горящего публичного дома.

Obok w spodniach- Prolog

 

Myśl waszą   
marzącą na rozmiękczonym mózgu,
jak lokaj spasiony na zatłuszczonej otomanie,
będę drażnił o okrwawiony serca muskuł,
bezczelny i zjadliwy wyznęcam się każdym zdaniem.
Nie mam w duszy swej ani jednego siwego włosa,
nie gra starczej czułości flet w niej!
Opromieniwszy świat gromem głosu,
idę – piękny
dwudziestodwuletni.
Czuli!
Miłość na skrzypiec nawijajcie struny.
Na mowę trąb przełoży je grubianin.
A nikt, jak ja, tak wygiąć się nie umie,
by cały stał się wargami.

Chodź się uczyć -
salonowa w batyście,
przykładna urzędniczko w anielskiej lidze.
I która wargi przewracasz uroczyście,
jak kuchta książki kucharskiej stronice.

Chcesz -
od mięsa wścieklejszy rozkrwawię muskuły
i, jak niebo, będę tony zmieniał co dnia -
chcesz -
a będę najpokorniej czuły
nie mężczyzna, lecz - obok w spodniach!

Nie wierzę, że gdzieś Nicea - rozkwita!
Znowu wysławiam w swoim słowie
mężczyzn zależałych jak szpital,
i kobiety wytarte jak przysłowie.

Włodzimierz Majakowski
tł. Julian Tuwim

Отчет.   Это событие произошло совсем недавно-4 декабря 2011 в | Центральном Доме художника, авторском зал (Москва, ул. Крымский вал , 10)

В этом году на выставке-ярмарке non/fiction состоялось большое событие для тех, кто хочет ближе узнать современную Польшу и ее интеллектуальную среду. Журнал "Иностранная литература", Польский культурный центр и Институт Адама Мицкевича представляют сразу два своих "детища". Первое – это специальный номер "Иностранной литературы", посвященный польской литературе факта. В него вошли свежепереведенные тексты известных современных авторов – Тадеуша Слободзянека, Петра Черского, Малгожаты Шейнерт, Войчеха Тохмана, Влодзимежа Новака... Кроме того, на страницах журнала можно найти фрагменты биографических книг, статьи и эссе, в частности рассказ Адама Поморского о литературной судьбе Осипа Мандельштама в Польше. Среди авторов есть и наши сотрудники: от Марека Радзивона вы узнаете о внутренних коллизиях Ярослава Ивашкевича, пытавшегося примирить себя с политической реальностью второй половины XX века; а от Полины Козеренко (Юстовой) – о польском литературном андеграуде и самом замечательном его творении – журнале "Лампа".

Картинка кликабельна и служит входом на онлайн номер журнала. 

Читать далее...

Как средний поляк, так и средний русский, редко задумываются о том, как за века соседства оба эти народы оказались связанными  многочисленными узами,  часто  незаметными или кажущимися столь натуральными, что и в голову никому не придёт подозревать здесь чужое влияние или присутствие. Только под более пристальным взглядом эти взаимосвязи выпукло проявляются, к большому изумлению самих интересующихся лиц.Когда мы прослеживаем русский вклад в польскую культуру,  многое проскальзывает мимо наших глаз, во многом даже не подозреваем русского элемента. Все любители поэзии Яна Каспровича знают, что у него было две жены и что первую, Ядвигу, увёл у него Станислав Пшибышевский (Ядвига была уже зрелой женщиной, матерью двух девочек-подростков, внимательной и любящей женой, когда безоглядно влюбилась сначала заочно в творчество Пшибышевского, а потом и в него самого. Во время визита С. Пшибышевского во Львов, который и гостил у Каспровичей, Ядвига призналась ему в любви, на что Грустный сатана ответил взаимностью), а вторая, Мария, была намного моложе его. 
 Да, Мария (Маруся) намного пережила своего супруга и долгие годы возглавляла дом-музей поэта „Гарэнда” (Harenda). Кое-кто что-то слышал о её русском происхождении, но подробности этого уже мало кому известны. А это ведь очень интересная история...

Читать далее...

O, jako piękne są nogi Twoje w trzewikach, o córko książęca!
Opasania biódr Twoich są jak zawieszenia,
ręką dobrego rzemieślnika urobione.

Pępek Twój jako czasza okrągła, która nie jest bez napoju;
brzuch Twój jest jako bróg pszenicy osadzony lilijami.
Obie piersi Twoje są jako dwoje bliźniąt młodych sarniąt..
Szyja Twoja jako wieża z kości słoniowych;
oczy Twoje jako sadzawki w Hesebon podle bramy Batrabin;
nos twój jako wieża na Libanie, która patrzy ku Damaszkowi.
Głowa Twoja na Tobie jako Karmel, a włosy głowy Twojej jako szarłat.
Król widząc Cię byłby jako przywiązany na gankach swoich.
O, jakożeś piękna i jako wdzięczna, o miłości przerozkoszna!

Ten Twój wzrost podobny jest palmie, a piersi Twoje gronom.
Rzekłem: wstąpię na palmę, dosięgnę wierzchołków jej.
Niechajże mi tedy będą piersi Twoje jako grona winne,
a wonność nozdrzy Twoich jako jabłek wonnych;
a usta Twoje jako wino wyborne,
które na wprost bardzo mile płynie i sprawuje, że mówią wargi śpiących.
Jam jest miłego mego, a do mnie jest żądza jego.

У армянского народа рукописи всегда были предметом особого благоговейного почитания, поскольку служили своего рода символом этноконфессиональной принадлежности армянина, многие сотни лет находившегося в иноверной и, как правило, враждебной среде, когда страна находилась под властью сменявших друг друга Сасанидов, арабов, тюрок-сельджуков, монголов, турок-османов и других завоевателей. Рукописная книга имела столь важное значение для армян, что к ней относились как к живому существу. О ней говорили, что "ее взяли в плен", "арестовали", "похоронили в земле", случалось, ее даже "усыновляли" бездетные семьи, а затем специальным завещанием поручали попечительство о ней какому-нибудь монастырю или хранилищу. "Пленение" рукописи считалось большим бедствием. Жители того поселения, которому принадлежала рукопись, попавшая в руки неприятеля, старались найти ее и выкупить. Истории целого ряда армянских рукописей полны драматизма. Одна из таких многострадальных рукописей называется "Избранные речи". Это огромная рукопись, весившая без переплета около двух пудов, была переписана в течение трех лет и закончена в 1204 г. в монастыре г. Муш Варданом Карнеци. Для изготовления ее 607 больших страниц пергамена потребовались шкуры около 600 телят. Известно, что владелец этой рукописи был убит, а сама она "попала в плен", после чего армяне, собрав по городам и селам, монастырям и школам 4 тыс. монет (примерно 20 кг серебра), с немалыми трудностями нашли ее на чужбине, выкупили и возвратили в мушский монастырь, где ее бережно сохраняли, а при необходимости прятали на протяжении семи веков. В годы Первой мировой войны, в связи с угрозой уничтожения рукописи турками, ее спасли две армянские беженки из Муша. Сначала они по очереди несли на спине эту тяжелую ношу, а затем, выбившись из сил, разделили рукопись на две части и одну половину, завернув в тряпье, зарыли во дворе церкви в Эрзеруме, а другую с большим трудом донесли до Эчмиадзина. Спустя время вторую часть рукописи нашел и отдал в Матенадаран офицер русской армии, поляк.

Это мушский сборник церковных торжественных речей, На поле правой страницы- самая маленькая книга, которая весит 19 граммов – это церковный календарь XVI века. Каждый листок этой книги изготовлен из шкурки эмбриона ягнёнка. (Кликабельно!)

 

 

Бронислав Коморовский в Матенадаране-хранилище армянских древних рукописей. У той самой рукописи.

 

К сожалению, мне не удалось восстановить имени того славного поляка-русского офицера. Может, кому-то это удастся? Польский интернет молчит на этот счет. Буду очень благодарен.

А пока прослушаем  дудук, лучше всего, ИМХО, передающий душу многострадального, безмерно талантливого армянского народа:

 

 

Кому, как не еврею, дано  прочувствовать вековую скорбь этой музыки. А также русскому, поляку......

Эпизоды и факты проходят сквозь разум
И, как из машин, выходят стальными полосками;
Все около пахнет жирным наркозом,
А душа закапана воском.

Электрическое сердце мигнуло робко
И перегорело. — Где другое найду?!
Ах, я вверну Вашу улыбку
Под абажур моих дум.

И будут плакать — как весело плакать
В электрическом свете, а не в темноте! —
Натыкаться на жилистый дьявольский коготь
И на готику Ваших локтей.

И будут подмаргивать колени Ваши,
И будет хныкать моя судьба…
Ах, тоска меня треплет, будто афишу,
Расклеив мою душу на днях-столбах.

13 июня 1913

 

Сидят: слева- В.Шершеневич и ...кто? 

"....В 1922 году в личной жизни Шершеневича разразилась катастрофа. «Вадим полюбил артистку необычайной красоты, обаяния, ума - Юлию Дижур, - вспоминал Ройзман. - Она ответила ему взаимностью. Когда он познакомил меня с Дижур, я от души поздравил их, понимая, что они станут мужем и женой. Но вот Дижур повздорила с Вадимом, и он ушел от нее, заявив, что никогда не вернется он хотел проучить ее. Она несколько раз звонила ему по телефону, но он не поддавался ее уговорам, и она выстрелила из револьвера себе в сердце. Почти все стихи, как и последние книги Вадима, посвящены памяти Юлии».

"Вот она, Юлия Дижур, актриса, не успела стать женой поэта-имажиниста Вадима Шершеневича, у них были сложные отношения, шершеневич писал о ней в сборнике "И так итог" а Мариенгоф срисовывал, с Шершеневичем они были соратники по имажинизму и она действительно покончила с собой а Шершеневич после смерти ещё получал от нее письма "письма от Киева до Москвы шли дольше, чем пуля от дула до виска"

Как папиросой горящей,
Подушку лбом прожигая в ночи,
Сквозь зелёное днище похмелья,
Сумасбродно и часто навзрыд лепечу
Неистовое имя Юлии.

 

Продолжение следует.

В продолжение печальной повести о великолепном Шерешеневиче.

Грубым дается радость
Нежным дается печаль
Мне ничего не надо
Мне никого не жаль..

Приятель Шершеневича.

 

 

Фронтовое фото вольноопределяющегося В. Шершеневича,  1915

Так вот, только в проклятой Российской империи, тюрьме народов, было возможным, чтобы выходец из польской дворянской семьи (с Херсонщины) Габриэль Феликсович Шершеневич стал профессором-юристом Казанского (позже Московского) университета, крупным ученым-правоведом, членом кадетской партии и автором(!) ее программы, депутатом I Государственной думы. А его сын Вадим-один из крупнейших новаторов русской поэзии.  Кстати,  мать поэта, Евгения Львовна Львова, была оперной певицей.

Con dolore.

                                                                      Расстрел Солнца. Ворсин Дмитрий.

 

Матери посвящены его самые пронзительные и горькие строки. Мне очень близкие и понятные:

ВЫРАЗИТЕЛЬНАЯ, КАК ОБЕЗЬЯНИЙ ЗАД

Кровью лучшей, горячей самой,
Такой багровой, как не видал никто,
Жизнь, кредитор неумолимый,
Я оплатил сполна твои счета.
Как пленный — прочь перевязь над раной!—
Чтоб кровавым Днепром истечь,
Так с губ рвет влюбленный обет старинный,
Чтоб стихам источиться помочь.
За спиною все больше и гуще кладбище,
Панихидою пахнет мой шаг.
Рыщет дней бурелом и ломает все пуще
Сучья кверху протянутых рук.
Жизнь пудами соль складет на ране,
Кровоподтеков склад во мне.
И, посвящен трагическому фарсу, ныне
Слезами строк молюсь на старину.
Ах, мама, мама! Как ныряет в Волге чайка,
Нырнула в тучи пухлая луна.
В каком теперь небесном переулке
И ты с луной скучаешь в тишине.
Ребенок прячется у матери под юбку,—
Ты бросила меня, и прятаться я стал,
Бесшумно робкий, очень зябкий,
Под небосвод — сереющий подол.
А помню: кудри прыгали ватагою бездельной
С макушки в хоровод, завившись в сноп внизу,
Звенели радостно, как перезвон пасхальный,
Чуть золотом обрезаны глаза.
Как смотрит мальчик, если задымится тело
Раздетой женщины, так я на мир глядел.
Но солнце золотом лучей меня будило,
Я солнце золотом улыбки пробуждал.
Я был пушистый, словно шерсть у кошки,
И с канарейками под ручку часто пел,
А в небе звезды, как свои игрушки,
Я детской кличкою крестил.
Я помню, мама, дачу под Казанкой,
Боялась, что за солнцем в воду я свалюсь.
И мягкими губами, как у жеребенка,
Я часто тыкался в ресниц твоих овес.
Серьга текла из уш твоих слезою
И Ниагарой кудри по плечам.
Пониже глаз какой-то демон — знаю —
Задел своим синеющим плащом.
Знаю: путь твой мною был труден,
Оттого я и стал такой.
Сколько раз я у смерти был тщетно украден,
Мама, заботой твоей.
В долгих муках тобою рожденный,
К дольшим мукам вперед присужден.
Верно, в мир я явился нежданный,
Как свидетель нежданных годин.
За полет всех моих безобразий,
Как перину взбей, смерть моя, снег!
Под забором, в ночи, на морозе
Мне последний готовь пуховик!
Когда, на смерть взглянув, заикаю
Под забором, возьми и черкни
Ты похабную надпись какую
Моей кровью по заборной стене.
И покойника рожа станет тоже веселая,
Выразительная, как обезьяний зад.
Слышишь, мама, на радость немалую
Был рожден тобой этот урод.
Раньше богу молился я каждую ночку,
Не обсохло молоко детишных молитв.
А теперь бросит бога вверху враскорячку
От моих задушевных клятв.
Мама, мама! Верь в гробе: не в злобе
Ощетинился нынче я бранью сплошной!
Знаю: скучно должно быть на небе,
На земле во сто раз мне горшей.
Я утоплен теперь в половодие мук,
Как об рифме, тоскую об яде
И трогаю часто рукою курок,
Как развратник упругие женские груди.
Проползают года нестерпимо угрюмо...
О, скорей б разразиться последней беде!
Подожди, не скучай, позови меня, мама,
Я очень скоро приду.
1923

В.Г.Шершеневич с женой, Е.Шершеневич (в девичестве Шор)1914 г.

А теперь перейдем к Allegretto.

Хочу предложить вашему просвещенному и, надеюсь, благосклонному вниманию некий литературно-художественны композисьон в жанре дамского рукоделья от блогерши m-me Трень-Брень, зело искусного, но слегка избыточно-переслащенного. Там, если покопаться а архивах, есть еще много чудесного, дарящего восторг упоительный и негу пленительную  любительницам  всего изящного, от бефстроганова и Витаса до художеств и рукомесла  всякого разбора. 

Наслаждайтесь! Строками Шершеневича, естессно.

И не судите строго. Некоторая легкая, на мой злой и завистливый взгляд, безвкусица в подборе визуального ряда не должна испортить общего впечатления от этой симфониэтты в словах и красках :)).  Я не посмел в ней ничего изменить. Поскольку © Трень-Брень.  Иллюстрации художника  © Andrius Kovelinas, 51 год. 

Читать далее...

За глухой бурьян
Помолись в дуброве,
И за смерть от ран
И за реки крови.

За ярмо судьбы
И мольбу о чаше.
И за все мольбы.
И за слезы наши.

Б. Лесьмян

 

 

Настоящая фамилия – Лесман. Великий, возможно величайший польский поэт, писавший на польском и русском языках. Еврей по национальности, он имел счастье умереть своей смертью в 1937 году и не видел, как угоняли в Маутхаузен его семью.
Лесьмян – поэт того света, пророк потустороннего мира, в который он погрузился еще при жизни.
Я (автор этих строк  Вадим Молодый - Филофоб.)  не раз слышал упреки своих читателей в том, что подбирая стихи для Антологии мировой поэзии, уделяю слишком много внимания конечности земного бытия. Сомневаюсь, что этой теме можно уделить слишком много внимания. Во всяком случае, мне не известен ни один настоящий поэт, который не писал бы о смерти.
Выдающийся переводчик Анатолий Гелескул, один из тех, кто донес Лесьмяна до русскоязычного читателя, заметил однажды: «Считается, что настойчивые мысли о смерти вредны и вообще признак душевного нездоровья. В таком случае человечество, начиная с первобытных мифотворцев, неизлечимо. Смерть – это стержень человеческих раздумий, гордиев узел мыслителей, поэтов и вероучителей, и раздумья о ней – скорей лекарство, чем болезнь».

Так что оставим неунывающий оптимизм заполонившим мир жизнерадостным графоманам и графоманкам, а сами будем помнить о том, что:

Сильна любовь и дружба прежних дней,
И красота сильна. Но смерть сильней.
(Джон Китс)

 

А теперь текст другого душеведа:

Людям, которые знают меня поближе, известно, какой я свирепый критик: похвалу из меня выдавить практически невозможно, а свои реальные мнения я стараюсь большей частью скрывать, потому что за них легко схлопотать по шее. В свое частичное оправдание могу сказать, что к собственному творчеству я отношусь точно так же, и большую часть написанного давно выбросил – если и жалею, то лишь о том, что не выбросил больше. Поэтому, утверждая, что речь идет о великом поэте, вероятно одном из гигантов прошлого столетия, приглашаю ловить меня на слове: я именно это и имею в виду, без малейшей скидки. Ряд, в котором для меня стоит Болеслав Лесьмян, – это Мандельштам, Рильке, Стивенс и Лоуэлл. Хватило пальцев одной руки. Забавляет отсутствие нобелевских лауреатов – не преднамеренно, но факт неукоснительный. Нобелевские стихотворцы (в прозе попадания случались точнее) – это в лучшем случае крепкий второй сорт, вроде Йейтса, Хини или... - нет, не буду, а в худшем – ну, скажем, Шимборска. В юности я, подобно многим гуманитарно любопытным сверстникам, выучил польский язык, чтобы читать доступные на нем переводы игнорируемых в СССР авторов, но очень скоро язык оказался не средством, а целью, и главной находкой стала замечательная польская поэзия. Это была, однако, совсем не та поэзия, которую штамповали для нас штатные переводчики СП. Первым сюрпризом стало открытие Норвида (типично, по цитате в фильме Вайды «Пепел и алмаз»). Затем настал черед плеяды «Молодой Польши». А встреча с Лесьмяном совершенно ошеломила – и это ошеломление сохранилось на всю жизнь. Нет неблагодарнее задачи, чем объяснять, почему любишь поэта, недоступного для аудитории, к которой адресуешься – а Лесьмян недоступен и, видимо, таковым и останется. Он накрепко спаян со своим языком и мертв для экспорта. В русской литературе есть похожие примеры, пусть ничем Лесьмяна и не напоминающие: Андрей Платонов, Заболоцкий и обериуты, да во многом и тот же Гоголь, который за пределами России никогда не встал вровень с Толстым, Достоевским и Чеховым. Даже мировая слава Мандельштама – в какой-то мере курьез, он обязан ею своей дружбой с инспектором манежа русской поэзии ААА, а также мемуарам вдовы, которую тоже вывела на орбиту эта дружба. В пору этого открытия, а мне тогда было лет 20, и состоялось оно в стенах Библиотеки иностранной литературы, я, конечно, еще плохо понимал все эти польские тонкости, и поразил меня в первую очередь не язык, а совершенно ни на что не похожий поэтический мир, который передо мной предстал. Это некие сумерки на границе жизни и смерти, населенные самыми невероятными существами: какими-то полуфольклорными персонажами с фантастическими именами, людьми, многие из которых влюблены друг в друга, но эта любовь почему-то всегда в тупике даже при полной взаимности, покойниками, которые и за гробом продолжают поиски абсолюта, потому что даже смерть не дает никакого ответа, в том числе отрицательного.

 

Впрочем, я ничего толком не перечислил: дело в том, что в стихах Лесьмяна одушевлено абсолютно все, лес, луг, деревья, времена года, отражение девушки в зеркале. Границы между жизнью и смертью, бытием и небытием, здесь просто нет, она стерта и смазана, и все живое и мертвое ведет постоянный диалог о смысле этого полусуществования. Можно пытаться излагать сюжеты, потому что стихотворения нередко вполне сюжетны. В одном из них («Dziewczyna») двенадцать братьев, услышав девичий плач за стеной, берут молоты и начинают крушить стену, чтобы спасти плачущую. Эта непосильная работа их губит, но молоты подхватывают их посмертные тени и продолжают то же самое, но и тени сходят на нет, и тогда молоты завершают спасение сами. Спасать, однако, оказывается некого: когда стена сокрушена, за ней – пустота, плач был бестелесным. В другом («Sen wiejsky») автору постоянно снится сон о девушках, возвращающихся с поля жарким летом, и эти девушки поют – их песня полна сомнения в их собственном существовании, и по мере того как они эту песню допевают, они гаснут одна за другой, как звезды. Такой неуклюжий пересказ, конечно же, не дает никакого понятия о поразительно гипнотической манере письма Лесьмяна. Его стихи всегда выдержаны в строго классической метрике с рифмой, иногда самым традиционным польским тринадцатисложником (классическая польская поэзия силлабична), они изобилуют рефренами, припевами, причитаниями и даже какими-то приплясами, они втягивают в себя, как трясина или зыбучий песок, они психоделичны. Если окинуть поэтический мир Лесьмяна общим взглядом, становится очевидно, что он представляет собой попытку теодицеи, альтернативного богословия, не похожего ни на одно из традиционных. Бог существует, но он – один из персонажей, вровень со всеми, он так же слаб и озадачен как и все прочие, он нередко вступает с ними в разговор и жалуется на свое бессилие, а они, в свою очередь, и рады бы ему помочь, но не могут. Тут, конечно, приходит мысль о том, что подобная поэтическая ересь возможна лишь в стране глубокой веры, какой была до последнего времени Польша, и какой она во многом еще остается. И позиция Лесьмяна в отношении этой веры достаточно внешняя для того, чтобы уступить такому искушению. Его дед был еврей, выписанный в Польшу, кажется (я все пишу по памяти) из Шотландии (настоящая фамилия – Лесман) в качестве специалиста по производству фарфора. Сам он был, если я правильно помню, формально католик, но в Польше того времени (как и в России, как и по сей день) всем было понятно, кто есть кто. Его смерть (1937) стала одновременно кошмаром, эмблемой и курьезом: когда он спросил офицера, ухаживавшего за его дочерью, насколько серьезны его намерения, тот вполне наивно ответил, что, дескать, не думает ли папаша, что польский офицер может жениться на еврейке? На следующий день Лесьмян скончался от инфаркта. Таким странным образом он спасся от неизбежного Освенцима, а вот офицеру, если продолжить гадания, могло повезти меньше – он был кандидатом в Катынь. Цитата Когда я открыл для себя это чудо, а впечатление чуда не изгладилось до сих пор, я еще не был столь смел (или нагл) в своих мнениях, как теперь, но я сразу же решил для себя, что имею дело с гениальным поэтом, и что подобных сюрпризов в жизни может уже не быть. Я оказался прав в обоих пунктах. В те времена Лесьмян был в польской словесности довольно маргинален, хотя составитель большинства сборников Яцек Тшнадел разделял мое мнение. Сегодня оно уже считается общим местом – о том, что Лесьмян, возможно, величайший польский поэт XX века, с тех пор писали многие, в том числе такие авторитеты как Милош или Бараньчак. Но он по-прежнему заперт внутри польского языка, и этот замок никому не взломать. В свое время мне попался сборник его стихов, переведенных на русский язык (в СССР в начале 70-х) некоторыми из обычных подозреваемых – я лишь содрогнулся от омерзения. Я мог бы писать о Лесьмяне очень долго, но в отсутствие реальных стихов это никуда не приведет. По крайней мере, я обозначил позицию и представил одного из самых своих любимых поэтов. Для тех, кто знает польский, но еще по какой-то курьезной причине не знаком с его творчеством, вот сайт, где довольно много его стихов, хотя с выбором я не обязательно согласен. Тем, для кого этот путь закрыт, я могу предложить кое-что другое. В молодости, в начале прошлого века, Лесьмян пробовал себя в русской поэзии (не путать с клоунадой Рильке) и публиковал стихи в «Весах» и в «Золотом руне». Этому эпизоду сейчас никто не уделяет внимания, а между тем, хотя там витает лишь слабая тень польской гениальности, совершенно очевидно, что это был один из самых талантливых русских поэтов того времени. Впрочем, отличиться было не так трудно, поскольку период был довольно стерильным – реальный «серебряный век», на мой взгляд, начался лишь с Анненского. В следующем посте я приведу хотя бы одно из этих русских стихотворений Лесьмяна.

aptsvet, он же Алексей Цветков

Все в сад!

 

Jan Kochanowski nad zwłokami Urszulki - Jan Matejko, 1862 rok

 

Urszula Kochanowska

Gdy po śmierci w niebiosów przybyłam pustkowie,
Bóg długo patrzał na mnie i głaskał po głowie.

"Zbliż się do mnie, Urszulo! Poglądasz, jak żywa...
Zrobię dla cię, co zechcesz, byś była szczęśliwa."

"Zrób tak, Boże - szepnęłam - by w nieb Twoich krasie
Wszystko było tak samo, jak tam - w Czarnolasie!" -

I umilkłam zlękniona i oczy unoszę,
By zbadać, czy się gniewa, że Go o to proszę?

Uśmiechnął się i skinął - i wnet z Bożej łaski
Powstał dom kubek w kubek, jak nasz - Czarnolaski.

I sprzęty i donice rozkwitłego ziela
Tak podobne, aż oczom straszno od wesela!

I rzekł: "Oto są - sprzęty, a oto - donice.
Tylko patrzeć, jak przyjdą stęsknieni rodzice!

I ja, gdy gwiazdy do snu poukładam w niebie,
Nieraz do drzwi zapukam, by odwiedzić ciebie!"

I odszedł, a ja zaraz krzątam się, jak mogę -
Więc nakrywam do stołu, omiatam podłogę -

I w suknię najróżowszą ciało przyoblekam
I sen wieczny odpędzam - i czuwam - i czekam...

Już świt pierwszą roznietą złoci się po ścianie,
Gdy właśnie słychać kroki i do drzwi pukanie...

Więc zrywam się i biegnę! Wiatr po niebie dzwoni!
Serce w piersi zamiera... Nie!... To - Bóg, nie oni!...

Умершая девочка Урсула  попадает на небеса. Бог спрашивает: Что я могу для тебя сделать? „Сделай так, Боже” - отвечает она, - чтобы всё здесь было так как в Чарнолясе(имении родителей)”. Вот так и случилось. Тогда Уршуля начинает убирать комнаты и накрывать на стол. „Того и гляди - говорит - придут родители”. Вдруг слышны чьи-то шаги..

Сердце в груди замирает... Нет, это Бог... не они...

       Ян Кохановский это очередное светило польской культуры, связанное с радомской землёй.
Он родился в 1530 (?) недалеко Зволени, в деревне Сыцина, 30 км на восток от Радома. Ян Кохановский был сыном Пётра, сендомирского судьи, и Анны Бялачовской. Его братья Миколай и Анджей тоже были поэтами, а племянник Пётр дал польской литературе великолепные переводы „Освобождённого Иерусалима” Тасса и „Неистового Орланда” Ариоста.
     Имя Яна находится в списках студентов Краковской Академии за год 1544, но никакой научной степени он там не получил, в 1547 г. вернулся домой, похоже, из-за болезни отца, который умер в том же году. Учился потом в Кёнигсберге (Ерцгерцог Альбрехт, вероятно, был его меценатом) и в Падуи. Путешествовал по Италии и Франции, в его латинской элегии есть слова „Ронсардум види” (Я видел Ронсара), и в окончательно 1559 вернулся в Польшу, в имение Чарноляс, половина которого досталась ему в наследстве. 

Читать далее...

"TRZECH BUDRYSÓW" S. Moniuszko
tekst A. Mickiewicz (BALLADA LITEWSKA)




Stary Budrys trzech synów, tęgich jak sam Litwinów,
Na dziedziniec przyzywa i rzecze:
"Wyprowadźcie rumaki i narządźcie kulbaki,
A wyostrzcie i groty, i miecze.

Bo mówiono mi w Wilnie, że otrąbią niemylnie
Trzy wyprawy na świata trzy strony:
Olgierd ruskie posady, Skirgiełł Lachy sąsiady,
A ksiądz Kiejstut napadnie Teutony.

Wyście krzepcy i zdrowi, jedzcie służyć krajowi,
Niech litewskie prowadzą was Bogi;
Tego roku nie jadę, lecz jadącym dam radę:
Trzej jesteście i macie trzy drogi.

Jeden z waszych biec musi za Olgierdem ku Rusi,
Ponad Ilmen, pod mur Nowogrodu;
Tam sobole ogony i srebrzyste zasłony,
I u kupców tam dziengi jak lodu.

Niech zaciągnie się drugi w księdza Kiejstuta cugi,
Niechaj tępi Krzyżaki psubraty;
Tam bursztynów jak piasku, sukna cudnego blasku
I kapłańskie w brylantach ornaty.

Za Skirgiełłem niech trzeci poza Niemen przeleci;
Nędzne znajdzie tam sprzęty domowe,
Ale za to wybierze dobre szable, puklerze
I innie stamtąd przywiezie synowę.

Bo nad wszystkich ziem branki milsze Laszki kochanki,
Wesolutkie jak młode koteczki,
Lice bielsze od mleka, z czarną rzęsą powieka,
Oczy błyszczą się jak dwie gwiazdeczki.

Stamtąd ja przed półwiekiem, gdym był młodym człowiekiem,
Laszkę sobie przywiozłem za żonę;
A choć ona już w grobie, jeszcze dotąd ją sobie
Przypominam, gdy spojrzę w tę stronę.

Taką dawszy przestrogę, błogosławił na drogę;
Oni wsiedli, broń wzięli, pobiegli.
Idzie jesień i zima, synów nié ma i nié ma,
Budrys myślał, że w boju polegli.

Po śnieżystej zamieci do wsi zbrojny mąż leci,
A pod burką wielkiego coś chowa.
"Ej, to kubeł, w tym kuble nowogrodzkie są ruble?"
- "Nie, mój ojcze, to Laszka synowa".

Po śnieżystej zamieci do wsi zbrojny mąż leci,
A pod burką wielkiego coś chowa.
"Pewnie z Niemiec, mój synu, wieziesz kubeł bursztynu?"
- "Nie, mój ojcze, to Laszka synowa".

Po śnieżystej zamieci do wsi jedzie mąż trzeci,
Burka pełna, zdobyczy tam wiele,
Lecz nim zdobycz pokazał, stary Budrys już kazał
Prosić gości na trzecie wesele.

Перевод А.С. Пушкина,1833 год

"Цесю постепенно одолевала суперхандра, горестное сознание своей обреченности и бессмысленности всего происходящего. Ведь если подумать - что ее ждет в жизни? Как можно надеяться упорядочить мир своих чувств, если за три месяца занятий в новой школе она не смогла найти себе подругу, не говоря уж о каком-нибудь мальчике..." 

Удивительная свой простотой и ироничностью книга. Героиня - застенчивая 16-летняя старшеклассница  Целестина Жак из Познани. Жизнь обычной (или все же не совсем?!) семьи. Будни, ссоры, разочарования, первые свидания, круговорот людей дома, запах куличей и записки на проводе. Все это так просто, но все это настолько мило и по-настоящему, что книга оставляет после себя светлое такое ощущение. 
Польские имена - это отдельная песня!  Цеся, Ежик, Бобик, Жачек  
Книжка позиционируется, как детская, но никакому взрослому не помешает прочитать ее, чтобы окунуться снова в мир подростоков, первой любви, влюбленности, улыбок и...весны!

 

Вот самый смешной отрывок. Двоюродному брату главной героини, Бобику (имя у мальчика такое) доверили расписывать пасхальные яйца.

***


- Ну, как дела, Бобик? - спросила мама Жак, входя в комнату с подносом в руках. - Каковы плоды детского творчества? Все в порядке?

- Сама посмотри, - предложил Бобик.

- Сейчас, сейчас, - сказала мама Жак, расставляя чашки с чаем. В комнату вошла Бобикина мама.

- Ну, как дела, Бобик? - задала она не слишком оригинальный вопрос. - Как твои писанки?

- Сама посмотри, - повторил Бобик, смутно догадываясь, что ни ту, ни другую его шедевры особенно не интересуют. Он даже слегка обиделся. Тетя Веся подошла к сыну.

- О господи! - вдруг раздался ее вопль. Мама Жак выронила сразу все ложечки.

- Что случилось? - крикнула она.

- Сама посмотри, - простонала Веся.

Мама Жак подошла ближе и окаменела. Писанки Бобика, выдержанные в красивых чистых тонах, с первого взгляда казались прелестными. Со второго взгляда они вызывали неясную тревогу. Но стоило к ним хорошенько приглядеться, они открывали свою зловещую суть.

- Что это? - воскликнула мама Жак, указывая на яйцо, испещренное страшными, скрюченными червяками.

- Это? - уточнил Бобик. - Это бактерии.

- А это? - поинтересовалась Веся.

- Это? Битва под Сомосьеррой. Танковая атака.

- А это? - беззвучно спросила Веся, зная, к сожалению, каков будет ответ.

- Это? - сказал Бобик. - А, это. Это Гитлер.

А вот какие чудесные иллюстрации:

 

 

Я смело могу поставить эту книгу в один ряд с любимыми сочинениями о первой любви, такими, как: "Девочка и птицелет" (самая близкая по духу и настроению), "Свадебный марш", "Дубровка",  "Рудольфио" и др.

Немедленно читаем (  скачиваем) и наслаждаемся. Независимо от возраста и социально-полового статуса :)

В заключение, дорогие мои,  вот какое обстоятельство - все действие происходит в Познани. Которую считают  третьей столицей, или польской Флоренцией. Так вот, осмелюсь произнести кощунственное в присутствии царственной Герцогини - Познань иногда кажется мне даже красивее Кракова!. 

Znowu więdną wszystkie zioła,
Tylko srebrne astry kwitną,
Zapatrzone w chłodną niebios
Toń błękitną.

Все поблекло. Только астры
Серебристые остались.
Под холодным синим небом
Размечтались.

(перевод Яна Бунина)

Аснык (Asnyk) Адам
(1838—1897)

Адам Аснык родился 11 ноября 1838 года в городе Калиш (ныне в Великопольском воеводстве Польши) в семье участника Польского восстания 1830-1831 годов.Учился в агрономическом институте, медико-хирургической академии (изучал медицинские науки в Варшаве и Бреславле), участвовал в подпольной студенческой организации социалистического толка.
 За участие в демонстрациях протеста Адам Аснык был арестован. Лично принимал участие в польском восстании 1863 года. Осенью 1863 входил в состав повстанческого правительства, впоследствии входил в один из партизанских отрядов. Позже, в результате преследований со стороны властей, был вынужден эмигрировать в Германию. В университете Гейдельберга завершил высшее образование и получил степень доктора философии. В 1867 году Аснык переезжает во Львов, где проживал до 1870 года, после чего перехал в Краков.
 В 1872 году вышел двухтомник его произведений, благодаря чему Адам Аснык быстро становится популярным. Помимо литературной деятельности аснык исполнял обязанности газетного редактора. Пьесы Асныка с успехом шли на любительских и профессиональных сценах.
 Ведущее место в его раннем творчестве занимает лирика, проникнутая болью, вызванным поражением польского освободительного движения и личными разочарованиями («Сон могил», 1865, и др.). 1880-е годы ознаменовали новый этап в его творчестве; Аснык вновь выражает веру в общественный прогресс.
 Адам Аснык автор исторических драм и бытовых комедий («Кола Риенци», 1873; «Кейстут», 1878; «Братья Лерхе», 1888, и др.).
 Адам Аснык скончался 2 июля 1897 года в городе Кракове.
На стихи Асныка писали музыку Игнацы Падеревский, Чеслав Немен. Его лирику переводили на русский Изабелла Гриневская, Иван Бунин, Александр Ревич.

Польский поэт, до прихода в литературу Конопницкой бывший крупнейшим поэтом своей эпохи. Он прославился как певец печальных раздумий. У Асныка — автора фантастической поэмы «Сон могил» (1865), несущей следы влияния Данте, Словацкого и Гейне, — не было сомнений, что январское восстание, которому он отдал свою молодость, — это последняя вспышка уходящей героической эпохи. Но, в отличие от эпигонов романтизма, он верил в неотвратимость прогресса и понимал, что «надо с живыми идти вперед» («Тщетные жалобы», 1877). Именно эта позиция мыслителя, сердцем прикованного к прошлому, но разумом понимающего необходимость считаться с реальностью, не видящего в жизни движущих сил прогресса, но и не принимающего за благо мещанское благополучие, — эта позиция благородного и думающего человека обеспечила его поэзии в «век рационализма» огромный успех у читателей. Особой благосклонностью у современников Асныка пользовались его любовная и пейзажная лирика («В Татрах», 1880) и цикл философских сонетов «Над глубинами» (1894).

Мне в этой жизни нужно мало --
Сердца, что бы меня пожелало.
Я бы любил его тихо и смирно:
Сердце такое открыло бы мир мне.

Губ ярко-алых, откуда б годами
Я пил своё счастье хмельными губами. 
Сердца и рук, что б меня обнимали,
И лёгкою лаской своей усыпляли.
Их нежность бы стала живою мечтою, 
О той, чья любовь бесконечна, как небо... 

Сердца всего лишь мне нужно, но нету
В мире огромнейшем сердца такого...

Jednego serca! tak mało! tak mało,
Jednego serca trzeba mi na ziemi!
Coby przy mojem miłością zadrżało:
A byłbym cichym pomiędzy cichemi...

Jedynych ust trzeba! skąd bym wieczność całą
Pił napój szczęścia ustami mojemi,
I oczu dwoje, gdzieby, patrzył śmiało,
Widząc się świętym pomiędzy świętemi.

Jednego serca i rąk białych dwoje!
Coby mi oczy zasłoniły moje,
Bym zasnął słodko, marząc o aniele,

Który mnie niesie w objęciach nieba...
Jednego serca! tak mało mi trzeba,
A jednak widzę, że żądam za wiele!

Читать далее...

“Ночь воцаряется в человеческом сердце для того, чтобы стали видны его звезды”,

– писал Роман Брандштеттер 

Чего-то подобного мне очень хотелось почитать, но как-то не подворачивалось. Однако, на ловца, как говорится...

 Имя польского поэта, драматурга, эссеиста и переводчика Романа Брандштеттера (1906–1987) привлекает все больше внимания. Брандштеттер – один из лучших переводчиков Шекспира на польский язык. Он переводил также библейские книги и книги Нового Завета. Одно это обеспечило бы любому писателю прочную память в национальной литературе. 
 Однако сегодня Роману Брандштеттеру посвящены сотни страниц в Интернете – и не только на польском языке. Зарубежные театры стремятся ставить его пьесы, переводчики – воплощать его размышления на других языках.
 В завещании Роман Брандштеттер попросил, чтобы литераторы не произносили речей на его похоронах.

  На русском языке вышли две книги Романа Брандштеттера: «Ассизские хроники» (1999 г.) и пьесы «День гнева» и «Молчание» (2002 г.). Обе выпущены Издательством францисканцев в Москве. Отрывки из книги «Случаи из моей жизни» были опубликованы журналом «Иностранная литература». Все переводы с польского выполнены Игорем Барановым.

Роман Брандштеттер
(из "Книги псалмов старых и новых"):

* * *
Ну как сотворит Бог чудо в селеньи,
Коль живущие в нем не имеют веры?
Даже если бы вдруг воскресли
Все мертвые в Назарете,
Маловер все равно не заметит своих мертвых между живыми.

И попивая вино в харчевне,
Будет врать об астральном старце:
«Он-де ходит по улицам и синагогам
И с помощью колдовского искусства
Возвращает мертвом вид живого».

Бог сидит у окна и смотрит на поле.
Возвращаются с поля седые овцы.
Бог напишет псалом для птиц и для листьев
И с горькой улыбкой отправится в горы,
Чтоб скорбеть вместе с небом, сомкнувшим веки.

Читать далее...

Автор моего любимого афоризма: "Мужчина долго остается под впечатлением, которое произвел на женщину"
Польский поэт, переводчик, сатирик и страстный антифашист Юлиан Тувим жил в трудные времена. Он выжил благодаря лирике и остроумию. Лирика множила число его друзей, а шутки разили врагов. Вот лишь одна запись из записной книжки Тувима: «Помни о бедных, — говаривал некий лодзинский фабрикант, — это ничего не стоит». И еще одно знаменитое определение: «Эгоист — тот, кто заботится о себе больше, чем обо мне». Поистине, подобное мог написать только человек с золотым пером.  

Dalej

 Очень люблю этого поэта. Не меньше Блока. Открыл для себя достаточно поздно, но полюбил  навсегда .

Ни одного зарубежного поэта не переводили в России столько, сколько Мицкевича. Порой он превращался в объект настоящего культа – например, для его переводчика Николая Семенова (1823  – 1904) . И ни один русский поэт не может похвастаться такой тесной связью с великим польским поэтом, как Владислав Ходасевич. Множество нитей соединяют их – внешние житейские обстоятельства и внутренние переживания, странствия души и скитания тела.

Странно — жить и знать, что был на земле такой поэт Владислав Ходасевич, с аристократической небрежностью бросивший современникам:

Ни грубой славы, ни гонений 
От современников не жду,
Но сам стригу кусты сирени
Вокруг террасы и в саду.

Живший во “дни громадных потрясений”, он лучше остальных понял, что нет ничего ценнее в мире, чем искусство. И он им занимался. И искусство и культура занимали его больше, чем перестройка целого мира. В культуре он находил смысл жизни, возможность порвать “тугую плеву дней”.
При всей ампирной (от Пушкина идущей) холодной ясности и строгости его поэзии у Ходасевича невероятное, фантастическое умение сотворить чудо преображения слова.
  Невысокий худой человек с экземой на лбу — «каиновой печатью». Жесткий, непримиримый скептик, приговора которого смертельно боялись молодые поэты. Он был четырежды женат, но детей не имел. Все жены пережили его самого, и две из них оставили яркие воспоминания: вторая жена Анна Чулкова — простые человеческие, третья, Нина Берберова — самую, пожалуй, отвратительную книгу в русской мемуаристике — «Курсив мой». Великий русский поэт без капли русской крови. Внук Якова Брафмана, проклятого всем еврейством отступника — и переводчик еврейской поэзии, знаток и поклонник иудейской культуры. Человек, после которого должно быть стыдно писать неумелые стихи. Олицетворение неразделимой, но неслиянной триады "русское-польское-еврейское".

Читать далее...

До сих пор семь греческих городов оспаривают почетное право именоваться родиной Гомера. Трем странам: Украине, России и Польше — по крови и по языку принадлежит гениальный писатель Николай Васильевич Гоголь.

 

 

Родовой польский герб Гоголей и Яновских Jastrzębiec — "Ястржембец"

 

Слушайте звуковой файл!

Рассказывает гоголевед Рената Арсентьевна Смирнова.

 

 

 

 

Трагедия Польши: как погибла библиотека Залусских

День рождения АСП. Пушкин на польском. Seweryn Krajewski - Kochalem Pania

Kochałem panią — i miłości mojej
Może się jeszcze resztki w duszy tlą,
Lecz niech to pani już nie niepokoi,
Nie chcę cię smucić nawet myślą tą.

Kochałem bez nadziei i w pokorze,
W męce zazdrości, nieśmiałości, trwóg,
Tak czule, tak prawdziwie — że daj Boże,
Aby Cię inny tak pokochać mógł!

Я вас любил: любовь еще, быть может,
В душе моей угасла не совсем;
Но пусть она вас больше не тревожит;
Я не хочу печалить вас ничем.

Я вас любил безмолвно, безнадежно,
То робостью, то ревностью томим;
Я вас любил так искренно, так нежно,
Как дай вам бог любимой быть другим

Польский Акунин. Рекомендовано к чтению

На редкость "вкусный" триллер-нуар. С богатыми культурными реминисценциями. Ведь автор - университетский преподаватель классической филологии. Это вам не домохозяйкины рыхлые и бестолковые поделки!

"Вкусный", я употребляю этот эпитет по отношению к художественным произведениям, когда слова "интересный", "хорошо сделанный" - ничего уже не говорят. Вкусно, это когда вгрызаешься в произведение и не можешь от него оторваться, лишая себя сна и других занятий и развлечений, пока, наконец, не прикончишь все без остатка.

Dalej

Эта поэма посвящена памяти великого польского писателя, врача и педагога Якова Гольдшмидта (Януша Корчака), погибшего вместе со своими воспитанниками из Варшавской школы-интерната "Дом сирот" в лагере уничтожения Треблинка

А. Галич. КАДИШ

Как я устал повторять бесконечно все то же и то же,
Падать и вновь на своя возвращаться круги.
Я не умею молиться, прости меня, Господи Боже,
Я не умею молиться, прости меня и помоги...

Читать далее...

10 lutego 1837 roku zmarł ALEKSANDER SIERGIEJEWICZ PUSZKIN, wybitny poeta, prozaik i dramatopisarz rosyjski, autor poetyckich baśni, legend i podań, m.in.: Bajka o rybaku i rybce, Bajka o śpiącej królewnie, Bajka o carze Sułtanie… (ur. 6 VI 1799)

Przypomnijcie sobie te piękne bajki:)

A. Puszkin - Oszczercom Rosji (1831): czyta Jewg. Nowikow (polskie napisy)

 

A. Puszkin - Rocznica Borodina (1831): czyta Jewg. Nowikow (polskie napisy)

 

Aleksander Siergiejewicz Puszkin

Co było - nie wróci, i szaty rozdzierać by próżno.
Cóż, każda epoka ma własny obyczaj i ład...
A przecież mi żal, że tu w drzwiach nie pojawi się Puszkin -
tak chętnie bym dziś choć na kwadrans na koniak z nim wpadł.

Dziś już nie musimy piechotą się wlec na spotkanie,
i tyle jest aut, i rakiety unoszą nas w dal...
A przecież mi żal, że po Moskwie nie suną już sanie,
i nie ma już sań, i nie będzie już nigdy, a żal!

Pozdrawiam pojętny mój wiek, mego stwórcę i mistrza,
ten trzeźwy mój wiek, doświadczony mój wiek pragnę czcić...
A przecież mi żal, że jak dawniej śnią nam się bożyszcza
i tak to już jest, żeśmy czołem gotowi im bić.

No cóż, nie na darmo zwycięstwem nasz szlak się uświetnił
i wszystko już jest - cicha przystań, non-iron i wikt...
A przecież mi żal, że nad naszym zwycięstwem niejednym
górują cokoły, na których nie został już nikt.

Co było - nie wróci... Wychodzę wieczorem na spacer
i nagle spojrzałem na Arbat i - ach, co za gość! -
rżą konie u sań, Aleksander Siergiejewicz przechadza się,
ach, głowę bym dał, że już jutro wydarzy się coś!

tłum. Witold Dąbrowski

 

И в оригинале:

Лики Ивана Карамазова

И.С.Глазунов. 

К.С. Петров-Водкин

Б.И. Пинаев

(к 175 летию со дня гибели А.С. Пушкина)

10 февраля (29 января по старому стилю) 2012 года исполнится 175 лет со дня гибели Александра Сергеевича Пушкина. "Состоявший в ведомстве Министерства иностранных дел титулярный советник в звании камер-юнкера Александр Пушкин сего числа после кратковременной болезни умер, о чем долгом моим поставляю донести сему Департаменту", - так по-канцелярски сухо, некий высокий чиновник в должности экзекутора Министерства иностранных дел сообщал в Департамент хозяйственных и счетных дел 29 января 1837 года о смерти великого поэта России. Ни капли эмоций, ни капли печали, ни капли сочувствия и понимания, что же на самом деле произошло. Был человек и нет человека, нет просто какой-то там счетной единицы. Но ведь на само-то деле произошло страшное: "Милый, светлый Пушкин, тебя нет!.. Я плачу с Россией, плачу с друзьями его, плачу с несчастными жертвами (виноватыми или нет) ужасного происшествия. Поздравьте от меня петербургское общество, оно сработало славное дело: пошлыми сплетнями, низкою завистью к гению и к красоте оно довело драму, им сочиненную к развязке; поздравьте его, оно того стоит. Бедная Россия! Одна звезда за другою гаснет на твоем пустынном небе...", - а так вот писал уже тот, кто понимал что такое Пушкин для России - А.Н. Карамзин - Е.А. Карамзиной 12 февраля 1837 года.   "Я плачу с Россией!" - так могли бы сказать многие тогда и так до сих пор говорят 10 февраля, когда поминают Пушкина.

Наумов А.А. Последняя дуэль Пушкина 1885

Память о Пушкине начали хранить с первых минут после его кончины: на Мойке, 12  художники и скульпторы делали свои зарисовки уже мертвого поэта, тогда же была снята и его посмертная маска. Настоящее же собирание пушкинских реликвий началось более 100 лет назад, когда в библиотеку Александровского лицея под Петербургом стали поступать первые экспонаты. Затем они были переданы Пушкинскому дому, который был создан по инициативе К. Р. (Великого князя Константина Романова) к 100-летнему юбилею со Дня рождения поэта. Это был памятник нового типа: архивное, музейное и научно-исследовательское учреждение с главной целью изучения и издания наследия А.С. Пушкина; также было приобретено в казну имение Пушкиных "Михайловское", реставрирована и взята под охрану государством могила поэта.  Но удивительная вещь, многое, мы русские люди, открываем для себя только сейчас, узнаем то, что когда-то было известно всем мало-мальски образованным людям России. Среди памятных юбилейных изданий А.С.Пушкина есть и чудесный шеститомный труд, с литографиями, картинами и удивительными статьями о поэте и обо всем, что с ним связано. Издание увидело свет в 1907 году в "Библиотеке Великих писателей" знаменитых  Ф.А.Брокгауза и И.А.Ефрона. Большое место а нем отведено последним часам Пушкина и увековечиванию памяти о нем. Думаю что некоторые иллюстрации и факты будут интересны сегодняшним любителям творчества поэта...

Читаем дальше...