28 марта исполняется 90 лет со дня рождения талантливого актера Иннокентия Смоктуновского. Его дочь Мария готовит к изданию книгу воспоминаний отца. Несколько фрагментов этих уникальных мемуаров знаменитого артиста она передала нам.

Мы жили на Суворовском бульваре, и папа, когда у него было время, сам отвозил меня в хореографическое училище, где я тогда училась, — вспоминает Мария Смоктуновская. — Говорил: «Ну, ты готова? Я иду греть машину». Папа всегда собирался быстрее меня... И вот по пути к училищу мы проезжали мимо дома на углу Пречистенки и Гоголевского бульвара. И всякий раз отец говорил: «Вот здесь, на пятом этаже, я когда-то спал на подоконнике». Я слышала эти слова много раз. Но не понимала до конца, что это значит, пока отец не прочел нам, мне, маме и брату, свои воспоминания, которые вдруг стал записывать в 80-х годах. Сначала он писал от руки, затем сам перепечатывал на машинке. Ну а потом говорил нам: «Я вот тут написал кое-что, послушайте». И мы — мама, я, мой старший брат Филипп — смеялись и плакали, слушая его... У отца обнаружился прекрасный литературный слог, настоящее художественное видение... После его ухода у меня осталась внушительная стопка машинописных листов, которые скоро станут книгой. А пока перед вами первая часть этих воспоминаний.

«Я хочу поведать о моих попытках поступить хоть в какой-нибудь московский театр в 1955 году, а даже самые облегченные воспоминания того времени вызывают теперь у меня самого сложную реакцию. То хочется смеяться, хохотать и бить в ладоши над обилием нелепости происходившего тогда, то, напротив, — та неотвратимая безвыходность даже теперь, по прошествии огромного отрезка времени, комком перехватывает горло...

«Кропоткинская»... С нежной взволнованностью бываю в этих местах. Здесь, именно здесь, в тихом переулке в течение полумесяца на высоте седьмого этажа я размышлял над своим «сегодня» и составлял «проекты» на будущее. Место это было выбрано мною из нескольких: оно было надежным, удобным и оттого довольно продолжительным пристанищем. От верхней лестничной площадки с квартирами вела еще выше узкая лестничка с полным поворотом в обратную сторону, то есть на 360 градусов, так что, выходя из своих квартир, жильцы не могли видеть меня, и я мог спокойно возлежать на подоконнике замурованного окна у громыхающего, астматически шумящего лифта. Внезапный грохот его поначалу пугал меня, и я, нервно ощетинившись, вскакивал, но потом привык и пробуждался по ночам иногда оттого, что слишком уж он долго не тарарахает, и тревога — «Не сломался ли?» — овладевала мной. Я спускался на шестой этаж, жал кнопку лифта — он громыхал, и я, успокоившийся, поднимался по лесенке «к себе». А днем? У меня же ни прописки, ни работы, и вид не так чтоб уж очень обычный. Лето, жара, а я в лыжном костюме. Люди, у которых я оставил ящик со своими вещами, уехали в отпуск, не сказав мне ничего о своем отъезде, и вот уже целую неделю я хожу по испепеленной солнцем Москве в лыжном костюме. Стеснен ужасно. Несвеж, весь мятый, хоть бы пасмурный день, а то жарища дикая.

«Что вы тут делаете, гражданин?» — в любой момент мог последовать вопрос. На Арбате именно такое уже было однажды. Меня спустили вниз, и я долго объяснял, что я хороший и никаких вещей у меня нет, и что я там ничегошеньки не прячу. Они хотя и обошлись со мной не грубо, но не поверили, а пошли проверить, оставив меня в красном уголке на попечении какой-то маленькой, сухонькой старушки. Я спокойно сидел, тая в груди мощные удары сердца Гамлета, и всем своим видом показывал, что смиренно жду их возвращения. Старушка оказалась на редкость любопытной и пыталась что-то спрашивать у меня, но я продолжал сонно сидеть, вроде бы и не слыша ее вопросов, а когда она взобралась на стул возле меня, чтобы включить репродуктор, я рванул в дверь так, что только во дворе, напугавшись, по­думал, не сорвало бы старушку воздушной волной со стула...

И вот теперь я обрел свой подоконник, на который возвращался всякий раз после неудачных вылазок в очередной театр. Всякие мистические бредни и суеверия меня не коснулись. Я совершенно спокоен к перебегающим дорогу кошкам, вещим снам, ни малейшего трепета не испытываю ни перед какими числами. И вместе с тем я не мог бы поручиться, что этот подоконник у самого чердака шестиэтажного здания был простым, нормальным подоконником и вокруг него не гнездились порой своеобразные биополя и всякие там ауры. Иначе чем можно объяснить хотя бы то, что человек на подоконнике, заложив руки за голову, одиноко вытянуто лежит, вроде спокойно созерцая потолок. Ни мыслей никаких, ни возбуждения — только усталость. Да время от времени грохот и усыпляющий шум поднимающейся кабины лифта. Но вдруг человек этот ошалело вскакивает и громко начинает выкрикивать обличительные монологи о неправде и близорукости. Все это было бы легко объяснимым, присутствуй здесь еще ну хоть один человек, все равно кто, а то вокруг ни души, а он орет и руками машет...

К этому времени я побывал уже в четырех или пяти театрах. Эти похождения из одной двери в другую были долгими, утомительными и, как теперь я понимаю, просто напрасными. Вот неуютное нагромождение здания Театра-студии киноактера на улице Воровского. Внутри помещения тихо и прохладно — боже, как хорошо. Вот здесь бы и работать. Прислонясь воспаленно нагретым лбом к холодному глянцу стены, почувствовал, что пришел к своим. Так хорошо и тихо может быть только дома.

— Эй, ты там, хватит стенки подпирать, иди подержи лестницу, — раздалось вдруг нагло громко. Молодые ребята-монтеры наверху тянули какие-то провода. «Вот я уже и работаю здесь, — пронеслось во мне, — неплохое начало». Разузнав у мастеров, где кто, отправился в директорский кабинет.

— К директору? По какому вопросу?
— По вопросу найма.
— Нам электрики не нужны...
— Я не электрик, я — артист...
— Да?! А артисты тем более... И вообще, директора нет.

Бросило в жар. Я ждал, ждал эту фразу и вместе с тем глупо надеялся, что хоть здесь-то она не прозвучит. Нелепо предполагать, что секретари всех театров созвонились между собой: «Мы должны быть едины, отвечая ему, иначе нам конец — директора нет, и все тут — он уехал». Я поблагодарил и ушел, ясно слыша голоса из полуоткрытой двери кабинета директора.

...А вот главный режиссер одного драматического театра на улице Горького. Шумно подхватывая воздух, наслаждаясь когда-то удачно найденной манерой говорить, он мимоходом промямлил:

— У меня со своими-то актерами нет времени разговаривать, а где же взять его на пришлых всевозможных при­езжих...

Еще режиссер, главный в другом театре. Очень аккуратный, хорошо выбритый седой человек, в очках с металлической оправой. Я не мог бы сказать, что он с повышенным интересом ожидал возможности познакомиться со мной. Когда я уже вошел и сказал «здравствуйте», он все еще пребывал в решении каких-то своих глубоко психологических проблем и только спустя минуты две, перестав следить взглядом за чем-то, движущимся между ним и стеной, хотя там абсолютно ничего не было, мельком посмотрел на меня и, подперев лицо рукой, теперь уставился в деревянный подлокотник своего кресла. Тогда во второй раз, но все так же бодро, как и в первый, я прокричал свое «здравствуйте». Все ведь зависит от настроения, а оно у меня было таким, что это самое «здравствуйте» я готов был выкрикивать до вечера, и все так же бодро...

— Да-да... Вы из Сталинграда. Ста­линград возрождается, а? Я побывал недавно в вашем театре от ВТО и видел ваше «Укрощение строптивой». Смешно вы это делаете, Смоктуновский, лихо.

Обрадовавшись, что меня знают и наконец есть возможность дельного, вразумительного разговора, я открыл рот...

— О...

— Вы что, так вот просто взяли и приехали в середине сезона, ни с кем не списавшись, не разузнав? Забито все, голубчик, забито, и ничего не поделаешь...

«Легко не будет — манны не ждите!»

А ведь еще недавно жизнь актера периферийного театра меня вполне устраивала. Единственно, что хотелось — объездить как можно больше городов, театров, и чем отдаленнее, экзотичнее и неведомее уголки нашей огромной страны — тем лучше. Именно это желание в свое время побудило меня поехать в Норильск, затем в Махачкалу и неотступно призывало махнуть на Южный Сахалин. Скорее всего оно бы так и было, не окажись у нас на спектакле Леонида и Риммы Марковых, актеров Московского театра имени Ленинского комсомола. Брат и сестра приехали в отпуск к родителям в Махачкалу, и профессия потянула их вечером в театр. Каково же было мое удивление, когда я увидел этих двух красивых, стройных молодых людей, зашедших после спектакля к нам за кулисы. Они, мягко и мило перебивая и дополняя друг друга, растревожили меня уверениями, что моя манера (оказывается, у меня есть своя манера) существовать и действовать на сцене своеобразна, неожиданна, а что самое главное — современна. В конце концов они заявили, что непременно будут говорить обо мне со своим главным режиссером, Софьей Владимировной Гиацинтовой.

В то же время в йодистых водах Каспия в утренние часы можно было наблюдать огромного, рано поседевшего, красивого человека, который, наслаждаясь спокойствием моря и одиночеством, то медленно погружался в воду, то вновь появлялся над ее гладью, оглашая при этом набережные кварталы трубными звуками, подобными реву морского льва. Львом этим оказался замечательный режиссер Андрей Александрович Гончаров. Он сбежал в свой отпуск из шумной Москвы. За неделю-полторы, утолив голод в тишине и одиночестве, он ощутил, видимо, потребность в общении, забрел к нам в театр и пересмотрел все наши спектакли. Окруженный тесным кольцом актеров, он как-то симпатично в голос смеялся и говорил почти каждому из нас те или иные оценки, замечания. Посмотрев на меня, ничего не сказал, но так же в голос засмеялся. Не зная чему, я тоже захохотал, однако наши актеры неодобрительно скосились в мою сторону, и я, сообразив, что сделал что-то недостойное, умолк. Андрей Александрович поинтересовался, нет ли среди нас любителей уплывать в море. Не осознав, что он разумел под «уплывать в море» и не владея никаким стилем в плавание, я изъявил готовность плыть. «Прекрасно, завтра утром мы это и проделаем, там и поговорим...»

Утром, мощно рассекая воду, он уплывал далеко вперед и ждал меня. Не успевал я доплыть до него, как он вновь торпедой уходил к горизонту, явно намереваясь для начала переплыть Каспий поперек! Видя, наконец, что вместе с силами я теряю и плавучесть, он улегся на воду, как в постель. «Вы на удивление живой артист, Кеша...» Всех этих славных признаний за последние дни было бы с излишком и для сильного человека на суше, но здесь... в открытом море... Я уже было начал свое большое погружение, и только его вторая фраза: «Где вы учились?.. Что кончили?» — заставила меня всплыть.

— По актерскому ничего... Ничего не кончал...

— Ах вот откуда эта самобытность... Ну что ж, бывает и так. Нужно работать в хороших театрах, где-нибудь в центре. Поезжайте в Москву. Легко, вероятно, не будет — манны не ждите. Но Москва — жизнь, ритм, споры, возможности, борьба. Такое количество театров... Да хотите, приезжайте в наш. Пока молоды — надо!

И, издав мощный рев, он шумно ушел в воду. Онемевший, я некоторое время щепкой болтался на воде, потом тоже попытался издать львиный рык, но, по-моему, ничего не вышло, и я начал озираться по сторонам в надежде определить, к какому горизонту мне предстоит плыть теперь...

Так что же, ехать в Москву? Острым укором припомнился мой первый приезд туда, когда я ввалился к одним норильчанам, которые совсем не знали меня, если не считать того, что раза два видели меня на сцене Норильского театра. Три дня я пробыл у них и понял, что если тебе дают адрес и мило говорят, что-де, мол, будешь в Москве — заходи, то это еще совсем не значит, что ты так же мило можешь заходить. Тебя пригласили, с тобой были любезны, ну и будет. Но я ничего этого не понимал и пожаловал к ним с вещами. И впечатление, которое я на них произвел тогда, было куда более волнующим, я думаю, чем то, которое они испытывали, ранее глядя на меня из зрительного зала. Должно быть, творчески я уже здорово окреп и мог запросто потрясать обычным своим появлением в дверях...

После был завораживающий, долгий сон и два года в Волгограде, где я работал после Махачкалы. И вялая двухлетняя переписка с Московским театром имени Ленинского комсомола. И вот я решил: если за пять лет не смогу сделать ничего такого, ради чего следует оставаться на сцене, — бросаю театр... И послал в Москву телеграмму Гиацинтовой: «Уважаемая Софья Владимировна готов приехать постоянную работу тчк сообщите когда в чем сможете предоставить дебют тчк уважением Смоктуновский». Думается, что послание это не столько удивило, сколько напугало — ответ пришел на следующий день. «Не ссорьтесь театром тчк приезд дождитесь отпуска тчк сообщите чем хотели бы дебютировать тчк уважением Гиацинтова». Через три дня, совершенно и навсегда порвав с Волгоградским театром, я предстал перед несколько потерявшейся Софьей Владимировной.

— Как, вы приехали?..

— Да, я приехал.

На показ пришло человек двадцать актеров. Я был полон сил, решимости, настроение было прекрасным. По ходу раздавались аплодисменты и не раз вспыхивал дружный смех. Это — единственный удачный мой показ в Москве. Софья Владимировна, тряся мою руку, взволнованно и как-то безысходно повторяла:

— Дорогой мой, дорогой... Что же делать?

— Что делать... брать надо, Софья Владимировна, брать, — под видом шутки протаскивал я затаенную, страшную жажду.

Буквально на следующий день я был довольно радушно встречен директором театра, медленно разговаривавшим человеком, из чего создавалось впечатление, что каждое произносимое им слово он взвешивал на каких-то своих внутренних тяжелых весах.

— К подбору актеров мы должны подходить фундаментально, — тяжело качнул он кистью руки, как бы определяя вес того фундамента, который собирался брать за единицу измерения необходимости в актере. И тем не менее наш разговор шел довольно гладко до той поры, пока я не произнес слово «прописка». И вот здесь все пошло значительно быстрее и без всякого дополнительного взвешивания. Выяснилось, что он готов взять меня в свой театр, но не может в силу того, что у меня нет московской прописки. Прописку же я мог получить, только имея постоянную работу в Москве — и наоборот...

Этим вот милым разговором и начался тот самый, удивительный путь по театрам Москвы, где, воображая, что я иду вперед, я уже шагал по строго замкнутой окружности. И я не знаю, что было бы со мной, если бы не ОНА...

Смоктуновский встречает любовь

Забегая вперед... Наш сын, будучи еще ребенком, часто столь глубоко сосредотачивался на каких-то своих мыслях, что вывести его из этой погруженности могло только прикосновение. Никакие звуковые сигналы не могли пробить броню его отгороженности от мира. Нас, родителей, это настораживало, и мы обратились к врачу. Диагноз был неожиданно обнадеживающим:

— Вашему Филиппу, должно быть, есть чем думать...

— Это у него наследственное... — на радостях неловко сострил я.

— Да, вы правы... Ваша жена производит впечатление тонко думающего человека...

Как мы познакомились... В Театре имени Ленинского комсомола шел какой-то спектакль. Дверь из ложи отворилась. Я тогда впервые увидел ее. (Художницу по костюмам Суламифь Михайловну Кушнир, вскоре ставшую женой Смоктуновского. — Прим. ред.) Мгновение задержавшись на верхней ступени, она двинулась вниз. Тоненькая, серьезная, с охапкой удивительных тяжелых волос. Шла не торопясь, как если бы сходила с долгой-долгой лестницы, а там всего-то было три ступеньки. Она сошла с них, поравнялась со мной и молча, спокойно поглядела на меня. Вся она, стоя прямо и спокойно передо мной, вроде говорила: «Я пришла!»

— Меня зовут Иннокентий, а вас?

Должно быть, когда так долго идешь, а он, вместо того чтобы думать о будущем, занят всякой мишурой, вроде поисков самого себя, стоит ли и говорить-то с ним. И она продолжала молчать.

— Вас звать Суламифь, это так? Я не ошибся?

— Да, это именно так, успокойтесь, вы не ошиблись. Что вы все играете, устроили театр из жизни — смотрите, это мстит...

Ну вот поди ж узнай, что именно этот хрупкий человек, только что сошедший ко мне, но успевший однако уже продемонстрировать некоторые черты своего характера, подарит мне детей, станет частью моей жизни — меня самого...

Потом она навестила меня у наших общих друзей Марицы и Валентина Бегтиных-Гансовских. Очень ясно, до четкости, помнится выражение ее лица. Сама она, я думаю, не пришла бы, но по телефону Марица, жена Валентина, приютившая меня в эти дни, ей сказала, что я попал в беду... «Да что случилось?» — мягко домогалась она. Марица, хохоча в трубку, сказала: «Ничего особенного, но это лучше видеть!»

Накануне вечером мы с Валентином ехали в троллейбусе. Зная, что у меня был нелегкий день, он спросил меня, почему не сажусь. Я стоял около какого-то парня в очках, у окна рядом с ним место было свободным. И я, совсем не желая, боже упаси, оскорбить этого молодого человека, ответил Валентину, но, наверное, несколько громче, чем следовало: «Вот сейчас попрошу этого очкарика подвинуться и сяду». Слово «очкарик» в молодого человека запало, должно быть, глубоко. Он кликнул своих товарищей — их оказалось в троллейбусе человек шесть. Они избили меня. Причем били долго, дружно, не стесняясь, все — в очках и без очков.

И вот теперь она пришла. Через оплывшие щелки век я немного видел, но ей, очевидно, было непонятно — вижу я или держу лишь лицо кверху, чтоб не свалились примочки. Она молчала и, постояв, как в почетном карауле перед скончавшимся, ушла в прихожую, откуда донеслось: «Марица, руки помыть можно?» И едва не физически я ощутил, что теперь все страшное позади. Что есть, есть человечность, есть любовь, и ее так много в этом худеньком человеке, что она буквально заливает, топит меня. Она пришла! Москва-то и вправду добрая, уютная, и никакой я не чужой в ней. Никто, оказывается, не замечает моего зимнего лыжного костюма. Неужто я и впрямь мог злиться на белоснежную легкость рубашек москвичей? Все хорошо. Мир стал иным. А я был страшно малой, но все же составной частью этого огромного, напоенного солнцем мира, и со мной не считаться нельзя — я есть, я буду, потому что пришла она».

«Мама рассказывала, как папа ухаживал за ней, — продолжает Мария Иннокентиевна Смоктуновская. — Она работала в пошивочном цехе того самого Театра имени Ленинского комсомола, где он ее и встретил. И вот он приходил к ней туда и всякий раз приносил букетики то фиалок, то подснежников, то ландышей. Ведь была весна. В пошивочном цеху всегда включен утюг, отпариваются какие-то пиджаки, брюки… Жарко, душно. А проветривать часто мама не могла — форточка была расположена слишком высоко, так просто до нее не добраться. Но папа приходил и говорил: «Ой, давайте я помогу» — и открывал форточку — он-то при своем росте 185 дотягивался. Но главное, конечно, это стихи, которые папа читал маме. Прекрасные стихи, да еще прочитанные так талантливо, как умел Смоктуновский, — в те времена девушки ценили в молодых людях такие вещи. А то, что у отца не было ни денег, ни положения, маму не смущало. Мало того, совсем небольшой помощи, которую она оказала, устроив папе нужную встречу, было достаточно, чтобы папина судьба, наконец, определилась. И произошло это именно в тот момент, когда отец уже был на грани отчаяния: ему отказали даже в пробах на «Мосфильме»...»

Племянник Пырьева

«Лицо у вас не то... Не киногеничное лицо». Все, конец. Дальнейшее — молчание. Не надо утруждать себя и задавать вопросы: быть или не быть — все ясно. «Не киногеничное лицо». Не думаю, чтобы он уж слишком долго стоял надо мной и втолковывал, какое у меня ненужное лицо; наверное, он вскоре ушел — я не видел. Хотелось пить, только пить... Странно: сейчас, должно быть, полдень, а сумерки. Холод внезапный завлажневших рук... Нехорошо.

Это откровение директора о моем лице меня прямо-таки подкосило — дня два я мучительно соображал, как же быть теперь? Но ответа не нашел. Видя мое состояние, она (здесь речь снова о Суламифи Михайловне. — Прим.ред.) через друзей своих сделала возможной встречу и разговор с Иваном Александровичем Пырьевым, кинорежиссером и в то время директором «Мосфильма». Проводив меня до студии, она вдруг деловито, конкретно сказала:

— Будь прост, серьезен — это многое решит.

Раздосадованный, что она видит во мне какого-то фигляра и обращается как к недоразвитому, я спросил:

— Как ты думаешь, очень будет неудобно, если, заволновавшись, я вдруг забуду, как меня зовут?

— На неудачи не жалуйся, не прибедняйся и не скромничай — ты одаренный человек и нужен им, нужен много больше, чем они могут предположить пока...

— Так ему и сказать, что ли?

— Хватит игрищ, будь самим собой, наконец! — И увидев выворачивающий из-за угла троллейбус, не простившись, не сказав ничего больше, она побежала к остановке. В самых важных, ответственных моментах жизни человека все от него бегут, и он остается один как перст, и не на кого ему положиться. И поэтому я был поражен и чуть не вывалился из окна приемной студии, увидев, что она все-таки здесь, ждет, вышагивая у проходной «Мосфильма».

И вот меня позвали к Пырьеву. Серьезно, как врач смотря на меня, время от времени записывая что-то, слушал меня Иван Александрович. Сейчас-то я понимаю — выкроить полчаса из управления сложным, эмоциональным организмом «Мосфильма», даже в конце рабочего дня, мог только человек или умеющий думать о завтра, или безмерно добрый. Совершенно не зная его, но лишь ощущая в неторопливом, сухощавом человеке силу и масштаб, я, хоть и говорил все дельно и по существу, но взмок весь. И когда Иван Александрович, дав мне письмо (предварительно запечатав его), протянул на прощание руку, я — даже страшно вспомнить — подал ему холодную как лягушка, мокрую свою длань. Кошмар!

Что написано в письме? Мы вертели, крутили, стараясь прочесть его на просвет, смастерив для этого из настольной лампы подобие рентгеновского аппарата. Строили различные предположения о содержании письма, и, чтобы, наконец, покончить с неизвестностью и домыслами, кто-то посоветовал распечатать его, осторожно прогладив горячим утюгом... Но эта «великая идея» была тут же отметена.

Так и не узнав, что там в письме, я отнес его в Театр-студию киноактера той самой, хорошо знакомой мне секретарше, сказав:

— Иван Александрович просил вот передать вашему директору...

— Какой Иван Александрович??!

И вдруг мне пришла шальная мысль:

— Как, вы не знаете, кто такой Иван Александрович? Дядя Ваня?

— Дядя Ва... Позвольте! Вы что же? Что, Иван Александрович Пырьев — ваш...

— Да-да-да, Иван Александрович Пырьев — наш. Он именно наш! — перебивал я, стараясь избавить ее от излишней конкретности толкования моей родословной. Бедная женщина, мне было жаль ее, однако отступать было поздно. И скромно, как делал это раньше, еще не будучи племянником, я сказал:

— Днями я зайду опять, до свидания. — И только издали демонически зыркнул в ее сторону.

Дня через четыре по телефону меня пригласили оформлять документы. Все вокруг оказались милыми, отзывчивыми людьми, полными внимания и чуткости. Но, правда, с меня взяли слово, что я никогда не только сниматься, но даже стремиться сниматься в кино не буду, а только работать на сцене. Памятуя о своем лице, я с легкостью согласился никуда не стремиться...

Теперь, когда вдруг на улице, у выхода из театра или у подъезда моего дома, меня перехватывают взволнованные юноши или девушки, или я читаю полные тревоги письма с просьбой совета — как попасть на сцену, стать артистом, — я знаю наверное, что все это было, было! Что это именно я проник сквозь жестокое горнило непонимания и выстоял потому только, что я шел, зная, чего хотел и что мог. И единственным советом, багажом в этом прекрасном, но и тяжелом пути к самому себе были Вера, Надежда, Любовь…

Через год вышел мой первый фильм — «Убийство на улице Данте». Через шесть лет с Михаилом Роммом и фильмом «Девять дней одного года» я попал на Международный кинофестиваль в Чехословакию. Дальше — «Гамлет», «Берегись автомобиля», много фильмов... Прошли годы. Но и теперь в период подготовки новой работы порой наступает кризисный момент. Виноваты все, во всем, всегда и всюду. Эти мои вывихи дома терпят, стараются не замечать, но все равно это зло не украшает нашей жизни, отнюдь. Видя, что метод поглаживания по шерстке еще больше ощетинивает меня, жена попыталась однажды погасить этот ненужный пламень путем подбрасывания сухих веточек в него: «Да-да, конечно, жизнь не удалась, ты несчастен, у тебя все плохо». — «Перестань паясничать, какая ты, право...» — «Да, я такая... А ты... Посмотри, посмотри на свой пиджак!» — «На какой еще пиджак я должен смотреть, когда я сижу в халате и ем совершенно сырые яйца? Просил всмятку. Всмятку я просил!» — «Ты сам почему-то взял сырые, вареные вот».

Никогда не пойму этих женщин, право, никакой последовательности! «Но при чем тут пиджак?» Притащила пиджак и держит на вытянутых руках этакой ширмой передо мной: «Ты напрасно злишься... Даже в самых дерзких своих мечтах ты не мог и предположить, что на твоем пиджаке будет знак Ленинской премии, что ты станешь народным, что будешь необходим, с тобой будут считаться, хотеть работать, встречаться, говорить. Вспомни, дорогой!» Нет, жены — невозможный народ. Знает же прекрасно, что это лауреатство составляет тайную и явную мою гордость. Так нет же, выставила ее и держит вот уже минут семь как живой упрек».

«Я помню, как отец читал нам этот отрывок, — вспоминает Мария Смоктуновская. — И мама удивилась: «Кеша, что, правда? Разве я укоряла тебя орденами?» — «Ну, ты подала мне пиджак именно с таким видом»... Теперь, когда отца нет, многие его вещи мы передали в музей Смоктуновского, который создается в Красноярске. Отец ведь школьником жил в Красноярске: оттуда уходил на фронт, туда возвращался. И только потом отправился в долгий путь по стране за актерским счастьем... И вот теперь при школе, где он учился, бережно хранят все, что связано с именем отца. Мы отдали им отцовские книги, очки, его любимую чашку и еще комбинезон, который отец как-то раз выиграл на лыжных соревнованиях среди актеров (роскошный итальянский лыжный комбинезон, разве что только сшитый на какого-то гиганта, гораздо выше папы). А нам на память остался папин пиджак с орденами. И — что еще важнее — его удивительные записи...»

http://7days.ru/