Когда тайфун ревет во мгле,

       Я вспоминаю среди качки,

       Что существует на земле

       Любимый классик — Женя Клячкин.

       (Александр Городницкий)

Я люблю Клячкина. Особенно — две его песни: "Не гляди назад" и "Псков". Мы множество раз встречались в Израиле, подолгу беседовали — и однажды очередная беседа, неожиданно для нас обоих, превратилась в интервью.
 

                            

- Как себя чувствует в Израиле "любимый классик" Евгений Клячкин?

— Вопрос изрядно запоздал: живу здесь уже четыре года.
 

- Ты хочешь сказать, что в течение этих четырех израильских лет никак себя не ощущаешь?

— Хочу сказать, что чувства смешались, и из черного, белого, розового и голубого цветов получилась такая непонятная смесь, что трудно определить ощущения. Пока мне стало ясно одно: если воспринимаешь страну как родную, нужно принимать и минусы ее, и плюсы.
 

- Ты принял?

— Стараюсь. Было бы нечестно сказать, что принял все. Скажем, я работаю в муниципалитете Рамат-Гана, и в моих взаимоотношениях с четырьмя-пятью коллегами в маленьком отделе, как в зеркале, отражаются мои взаимоотношения со страной. Вначале казалось, что я вообще не смогу работать, и чувство страха довлело над всем. Сегодня этот страх исчез, и на смену ему пришло другое чувство: люди, с которыми работаю, стали мне близки.
 

- Ты сказал, что работаешь с этими близкими тебе людьми в одном из отделов муниципалитета. До меня донеслись слухи, что…

— Совершенно верно — работаю в отделе канализации. Но я сейчас — о другом. Я вспомнил о своих коллегах для того, чтобы более внятно объяснить тебе свое отношение к Израилю. Заявить, что решительно все коллеги мне симпатичны, было бы преувеличением. Но, как я уже сказал, они мне близки, я понимаю их. Именно так нужно  п о н и м а т ь  и эту страну; знать ее, принимать такой, какова она есть. Можно, конечно, ехать в Америку, но ее не понять: страна огромная. Израиль же, думаю, надо "объять" целиком. Это особенная страна. Я бы очень хотел ее полюбить, но пока это сложно. А вот принять как свое — гораздо реальнее. Это, наверное, и есть путь, по которому я сейчас иду.
 

- Женя, ты хочешь сказать, что в Израиле тебя что-то раздражает?

— Евреи раздражают — все остальное хорошо. Знаешь, Полиночка, не могу ответить на этот вопрос, не привлекая мое совершенно глобальное ощущение еврейства. Оно таково: евреи созданы Господом Богом — а в него я верю — не для того, чтобы жить вместе. Более того, думаю, что такое "мирное сосуществование" им (нам) противопоказано. Вот это величайшее испытание — жить вместе — мы и проходим сейчас. Мне кажется, что еврею сейчас жить в Америке или в России намного проще. Несомненно, мы — соль любой земли, затравка, и нам надлежит как-то реализовать себя в качестве катализатора в любой стране. А вот друг с другом… Каждый из нас пытается применить способности, отпущенные ему Господом, — но отпущены-то они всем нам без исключения. Мешают они друг другу, евреи-то. Израиль, на мой взгляд, образование противоестественное.
 

- Тем не менее, это "противоестественное образование" дало возможность спастись нескольким поколениям.

— Да ладно, мы-то с тобой от чего спаслись? Израиль — возможность спасения в том случае, если, не дай Бог, повторится Катастрофа. Не произошла бы она — не было бы Израиля. Голосование в ООН в сорок восьмом году произошло  именно в результате гибели шести миллионов евреев. Нашу волну эмиграции, алию девяностых, многие упрекают в том, что приехали мы "на колбасу". Противно слушать. На самом деле, мы испытывали к Израилю огромный сантимент. Мы были твердо убеждены, что нас здесь ждут.
 

- Ты думаешь, что это — ошибка?

— Причем, генеральная: никто тут никого не ждет. Израиль, к сожалению, страна предельно самодостаточная. Здесь всего хватает — науки, искусства, медицины… Кстати, не могу сказать, что местная медицина — плохая. Или искусство. Очень люблю Арика Айнштейна, Шломо Арци — есть что любить! Только не надо говорить, что, кроме уже имеющегося, ничего больше не нужно — нужно все. В общем, получается так: принимай Израиль таким, какой он есть, а не примешь — тебе же будет хуже.
 

- Женя, ты-то чего уехал?

— Первый вызов из Израиля получил в семьдесят седьмом — мог тогда ехать куда угодно. Но — остался. Нас, бардов, держала в плену великая иллюзия, что наш жанр — единственный свободный (или почти свободный) от цензуры, единственное слово правды, которое может прозвучать публично и спасти человека в мире лжи и притворства. Так и пребывал бы в этом заблуждении и никуда бы не уехал, если бы не перестройка. Открылись шлюзы, и выяснилось, что в этой огромной гигантской кастрюле под страшным давлением мы отнюдь не все едины. Раньше мне было совершенно ясно, что и Валентин Распутин, и Василий Белов, и не успевший себя проявить в конкретном вопросе, Василий Шукшин, и Евгений Клячкин — люди одного направления. Но кастрюлю открыли, выпустили пар — и выяснилось, что это вовсе не так. После очередного выступления общества "Память" в Румянцевском садике в Ленинграде я написал: "Я ушел не от тех, что кричали: "Жиды", а от тех, кто молчал, когда это кричали". Я уехал от бездарного руководства — во-вторых, и от народа (смешно звучит, но скажу), который не оправдал моих надежд, — во-первых.
 

- В одной статье о тебе я прочла, что Евгений Клячкин начал писать песни на иврите. Что это — голос крови или обыкновенная конъюнктура?

— Это — всего лишь полное незнание предмета человеком, написавшим подобное. Я не сочинил на иврите ни строчки — просто не умею, к сожалению. Смогу ли сделать это в будущем — вопрос, остающийся открытым. Хотелось бы надеяться. А пока песни мои перевел на иврит Гена Гонтарь, живущий здесь уже двадцать два года. Его переводы и пою иногда; хочу петь и в дальнейшем. А в той статье, видимо, намекали на "Девушку". Прелестная песня, в каждом припеве которой — два слова на иврите. По мере развития отношений девушка в начале, отказываясь, говорит "ло царих" (не нужно), а в конце, соглашаясь "ло хашув" (не важно).
 

- Так ведь и русские девушки ведут себя в точности так же.

— Именно поэтому мне очень жаль, если ты сочла эту песню конъюнктурной. Я тебе больше скажу. "Крошечная горсточка земли, но зато воистину шели"* — тоже я сочинил. А как тебе нравится такое: "Наступает перекур, все бесэдер, бля, гамур"**?
 

- А, так ты — хулиган?

— Конечно. В стихах.
 

- И только?

— Время, конечно, берет свое, но желание и возможность похулиганить еще ощущаю.
 

- Все вы, барды, такие?

— Знаешь, что меня привлекло еще в 1967 году в "Мастере и Маргарите", когда роман впервые вышел в журнале "Москва"? Хохочущий, издевающийся над глупостью разум. Самодеятельная песня — жанр пирующего, смеющегося разума. Торжествующего и защищающего человеческое достоинство от глупости, косности, жлобства — чего угодно. Такой жанр не имеет права умереть — и он не умрет никогда. Примет другие обличия, вот и все. Боря Гребенщиков как-то публично признал меня своим учителем. Так действительно сложилось исторически. У него язык другой, но задачи те же, что и у нас. Ребята, не спешите нас хоронить: еще поживем.
 

- Считаешь ли себя лирическим поэтом?

— Я всегда говорю в песнях о том, что мне мешает. Иногда — серьезно, иногда — не слишком. Избываю из себя с помощью песен все эти "проклятые вопросы" — и остаюсь обыкновенным, способным к дальнейшему воспроизводству, человеком.
 

- Надеюсь, успешно справляешься с воспроизводством?

— Дети — результат моих любовей. Помнишь: "Жена — подруга жизни, мать моих детей". Так всегда и отчитываюсь.
 

- Жень, я знаю, что ты приближаешься к своему юбилею. Как будем праздновать?

— Пригласили на выступления в СНГ. Заодно и отпразднуем.
 

- Не боишься разочароваться? И вообще — не боишься?

— Чего бояться? Про Россию все знаю. Бандитам я не интересен: нечего брать, разве что часы электронные. КГБ, или как они там сегодня себя называют, тоже уже не боюсь.
 

- Приходилось сталкиваться?

— С песнями моими как-то все обходилось благополучно. Но разговор, однако, состоялся. Хотя, и по совершенно другому поводу. Дали мне почитать "Зияющие вершины" Александра Зиновьева. Еду в автобусе, читаю. Сижу на низком сидении, а сзади высокое, "мне сверху видно все". Выхожу на своей остановке с задней площадки, а меня уже ждут двое, выскочившие с передней. Тот, что повыше, предъявляет удостоверение, а второй — доброволец: его, паскуду, понятым взяли. Просят показать книжку, которую я только что читал. Мямлю, что спешу на работу. Мне предлагают на выбор добровольно показать книгу или подвергнуться обыску в ближайшей подворотне. Отказываюсь достать компромат — "пройдемте".
 

- Не боялся?

— Очень даже боялся, но хорохорился. Сдаюсь, протягиваю книгу. Высокий ее забирает, оставляет номер телефона и обещает скорую встречу. Мчусь на работу, лица на мне нет, срочно звоню тому, у кого брал книгу; зная, что телефоны в нашем учреждении не прослушиваются, предупреждаю об опасности. В конце рабочего дня — звонок из отдела кадров: "Евгений Исаакович, к нам пришел режиссер с Ленфильма и хочет с вами поговорить". Прихожу в отдел кадров — сидит мой "высокий". Освободили кабинет, оставили нас вдвоем. "Вы эту книгу прочли?" — "Не до конца" — "Хочется узнать ваше мнение" — "Интересно. С чем-то я согласен, с чем-то — нет". — "А вы не заметили клеветнического освещения действительности?" — "Нет. Просто у писателя одни позиции, а у меня — другие". "Высокий" просит все сказанное изложить на бумаге. Пишу. Что именно — уже не имеет никакого значения. Важен факт: пишу объяснение, излагаю мнение о прочитанном и подчеркиваю, что не со всем согласен. Больше пока ничего от меня не требуется. Кроме одного, самого главного: "Кто вам дал эту книгу?" Говорю, что нашел. Не верит. Лихорадочно начинаю соображать, кому бы это дело "пришить". Вспоминаю, что только что эмигрировал мой приятель Володя Марамзин. Его и "сдаю". "Так он же уехал?" Подробно объясняю, что как раз перед самым отъездом он и дал мне почитать злосчастную книжку. И тут происходит нечто совершенно неожиданное. "Высокий" листает книгу — и обнаруживает на какой-то странице инициалы "В.М." Просто совпало, представляешь? На том история и закончилась. Безо всяких последствий. Кроме одного: пять лет после этого мне не давали выступать.
 

- Женя, я горжусь тобой: ты вел себя геройски.

— А хочешь, я расскажу тебе про самый большой конфуз в моей жизни? Однажды Юра Визбор пригласил меня в Подмосковье кататься на лыжах. Обещал интересное времяпрепровождение: девочки и прочее. Я догадывался, что программа будет состоять не из девочек, а, как обычно, из песен. Или — из поющих девочек. Приезжаю. Действительно, как я и предполагал, допоздна пели песни, а наутро — катание. Юрка — ас, а я, мягко говоря, лыжник начинающий. Дали мне "мукачи" — самое простое, что может быть, и предложили скатиться с горки. Накануне вечером на наши песни собралось человек сто пятьдесят, и наутро вся эта толпа пришла кататься и смотреть, как Женя Клячкин съезжает с горки. Делать нечего — поехал. Вдруг в какой-то момент ощущаю себя так: лыжи по ступни — в снегу, руки по плечи — в нем же. Стою я таким раком, завяз окончательно, двинуться не могу — все наблюдают. Самое страшное заключалось в том, что никто не рискнул подъехать ко мне: только что, накануне, я был кумиром. Таких оказалось только двое — Юра и я, рядом стать никто осмелиться не мог. И вдруг я — в таком аховом положении… Надо вызволять, но спасатель должен быть на соответствующем уровне. Ну и, естественно, подъехал через какое-то время единственный, кто на уровне: Юрка. Разворачивается, идет вынимать меня по частям. Сперва руки освободил из плена, но встать все равно не могу: ноги глубоко в снегу завязли. Тогда Визбор меня просто кладет и отстегивает лыжи. Я пережил в тот момент самый страшный позор в своей жизни.
 

В переделке с КГБ чувствовал себя корифеем, человеком, мужчиной, а здесь кем? Дерьмом! Какие после такой истории могут быть девочки? Все кончилось, не начавшись.

- Бедные девочки, бедный Визбор… А ты вообще неспортивный человек?

— Занимался "зальным" видом спорта — гимнастикой. Ты только представь себе: красивая фигура, выхожу на пляж — девочки падают. Слева — влево, справа — вправо. А я прохожу по образовавшемуся коридору, не глядя по сторонам, — мечта поэта. Сбылось… Я окончил школу с серебряной медалью. Когда ее вручали, одна из моих знакомых девочек (всегда старался их иметь как можно больше), сказала: "Надо же, а я думала, ты умеешь только вертеться на турнике". Большего комплимента я никогда — ни до, ни после — не слышал, и именно в тот момент ощутил жизнь во всей ее полноте.
 

*  шели — моя (иврит)

** бесэдер гамур — в полном порядке (иврит)
 

P.S.
Вскоре после этой беседы Жени Клячкина не стало. И заголовок интервью — как и весь наш разговор — приобрел иной, трагический, смысл…

Источник