<...> Представление о популярной (ненаучной?) биографии предполагает беллетризацию стиля: живость и образность повествования, отказ от скрупулезных ссылок, способных утомить рядового читателя. Однако оно все же включает уважение к предмету повествования, к состоявшейся жизни, ставшей частью культуры целого народа, — требование не только научного, но всякого порядочного изложения.

А. Марченко решила проблему с помощью неожиданной логики. Она отделила представление о научности подхода к биографии от представления о научности исследования поэзии. И первая часть программы, ненаучность, ей удалась блестяще. Те, кто интересовался поиском истины, мгновенно обнаружили такую массу прегрешений, что указать полное их количество никто даже не пытался. В статье Н. А. Богомолова [1] грузный перечень фактических неточностей, замеченных им только в одной тридцатистраничной главке, дает понятие об уровне в целом — а в книге почти семь сотен страниц. Многое можно объяснить незнанием источников.

Однако если некий документ все же попадается на глаза А. Марченко, то принцип создания ненаучной биографии продолжает работать: автор вовсе не считает нужным сохранять уважение к каким-либо свидетельствам.

Запись Лукницкого от 22.11.1927 “На коньках АА никогда не умела бегать” превращается у Марченко в доверительное сообщение о том, почему та любила лыжи и не любила коньки: “А на катке? Круг, один, второй, третий, и ничего не видишь, кроме исцарапанного льда да задницы впереди бегущего” (с. 49). Читатель, видимо, должен принять это за лексику самой Ахматовой. В воспоминаниях В. Беер, гимназической однокашницы, упоминается маленькое происшествие на уроке рукоделия: Аня Горенко принесла для кроя рубашки “бледно-розовый, почти прозрачный батист-линон” [2, с. 30]. У Марченко он превращается в “прозрачный батист, да еще и развратного нежно-розового цвета” (с. 48). Курсивом автор выделила свое определение — а то вдруг читатели не обратят на него должного внимания. В воспоминаниях М. Волошина о дуэли с Н. Гумилевым упоминается пощечина, которая была дана “по всем правилам дуэльного искусства” [6, с. 146]. В книге этот эпизод превращается в вульгарную потасовку: “Зевс подошёл к Гумилеву вплотную и, хорошо размахнувшись, дал пощечину, да такую увесистую, что Николай Степанович от неожиданности еле удержался на ногах. Кончилось вызовом на дуэль” (с. 92). Получается, что если бы удар был послабее, то, может, и не пришлось бы стреляться.

“Дьявол — в подробностях”. Все эти “наглядности” должны постоянно снижать представление о людях и событиях. Для этого документы, свидетельства — только помеха. И никем не описанный день сватовства Гумилева, наконец-то принятого Анной, у Марченко расцвечен сообщением, что произошло это в кафе, когда “к их столику мерзейшей походкой профессионального гомика направлялся черно-белый официант” (с. 94). Что за странная деталь? Она необходима, чтобы убедить читателя: не могла верить Ахматова в то, что Гумилев ее любит. Но безденежье, зависть к приехавшей из Парижа подруге, досада от переживания неудачи бульварного (тоже выдуманного Марченко) романа — вот причины согласия на брак. <...>

(c) Галина Темненко — кандидат филологических наук, доцент Таврического национального университета.