Почему Кецаль больше не живёт в неволе.

Есть в горах, на высоте 2 тысячи метров над уровнем моря, город индейцев - Сакулеу. В этом городе родился и вырос вождь по имени Текун Уман. Он был сильным, ловким и умным воином и ему суждено было стать последним правителем этого города, до покорения его испанцами.

В 1525 году в центральную часть Гватемалы вторглись испанские конкистадоры во главе с Педро де Альворадо. И Текун Уман поднял народ на защиту своей родины от чужеземцев. Стоя на холме, перед решающей битвой, он смотрел за приближением конкистадоров и потом повёл своё войско в бой. Но он был смертельно ранен конкистадорами и когда он упал на землю, то на грудь его спустилась домашняя птица Кецаль. Она прикоснулась к крови вождя и упорхнула ввысь. С тех пор Кецаль не живет больше в неволе, поэтому встретить её - большая удача.

Умирая, Текун Уман сказал, что, когда индейцы станут по-настоящему свободны, птица Кецаль вернётся к людям.

У нее жуткий нарост вдоль спинного плавника, и, кроме того, сонный вид, как у всех старых рыб. Слишком огромная для своего водоема, слишком переросла все пределы, отпущенные рыбкам. Какие у них бывают пределы? Около месяца? Ей шесть лет — ужасно много. Как-то вечером Тедди, как его тогда звали (ныне зовут просто Тед), обратил внимание на аквариум Рыбы: луч солнца прорвался в окно, пал на воду и исчез. Вода загустела, превратилась в твердую массу, в замазку, в которой плавала (а скорее подохла) Рыба. Где Рыба? Где Рыба? — вопил Тедди. Мама вошла в комнату, бросила взгляд на аквариум и коротко взвизгнула. Рыбу опять бросили.

Вечная история. Дети плачут, умоляют: пожалуйста, ну пожалуйста, пусть у нас будет рыбка (или собака), мы будем кормить ее, честно, мы будем за ней ухаживать, вам ничего не надо будет делать. Мы будем чистить аквариум, будем смотреть за фильтрами, менять воду. Пожалуйста, ну пожалуйста, мы уже можем за ней ухаживать, мы ведь уже большие, мы большие, это будет так здорово, так здорово. Но они не будут. Они пересыпают корму, сколько им ни говори, что поаккуратнее надо, всего щепотку; даже услышав назидательную сказку о рыбке, которая ела так много, что выросла, перестала помещаться в аквариум и разбила его, они с восхищением смотрят, как рыбка лопает, не в силах остановиться, как безумная. Так забавно смотреть, как она лопает, наглядно видеть, что рыбий аппетит не уменьшается никогда. В рыбьей метафизике чревоугодие не есть грех. Хрупкие пластинки корма легко падают в воду, силы поверхностного натяжения удерживают их, а бесконечно жадные губы разламывают на части. Мама ее тоже перекармливала (когда была уверена, что дети забыли). Никогда она не смешивала корм аккуратно — так, чтобы легкие хлопья, намокнув, не слипались, не тяжелели и не падали в сосуд большим комом. Честное слово, она никогда не бросала бедную рыбку. «Бросить» слишком тяжелое слово, оно подразумевает некое действие. Скорей отодвигала в сторону в хаосе домашних дел. Но Рыбешка-то все равно содержалась в ужасном состоянии. Чемпион по выживанию среди рыбок.

Рыбка из маминого детства — по имени Фред — закончила дни свои в Хариусовом Пруду, — это яма около ее дома на севере штата Мичиган, которую на специальный прудовый грант вырыл Департамент Природных Ресурсов. (Зачем штату Великих Озер понадобились дополнительные пруды — неизвестно). Широкая полоса кувшинок вдоль берега, бледно-желтая, покрытая мошкариной зыбью, вода — почти болото. Надеюсь, выживешь, Фред, сказал отец, выплескивая Фреда в пруд. Она не забыла, как любимая рыбка выскальзывает из ведра и медленно плывет в пруд в прозрачном водяном метро. Оставшуюся часть лета она вызывала в своем воображении оранжево-ярко-блестящую рыбку, мерцающую во тьме воды. Самое тупое животное на земле, добавил отец. Никого нет тупее, чем карповые. Кроме, может, сомов, или твоей проклятой матери.
Вскоре после того вечера на Хариусовом Пруду отец в приступе гнева ушел из дома. Насовсем ушел, сказала мать. Ну, слава тебе, господи. Несколько месяцев спустя он глупо погиб, расплющенный между глыбой льда и корпусом контейнеровоза в Дулуте. Той зимой лед на Верхнем озере был какой-то дикий, изжевал всю береговую линию, повредил причальные стенки. Отец записался толкать и пихать льдины шестами, так же, как мичиганские речники когда-то, противостоя стихиям, разбивали заторы пешнями и баграми, стоя в шипованной обуви на бревнах. В деталях свидетели друг другу противоречат, однако все сходятся на том, что лед сдвинулся, образовав расщелину, в которую отец и соскользнул. Затем озеро вновь поднялось, и его ноги сдавило тисками нелепого божьего суда. Ей хотелось думать, что у него хватило времени сложить небольшую покаянную молитву за то, что был плохим отцом («Дорогой Отец Небесный, прости меня за жестоко обманутые ожидания моей дорогой дочери, и еще больше за ужасную неспособность быть мужем своей жене») и за то, что выбросил Фреда («и за то, что избавился от рыбки, которую моя дочь любила больше меня»), и наблюдать, как проносится бледное зимнее солнце, а люди уговаривают его оставаться спокойным, и говорят, что все будет в порядке и через пару минут они его вытащат, точно, конечно, зная, что не вытащат.
Еще долгое время после его смерти она думала о том, как Фред прячется в глубине Хариусового Пруда, в самых глубоких омутах, и пытается сохранить энергию. Иногда, прибираясь наверху и вытирая пыль в комнате Тедди, она застывала в самой глубине тепла и безмолвия провинциального вечера и смотрела, как Рыбешка неподвижно висит, широко раскрыв во сне глаза, только иногда шевеля плавниками от случайного тока воды. Однажды она даже сама попыталась, неподвижно стоя, зависнуть в густой жидкости нескончаемого потока трудных задач — приборки, готовки, стирки, покупки еды — а снаружи щебетали птицы и шумел по дороге автотранспорт.

Брак распался внезапно. Ее муж — он служил в банке в центре города и каждое утро на рассвете уходил, зажав под мышкой «Таймс» в ярко-синем пакете — предал свои свадебные обеты. Однажды он пришел домой с работы, казалось, с новым лицом: такими белыми были зубы. Отбелил их в центре. (Оглядываясь назад, она думала теперь, что сверкающие его зубы были первым знаком неверности.) Стоматолога нашел на парк-авеню. Вскоре он стал в какие-то ночи поздно приходить домой, а в другие вообще не появляться, под смутным предлогом исполнения рабочих обязанностей. В Японии, объяснял он, люди ночуют на работе в знак преданности бизнесу; они снимают спальню, в которую едва можно поместиться, маленькую, как гроб, сказал, и в те дни, когда он не возвращался, она думала об этих комнатках и предпочитала ему верить. (Конечно, я знаю насчет японцев, решительно говорила она). Затем, однажды вечером, она застала его в ванной — натирал мылом обручальное кольцо. Просто слишком жмет, хочу ослабить. Когда другие удивлялись, как это она не догадывалась об измене, не просекла за все эти осенние месяцы, она понимала, что вынуждена (хотя никто ее не принуждал) описать всю долгую запутанность их семейной жизни — пятнадцать лет — начавшуюся с медового месяца в Испании: отель в Чинчоне под Мадридом, в бывшем здании монастыря, они в темном ночном воздухе стоят голышом у балконной двери, слушая звуки деревни и плеск бассейна. Она бросила свою карьеру ради отношений, ради семьи. Она столько всего бросила ради того, чтоб быть дома в те годы, когда Тедди и Энни еще только росли, чтоб быть уверенной, что их синапсы формируются правильно, чтоб удостовериться, что все стало на свои места. (Ведь исследования показали, что успех в жизни ребенка зависит от его первых нескольких лет. Важно было развивать моторные навыки, тренировать ручки, не говоря уж о навыках критического мышления, — и все это до четырех лет!) И поэтому, да, она думает, что решение посвятить себя дому было, разумеется, актом свободной воли, но теперь ей кажется, что сам этот акт был исполнен в условиях предательства, которое, наконец, перед ней раскрылось.

Рыбу приняли в лоно семьи в пластиковом мешочке с водой, опасно разбухшем, связанном узлом, вместе с товарищем, Сэмми, который уже через два дня плавал кверху брюхом. «Мир животных» дал всем дошколятам, пришедшим на экскурсию, по золотой рыбке бесплатно. Меньше чем за год Рыба выросла из своего первого аквариума и сильно сузила спирали свих кругов, ограниченных ее увеличившимися размерами и стеклянными стенками. Затем она доросла до классического пятигаллонового бака, где, конечно, в течение нескольких следующих лет все росла и росла, пока однажды днем, когда в доме все, казалось, было по-прежнему, Мама не пошла в «Мир животных» и не купила большой аквариум с таблетками для очистки воды, с фильтром, который цеплялся к краю и производил плавный фонтаноподобный водоворот; и, кроме того, несколько бирюзовых камешков, и маленькую статуэтку в компанию к рыбке: мультяшный пиратский галеон — сочетание марктвеновской речной лодки и военного корабля — с гипертрофированным носом и оранжевым пластиковым гребным колесом, крутящимся под струей воды — пока оно не засорилось и не застряло. Статуэтка, которая, предполагалось, будет радовать детские глазки, имела странную форму и явно ставила окупаемость выше правдоподобия. Тедди и Энни ее невзлюбили. Но, в конце-то концов, фигурка служила лишь одной цели. Она так меняла пространство аквариума, что создавалась иллюзия, будто Рыбе есть теперь чем заняться, вокруг чего совершать свои вялые послеполуденные круги, и мама ловила себя на том, что приходит и наблюдает за ней, глубоко и философски осмысливая ее действия: помнит ли Рыба, что уже ходила этим путем? Осознает ли свой вечный ад в стеклянных тисках аквариума? Или чувствует себя дивно свободной, плавая — думая, что плавая — в Верхнем озере, богатом, широком водном пространстве с какими-то стеклянными преградами там и сям? Свободна ли принципиально от желаний, нужд и всего прочего? Удивляется ли, что пища для ее разверстого рта чудесным образом появляется сверху над пленкой воды?
Однажды вечером, понаблюдав за Рыбой и выглянув во двор, она увидела там, на южной стороне, мужа, говорящего по телефону, то подымающего, то опускающего свободную руку жестом, который, как она знала, означает возбуждение.
Почти сразу после этого аквариум стал загрязняться. За тусклые дни января и февраля фильтр забился, течение остановилось, на краю водопада наросла борода вязкого зеленого шелка. Мрак сгущался. В центре тьмы выписывала хаотические узоры Рыба, превратившаяся в грустное, безнадежное, скрученное нуждой существо. Ее короткая память больше не обманывала ее мнимой свободой. Не томилась она и повторяющейся природой своих кругов, плавая вокруг дурацкой статуэтки корабля, втопленной в камни и собирающей — типичный донный житель — всякий мусор. Она потерялась вечном реве однородной вселенной, кинувшись в расширяющийся большой взрыв аквариумной тьмы. Иногда она находила путь к свету, терлась глазами о стекло, осуждающе смотря наружу. Но ее никто не замечал. Казалось, никто не может поймать эти взгляды изнутри. Пока однажды Тедди, а теперь просто Тед, не поймал и не сказал, Мам, мам, аквариум, и Мама пришла и очистила его, но только сперва постучала костяшкой по стеклу и убедилась, что Рыба жива, хоть и поглощенная темнотой, но подвижная и вроде бы даже здоровая. Потом ей (Маме) стало страшно оттого, что жизнь такая стойкая штука, даже в столь омерзительных условиях. Потом она почувствовала мимолетную связь между испытанным только что страхом и возможностью того, что Бог существует. Но потом напомнила себе, что это только Рыба. Просто уродская рыбина, подумала она. Я здесь, такая опустошенная и грустная, пытаюсь придать смысл своему невыносимому существованию, чтоб была хоть какая-то надежда. Разумеется, она наверняка вспоминала и вечер, когда отец выплеснул Фреда в теплые воды мелкого пруда в Мичигане. Воспоминания об этом были необыкновенно яркими. Образ рыбки — чистой, оранжевой — плывущей в воде пруда после того, как ее выплеснули — был четким и безукоризненным.
Начала она с того, что вычерпала старой пластиковой чашкой воду, заменяя по мере опустошения на чистую, так, что зелень исчезла, потом съездила в «Мир животных» и купила новый хлопковый фильтр, несколько таблеток для очистки воды, и мешок активированного угля весом в целый фунт. Разобрала насосный механизм — маленький магнитик, прикрепленный к болтающемуся пластиковому кольцу, окруженному другим магнитом, большим. Большой магнит как-то взаимодействовал с маленьким и за счет каких-то физических законов всасывал воду через фильтр, где она низвергалась с широкого края и закручивалась, приближаясь к поверхности. Когда она чистила насос, ей казалось, это действие исполнено не только большой чистоты и красоты, а чего-то гораздо более глубокого, что это действие, поддерживающее жизнь Рыбешки и, в свою очередь, ее место в семье. День был ясный, синий, по-зимнему яркий — через кухонное окно видно было неподстриженный газон, темную коричневатость подмороженной соломы, спутанной в вангоговские завитки. За газоном были кустики, из-за зимнего света стоящие неподвижно и хрупко, сквозь них можно было видеть машины, заезжающие на стоянку. Прекрасная картина, возможно, обывательская, но определенно прекрасная. Наверху она видела, как Рыба беззаботно плавает в новой обстановке, и была уверена, что та довольна, беспечно двигаясь туда-сюда по аквариуму, профессионально огибая статуэтку, покачивая задним плавником — как он называется? хвостовой плавник? — светски, как певица кабаре покачивает веером. Прекрасный хвост, развевающийся от движения в чистой воде. Когда она наклонилась поближе, стало ясно, что плавник намного, намного больше, чем казалось, и перекрутился вокруг себя. Рыба остановилась, и хвост чудесно развернулся — великолепный, здоровый, широкий хвост семейства карповых. По сторонам его были неудивительные от дурного обращения шрамы, рана-две, и безразмерный какой-то странный нарост совсем рядом с анальным плавником. Но в остальном она выглядела большой, брутально здоровой, все еще жмурящейся от потрясения, вызванного неожиданным потоком света.

Затем аквариум снова погрузился во мрак, пришел в запустение, зацвел и стал, ну уж, полностью, чрезвычайно, фантастически темным. Заметим между прочим: если, как говорит Аристотель, поэзия есть нечто с более серьезным смыслом, чем история, то Рыба была важнее всей домашней истории, ибо Рыба была поэтом — она уступила тьме вокруг себя, и все же не собиралась умирать — во всяком случае, не умирала. Она держала себя в живых. Она держалась. Она как-то находила в воде достаточно кислорода — наверно, слоняясь прямо под тонкой струйкой, стекающей с края фильтра. Конечно, в ее природе было заключено, что она питалась донными организмами, зарывалась в ил, была приучена к слизи и водорослям — но все же среда, ее окружающая, была бы для других рыб невыносимой. Ни одна рыбка не вынесла бы таких условий, да даже и близких к ним. Нормальная рыбка давно бы плавала брюхом кверху. Рыбке для хорошей жизни нужны прохладные ямы с быстротекущей водой, любезные сердцу перекаты, журчащие водовороты. А эта Рыба сидела в своей норе из ила, в норе, мрачнее, чем история семьи, внутри которой содержался ее стеклянный анклав: Папа собирает чемоданы, складывает и раскладывает брюки, снимает с держалки галстуки и бережно оборачивает их бумагой, берет ботинки, помещает каждую пару, до крайности отполированные оксфорды (он один из немногих регулярно пользовался чистящей машинкой на Гранд Сентрал), в хлопковые шнурованные мешочки, опустошает верхний ящик комода, забирая запонки, старые бумажники, еще что-то. Весь этот хлам, история дома, документы, подписанные и с печатью, договор об имущественных отношениях и, конечно, развод, дом остается ей — весь этот исторический материал просочился мимо Рыбы. Она намечала курс и обходила аквариум, ничего не зная об этом дерьме. Но кое-что она понимала. Это было ясно. Мир — это грязное месиво. Он сворачивается в комочки и тонет в своих же отбросах. И это конец.
Она слегка чистилась о свисающие с фильтра водоросли, пробираясь к статуэтке, прислонялась к ней боком и по изменению температуры чувствовала, что начиналась ночь — Тедди любил спать с открытым окном, и когда вода охлаждалась, содержание кислорода слегка увеличивалось. Днем солнце светило в окно, аквариум нагревался, и она вообще не двигалась, если только кто-нибудь не входил в комнату и не стучал по стеклу или по полу: тогда она резко дергалась вперед и быстро останавливалась. Несколько раз ее встряхивали ото сна звуки сильно хлопающей двери внизу. Или звуки чего-то бьющегося из кухни. Или голоса. «Что нам вообще делать?» «Уж я-то бы хотел, чтоб все было мирно, ради детей». Или звук удара ботинка о стену в соседней комнате. Иногда она чувствовала свое родство со статуэткой, словно бы это другая рыбешка бок о бок с ней зависла в ожидании. А иногда чувствовала себя в родстве (дальнем) и со стенками аквариума, которые трогали ее жаберные плавники, когда она натыкалась на них в поисках света. Боже, если б она, Рыба, только знала, что находится в самом сердце дома, поддерживая его жаждой жизни. От радости она тут же умерла бы на месте! Но она не была рыбкой-символом. Не было у нее желания становиться трагическим героем в этой драме.

Дети, которых выгнали из дома, которым сказали пойти погулять, играли во дворе, чтобы внутри два главных персонажа, Папа и Мама, могли, наконец, поговорить. Дети стояли у деревянного домика — который разваливался от дряхлости, на фальшивых бревнах темно-серыми пятнами росла плесень — играя, что они сами мама и папа, хотя они слегка переросли уже такие игры и были для них немного слишком застенчивы. Возможно, они были достаточно взрослыми, чтобы знать, что фальшивят на двух уровнях, но во втором уровне они скорее всего бы не признались; в любом случае, играя в Маму и Папу, Тедди сказал, я позвоню своему адвокату, если мы сами все не уладим, а Энни ответила, тонким сладеньким голоском, я знала, что ты готов со мной судиться, я это просто знала, и они захихикали, как скрытничающие всезнайки. Ветви дерева над их головой были покрыты первыми цветами весны, но было еще холодновато, и слова зависали в виде пара изо рта, и на деревья быстро опускалась тьма, а под деревьями незамеченным мчался пригородный автотранспорт.
Если б вам случилось ехать на юг по Мерритт Паркуэй днем третьего апреля и посмотреть направо через деревья у выезда 35, то вы бы их могли увидеть, за старой кучей камней, за сельскими оградами, не имеющими другого значения, кроме как напоминать о стихотворении Роберта Фроста о хороших заборах и хороших соседях* и все такое: двух детей, прислонившихся к старому игровому домику, и дом за ними такой уютный, теплый и явно дорогой. Мимолетная картина, ничего не значащая для пригородного человека, кроме экономических формул: около дороги = снижение стоимости, но дорогая территория + буфер из каменных стен + старые деревья + современная обстановка = повышение стоимости.
Есть что-то ободряющее и романтическое в том, чтобы смотреть на такие дома через деревья с дороги — эту крепкую жизнь Коннектикута. Внутри дома тайная спрятанная рыбка обходит свои глубоководные преграды, храня жизнь в жабрах, покоренная тьмой, но не желающая оставить свою клеточную деятельность, цикл Кребса, расщепление углеводов. Тайная золотая рыбка плавает у центра мироздания. В черной дыре семейного небрежения она ждет того сладостного момента, когда Мама, понукаемая Тедди, снова вскрикнет. Мама пригнется к стеклу и найдет ее взглядом. Рыба, конечно, будет там, скрываясь в сердцевине тьмы возле статуэтки, прикидываясь, что она тут ни при чем, так что Мама, когда увидит Рыбу, почувствует от жалости слабость в животе — вспомнив дошкольную экскурсию в «Мир животных» — и такую глубокую печаль, что опустится на колени и заплачет. Она подумает о маленьких грустных похоронах, которые устроит после смерти Рыбы (когда умер ее приятель Сэмми, Папа выплеснул его): краткий, но исполненный глубокого смысла миг на заднем дворе, совочком вырыть ямку размером с ботинок, положить туда Рыбу, исполнить небольшой обряд («Дорогой Боже, дорогой Отец Небесный, дорогой Рыбий Бог, Бог Рыбы, мы собрались здесь помянуть Рыбу, чтобы наша дорогая рыбка упокоилась»), а потом поместить на могильный холмик большой камень со словом «Рыба». Это был бы торжественный такой момент, чтоб научить детей переживать утрату, небольшая хитрость — заставить их увидеть, как что-то, бывшее раньше живым, теперь умерло, и прояснить эту четко определенную разницу, и слегка ее смягчить, так, чтобы они запомнили этот день, и позже, вспоминая, поняли, что она хорошая мать, из тех, что устраивают домашним животным похороны.
Но Рыба жива. Ее старые большие рыбьи жабры выхватывают мельчайшие частицы кислорода из грязной пены необъяснимо решительным образом, свойственным только животным. Ей ничего не поделать с этим семейством. И позже этим вечером, когда Папа уйдет, они устроят маленькую вечеринку и отпразднуют ее воскрешение, потому что все решили — естественно при таких обстоятельствах — что она мертва, или почти достаточно мертва, чтоб называться мертвой, с предсмертными видениями, как это у них принято: булавочная головка света в конце туннеля и видения какого-то другого эфирного мира, лучшего рыбьего мира, со свежей чистой водой, шипящей от кислорода, и другими рыбками, большими и маленькими, общее блаженство, и ровно столько ила и грязи, чтобы хорошенько поохотиться. После празднования, перед тем, как лечь спать, они накроют крышку чистого аквариума пластиковой крышкой и, все вместе, медленно двигаясь, как люди, несущие гроб, стараясь не расплескать воду, снесут его вниз в общую комнату, где с мягким шелестом поздравительных аплодисментов представят Рыбе новый дом, совсем рядом с телевизором.

-Ты чего такой недовольный?- спросил демиург Мазукта демиурга Шамбамбукли.- Обидел кто?
-Да так,- дёрнул плечом Шамбамбукли,- есть тут один народ... кочевники.
-И что с ними не так?
Шамбамбукли вздохнул.
-Я им сделал доброе дело. Даже два добрых дела, если посчитать. Они брели по степи, и вдруг дождь, буря, град размером с кулак... Все перепугались, взмолились о помощи - ну я и помог, раскрыл над ними зонтик и держал, пока гроза не прошла. Идут они дальше, солнце печёт, жарко, ни тени, ни облачка. Снова взмолились, я им снова помог. Раскрыл зонтик и дал им тень, пока солнце не село. Они добрались до своего стойбища и торжественно пообещали воздвигнуть моё изваяние и принести обильные жертвы зерном и мёдом.
-Ну и что тебя не устраивает?- спросил Мазукта.
-В день, назначенный для торжества, я пришёл к ним в гости. Действительно, и изваяние воздвигли, и мёд принесли...- Шамбамбукли вздохнул.- А меня с позором прогнали. Сказали, что я наглый самозванец. А всё потому, что я совсем не похож на зонтик!
(c)

- Ну хорошо, подСудимый - сказал демиург Шамбамбукли, пролистав Книгу Жизни человека. - С тобой всё понятно. Где-то грешил, где-то не очень, тут исправил, там усугубил... в общем и целом совершенно нормальная, вполне удовлетворительная жизнь. Поздравляю, можешь отдыхать.
- Спасибо, господи судья, - сказал человек.
- Объясни мне только один момент, - Шамбамбукли склонился над Книгой. - Большинство твоих прегрешений логически обоснованы, у тебя были какие-то причины поступать именно так. Но вот зачем ты побил этого несчастного старичка? Он ведь тебе ничего не сделал, даже слова плохого не сказал.
- Он искусствовед, - мрачно пробурчал человек.
- Что-что? - не понял Шамбамбукли.
- Искусствовед, - повторил человек. - Он. А я писатель. Был. Понимаешь?
- Нет, - признался Шамбамбукли.
Человек вздохнул.
- Писатель я был. А он - искусствовед. Специальный такой тип, который читает то, что я написал, а потом всем рассказывает, какие из этого можно сделать выводы.
- Постой-постой! - перебил Шамбамбукли. - Это что-то вроде "было заповедано: "не играй с огнём, можешь обжечься" - где под играми с огнём подразумевались обряды огнепоклонников, а огнепоклонниками в то время было принято называть вообще любых язычников, слово "можешь" в данном контексте следует рассматривать не как разрешение, а как повеление, и потому истинный смысл заповеди - "всех неверных - на костёр!", и именно так её надо понимать" - что-то вроде этого, да?
- Да, - кивнул человек.
- Всё ясно, - сказал Шамбамбукли и стукнул молоточком по столу. - Оправдан. Следующий!..

In the village of Kar'aan, in the Mountains of Tall Winds, there lived a young Alatien woman named Iuana. Iuana had one desire above all others -- to soar higher and farther than anyone else... and even though her wings were no broader, nor her body sleeker than anyone else's, she pursued this foolish desire without rest. And as time passed, she did soar higher and she did fly farther... than the other young Alatien in her village. And her name became known far and wide amongst the tribes of the Mountains of Tall Winds. But still Iuana was not happy. She was not happy because, in her vanity -- even though she was a better flyer than almost everyone else -- and to her eyes, she was still not good enough. She wanted to be so much better than anyone else that she would be remembered for all time as the best flyer amongst all the Alatien. And so one day, Iuana decided to climb to the top of Mount Bak'ta'ana, the Tower of Light, and to soar from those giddy heights to the ends of the world. Her friends and her family pleaded with her not to, because every Alatien knew that to soar from such heights was dangerous -- that, at such heights, the air was thin and the winds treacherous. But Iuana would not listen, and on a cold and clear morning, she climbed up the Tower of Light, to the rock and the ice at the very top. From there, she could see to the ends of the world... and it brought tears to her eyes to know that now, finally, she would be greater and better than any Alatien before her. And so Iuana spread her wings and leaped off the mountain... Those who watched her from far below said that, for a split moment, Iuana soared, and she soared higher and farther than any Alatien before or since. But then the treacherous winds caught a hold of her... ...and the thin air made her plummet towards the ground, and to fall to her death amongst the rocks at the base of the mountain. In her vanity, Iuana could not see beyond her desire to be the best... and vanity always stands to fall.

In the small village of Jin'jei near the rumbling hills of Unyin, there lived a girl called Mon'aa. She was a curious girl, and she would always get in the way of the grown Alatien. "Go play somewhere else!", they would say to Mon'aa, but she didn't want to play with the other children. She wanted to be where the grown-ups were, to see what they were doing, and to learn from them. But one day, after getting many complaints from the pottery-makers, and guardsmen, and traders, and soldiers in the village, Mon'aa's mother told her that she wasn't to interfere with the grown-ups any more... and that instead she should go play with the other children, or sit still and draw or work with clay. But Mon'aa was always curious, and now, since she wasn't to be among the grown Alatien any more... she decided to go exploring the forest that lay just outside the village of Jin'jei. She had many times been forbidden to enter the forest, because it could be a dangerous place, but Mon'aa was very curious. Of course, she wasn't planning on going far into the forest, but then her eye caught sight of a white Flufftail hopping through the tall grass, and Mon'aa, curious as ever, gave chase. The Flufftail ran away into the forest, and Mon'aa followed, blind to where she was going, and interested only in catching the white Flufftail so that she could keep it as a pet. But then, after a good while, the Flufftail disappeared into a hole in the ground, leaving Mon'aa alone in a small clearing somewhere deep inside the forest. She was exhausted after running after the Flufftail for so long, and as she looked around the clearing at the unfamiliar trees and flowers, she realized that she hadn't been paying attention to where she was going. Not for the first time, her curiosity had gotten the better of her, but this time it was serious. Mon'aa was too young to fly, and she had very little sense of direction. And chasing the white Flufftail had made her dizzy, and tired. It was getting darker, and Mon'aa was all alone in the deep, dangerous forest. Too sleepy and too scared to be able to go anywhere, Mon'aa curled up with her wings wrapped around her under the leaves of a tree... and began crying. Soon, it got really dark, and somewhere, not far away, wolves started howling at the moon. Mon'aa was so scared she was petrified, but after a while, her exhaustion got the better of her... and she fell asleep. She woke up when she heard a voice calling her from somewhere far above. Looking up at the starry sky, Mon'aa saw a vision of the spirits of five Tellers, gazing down at her. "You have let your curiosity lead you astray," said one. "You are lost, and you deserve to be lost," said another. "Poor little girl," said a third. "We will help you home," said a fourth. "But remember this," said the fifth spirit, "we will lead you back to your village and to your mother only if you promise us one thing." "I promise," said Mon'aa. "Whatever it is, I promise I will do it." "Very well," said the first spirit, "you will make the story of this night into your own Tale, and you will call it the Tale of Stars." "It will be a Tale to warn the curious to be careful," continued the third spirit, "and to not let their curiosity get the better of them." "And," said the second spirit... to remind the Alatien that the spirits of their Tellers watch out for them when they most need it." And so the spirits of the five Tellers guided Mon'aa through the forest, and by dawn, she was home. And Mon'aa did tell her Tale, the Tale of Stars, to everyone in the village, so that everyone would remember that the curious must be cautious, and that the spirits of the Tellers are always watching.

This was a very, very long time ago, when the Alatien were a strong people, and we could spend days riding the hot winds above the seas. We hunted fish, then, and we were at war with the Maerum... the Wettails. Akalas was admired by everyone in his clan, and because of this, he was cocky, and arrogant. Akalas was one of the strongest warriors there was -- his claws were sharp and long, his beak pointy, and his teeth strong. So one day, the Teller of Akalas' city asked him to perform a very important, and very special duty -- to bring a sacred jewel to the Teller of an Alatien town across the sea. This particular jewel was very important because it signified a union between the two towns, and it would benefit the people of both that it was delivered safely, and promptly. Akalas grinned, and told the Teller that he would deliver the jewel both quickly and safely, and that she was not to worry. But the Teller did worry, because Akalas was young, and too sure of himself. So Akalas set out across the sea on his flight. It was on the fourth day that he spotted something in the water that caught his attention, and forgetting his duty, and following his curiosity.. ...Akalas dived towards the water to investigate. When he came closer, he saw that there were Maerum in the water, foolishly hunting close to the surface, and Akalas saw an opportunity to again prove his might... as a great warrior to his people, and to capture the fins of a few Wettails. But this time, Akalas' arrogance got the better of him, because the Maerum had set a trap! As he dived towards the Maerum with his claws, a spear shot up from the water to hit him. Akalas struck the water, and dropped the jewel he was carrying, and it was all he could do not to drown. Akalas was bleeding, and the Maerum were grabbing on to his wings and his legs, but he fought bravely, and finally he managed to escape. But even though he now lived, he was dead inside... because the shame of losing the sacred jewel would always be with him. Akalas could not return to his village, because he had neglected his duty to his Teller and to his people, and so he went away to a small island where he could be alone. To himself and his people, Akalas now became the Lost One, he who had been on a sacred mission, but had failed in his arrogance. A year passed, and one day Akalas met with human traders from a ship that came close to his island. From the traders, Akalas heard speak of a hideous creature that lived in the sea -- the Octa'wo. The Octa'wo was said to have a third eye, like a jewel, and that this eye pulled hapless sailors into its deadly eight-armed grasp. Akalas knew immediately that the Octa'wo's third eye had to be the jewel that he lost in the sea a year ago, and he now saw the opportunity to redeem himself. But Alatien were not used to water, and the thought of submerging himself in the cold, harsh ocean chilled Akalas to his heart. But he was the Lost One, and if, in his death, he could at the very least redeem himself... to his own heart, then it would be worth it. So Akalas fashioned himself a spear, because in the water his claws and his beak would be too slow, and he flew out to where the Octa'wo was last seen... and then Akalas dived into the sea. The dark water closed in on him, and his wings and legs went numb, but still Akalas kept pushing down until he saw the lair of the Octa'wo. Spotting Akalas, the Octa'wo attacked, and Akalas saw the monster's third eye, his sacred jewel, shining bright in the darkness, and his heart was filled with a sense of duty and courage that he had never felt before. But as he began fighting the eight-armed monster, Akalas realized that, if he were to fight like he usually did, he would not stand a chance. He would have to think differently. And so Akalas tricked the Octa'wo into following him through a tight chasm, where the monster got stuck, and then he swam above it, and using his spear, tipped a rock on top of the Octa'wo. Swimming back down again, the Octa'wo was flailing helplessly. Now, almost out of air, Akalas took the sacred jewel from the Octa'wo's head, and swam back up. Finally, Akalas could deliver the sacred jewel to the town across the sea, and upon returning to his village, he went to the Teller, bowed his head, and said "Forgive me, Teller, for in my arrogance I thought I could do everything. But I could not, and I became the Lost One because of it." "You were lost," said the Teller, "but you are no more..because now you see the limits of your own strength, and you will know that a warrior must be careful, and wise, in addition to being strong, and fierce." But she wanted to test him, and to teach him that sharp claws, a pointy beak, and strong teeth are not all a warrior needs -- that a warrior must also be wise, and careful.

Moran was a handsome young Alatien man with strong wings and a hardy beak. He lived below the white cliffs, where the water was salty and the fish plentiful. Moran was betrothed to Anara, the loveliest girl there ever was. She was fair, and slender, and tall, and her eyes were the clearest shade of blue. But Moran was hesitant to enter into union with Anara, to become her husband and to give her children. He would always come up with a new excuse for why they had to wait a little while longer. Now, Anara was skilled at pottery, but even more so with stories, and the Teller of the village had many times asked Anara to be her apprentice, to learn all the Tales so that some day she could take over as the Teller. But Anara refused, knowing that if she did accept the Teller's offer, she would never be able to marry Moran, because a Teller cannot have a husband nor children of her own. Her refusal to become the Teller's apprentice was unheard of, because who could refuse such an honor? But to Anara, love was more important. Her love for Moran was beyond honor, beyond reason. But despite Anara's love, Moran was still hesitant. And then one day he told Anara, "I am traveling on a pilgrimage to the far shores. I will be gone for some time, and while I am traveling... and in accordance with our traditions, I will be freed from our betrothal. Not until I come back will the bond between us be renewed." It was not unusual for a young Alatien man at that time to go on a pilgrimage, and the bond between the betrothed would often be cut while he was away, to be formed again upon his return. But Anara was heartbroken, because she had thought that Moran would soon want to marry her. When Moran saw her tears, he said to her, "Do not weep. When I come back, I promise I will marry you. Just wait for me, and stay with your pots, to make the time pass quickly." And then Moran left on his pilgrimage to the far shores. Many years went by, and Moran had exciting adventures on the far shores, but by and by, he began to long for home, and for Anara, and now he had finally realized that he loved her, and that he wanted to marry her. But when he returned, he could not find Anara amongst the pot makers. He went to visit her family, and they told him that, after waiting for many years, Anara accepted the Teller's offer of apprenticeship... and that when the Teller left on the last wind during the previous winter, Anara herself became the new Teller. Angry, Moran made his way to the Teller's nest, and when he saw Anara he said to her, "You promised me you would wait!". But Anara did not say a single word in answer. She just turned around... and lifted something wrapped in leaves from the cot behind her, and gave it to Moran. Moran unwrapped the package, and inside, he found an old pot, cracked and broken in two. "What is this pot?" he asked. "And why did you not wait for me like I asked you to?" And finally, Anara spoke, and she said to Moran, "I made this pot for you, my dear Moran, when you left... because I wanted it to be my marriage gift to you. But when many, many years passed, I finally realized that you did not love me the way I loved you, and to live hoping otherwise would be death." "But I want to marry you!" cried Moran. "I came back!" But Anara just nodded at the broken pot in Moran's hands, and said, "Like an old pot that is left without care, a heart may break in two..." And so Anara turned away, never to speak with Moran again. And Moran's heart, like the pot that was left untended, broke in two, because absence makes a heart brittle... and a broken heart can never be mended. Retrieved from "http://tlj.wikia.com/wiki/Tale_of_Homecoming"

"What is it like to not have wings? If we could not fly, how would we know what the world looks like? How could we learn of stories to tell each other? It must be like a prison, to be chained to the ground like your kind. Like a prison. I cannot understand, no I cannot, I cannot. " "Yes, we are storytellers. We tell stories. Yes. We have witnessed the birth and death of many, many people. We were here when humans first came, yes. We can tell all the stories of the human kind; of the wars, and the great romances, of the tragic death of heroes and the noble quests of adventurers. We have seen it all, yes, and we remember. We remember because we pass the stories on, from Teller to Student, throughout the centuries. " "Do you want to hear one of our stories? Ask us, ask. Ask about the prince and the beggar, about the stubborn mule of Altaban and the beautiful princess of the West. Do you want to hear how the world was created? We know, we know. We tell that story. We tell the story of the First Wind." "Long, long ago, when the skies were dark and there were no stars to be seen anywhere -- because the stars themselves had not yet been born --a wind blew through the leaves of the Making Tree, which grew in the centre of the universe. It was a young tree, then, only half an eternity old, and only a few of its buds had blossomed into green leaves. The tree was surprised to feel the wind caress its branches, because there had never been a wind before; this was the First Wind. "Who are you?" asked the tree. "What are you?" "I am the wind," said the wind, "and soon I will be strong enough to blow you apart." "Why would you want to do that?" asked the tree. "I haven't done you any harm." "Because there is nothing else I can blow," said the wind. "I can pass through the darkness for all time, but until I have something to blow, I am not really the wind." "I feel sad for you," said the tree. "I can stay here and be happy, because with every passing moment my roots extend further and my branches reach farther. Soon, I will stretch across the entire universe, and then I am everything." "Yes," said the wind, "so I will blow you apart before you get too big." And so the wind huffed and puffed and pushed the tree, but it was not strong enough to fell the Making Tree. The tree was already too big. Then the tree, feeling sad for the wind, said, "If I let you blow one of my leaves off and carry it with you on your journey, will you leave me alone?" And the wind replied, "Yes, I will leave you alone if you let me blow one of your leaves off." So the tree let the wind blow one of its leaves off, and the leaf fell through the darkness until it disappeared from view. But the wind kept huffing and puffing and pushing the tree, even though it could do the tree no harm, because it was the wind, and to be the wind, it had to blow. The leaf fell, and it became the Earth. And whenever the Making Tree felt sad for the First Wind, it let the wind blow one of its leaves off, and they would fall to create other worlds. " "This was how the world was created. It is a good story, and one I tell well. " "Now, a story from you? Tell us of the Windbringer, promised us in countless tales. She is to bring the wind of past days back, to let us soar for hours. Lately, our people have not flown like our ancestors. We are not strong enough to stay aloft for long. Our wings are weakening. No, no. This is not good? So tell us, will the Windbringer come, will she? Will she come save our people from the prison that is this ground you are chained to? Will she?"

"Who are you? Where did you come from? We do not get visitors very often, human, and when we do, it is rarely an occasion to be celebrated. Why do your people look so unkindly to us? We wish only to live in peace with the Earth, to worship Her, to dig our tunnels and sing our songs. We hurt no one. Please, leave us be. "You are still here, human? Then stay, because we are not unkind to strangers, whomever they may be. As long as you do not bring strife into our tunnels, as long as you do not disturb our songs; stay. Sit by the fire, eat our evening meal with us, and let us tell you stories of our people, and of our customs. But do not stay out here in the dark, for these woods are not safe. We have lost many of our own since this past winter. Shadows fall on our forest, both from within and from without. Dark times are coming, and we have only our fires and our tunnels to protect us. Perhaps you can help? You are human, are you not? The prophecies speak of a human female to turn the tides of chaos before it is too late… "Ah, the prophecies -- you wish to learn of them? Then I will recount them to you, word by word, as shaped in the Soil by the songs of my ancestors. Listen, for these words are of the Earth, and they are sacred. "Long ago, our people came to the Earth beneath these trees, and we were happy, because we knew this was our Dig. To the Soil we sung songs of shaping, and the Soil moved and moulded itself to our wishes. It gave us tunnels to move through, and holes to sleep in, and caves where our children could hide when danger was abroad. Our ancestral Elders carried with them a stone, given to them by the Fathers, and this they kept well protected, for they had been told the significance of the stone, and its purpose. In the time of Chaos, this stone would be brought back to the Fathers by a human female. She would prove herself by committing an act of selfless sacrifice for one of our own. And she would come in the hour of our greatest need to destroy the shadow that threatened our village. "These are the prophecies, visitor, and the times described are at hand. Do you know the human we speak of? Are you the harbinger of salvation? Please -- we have lost more of our own these past few days, and the children weep themselves to sleep in fear. Please, human; chaos comes, and we are in great peril."