В этот светлый праздник

Колесникович В.

В этот светлый праздник —
Праздник Рождества
Мы друг другу скажем
Теплые слова.

Тихо снег ложится:
За окном зима,
Чудо здесь свершится
И зажжет сердца.

Пусть улыбки ваши
В этот дивный день
Будут счастьем нашим
И подарком всем.

Льются звуки жизни,
Счастья и добра,
Озаряя мысли
Светом Рождества.

Ольга Сергеевна Лодыженская (1899-1984) значительную часть жизни проработала в библиотеке, затем в Книжной палате. В начале Великой Отечественной войны она не поехала в эвакуацию с Книжной Палатой, где была в это время уже Главным библиографом, а, чтобы не разлучаться с семьей сестры, осталась в Москве и стала работать в «Эвако-путкте» санитаркой по перевозке раненых с вокзалов в госпитали. 

Ольга Сергеевна Лодыженская (1899–1984), или Леля, как называли ее домашние – дочь можайского судебного следователя и выпускницы московского института благородных девиц. Отец умер от туберкулеза, когда Леле было три года, а ее сестре Таше, второму главному действующему лицу воспоминаний, не исполнилось и года, и мать с двумя дочерьми оказалась предоставлена сама себе и милости родственников. Семья отца – богатые пензенские помещики Лодыженские, зимой жившие большим домом в Москве, семья матери – обедневшие дворяне Дурново (брат Лелиного деда – выдающийся лингвист Николай Дурново, арестованный по «делу славистов» и расстрелянный в 1937 году). Незадолго до революции, после нескольких лет жизни на съемных квартирах они унаследовали маленькое имение прадеда под Можайском. Впрочем, вдруг обретенное благополучие «липовых помещиков», как называют себя сестры, было довольно относительным: дохода с имения они почти не получают и даже покупка лошади оказывается Лодыженским не по карману. Сестры идут по стопам матери, поступая в Московский институт благородных девиц у Красных ворот, – сейчас на его месте конструктивистское здание Министерства путей сообщения. Первая мировая гремит где-то на периферии детской памяти, не слишком нарушая привычное течение жизни, и концом ее оказывается Октябрьская революция, после которой институт распускают, а имение приходится покинуть, ведь жить в собственном доне – значит подчеркивать свое происхождение и рисковать жизнью. Отъезд из дома открывает череду скитаний – жизнь в съемных комнатах, у чужих людей или «самоуплотненных» знакомых, неустроенность гражданской войны, поиски работы, попытки пересидеть голод на Украине в начале 1920-х, снова Можайск и безработица, – которые заканчиваются подобием устроенности в Москве в конце 1920-х, когда сестры выходят замуж и жизнь входит в более-менее надежное русло. Героини воспоминаний оказываются «ровесницами трудного века» не только по возрасту; их частная история очень точно, почти аллегорически, повторяет все то, что переживает страна в его первые десятилетия.

Воспоминания Ольги Лодыженской были записаны поздно, в начале 1970-х. Изначально они задумывались как дань памяти умершей в 1969 году Таше, но в процессе написания переросли в полномасштабный рассказ о жизни семьи. Этот рассказ оканчивается сравнительно благополучным для Лодыженских 1927 годом. Ксения Александровна Разумова (Ася), дочь Таши и племянница Лели, завершает их красноречивой припиской: «Мы спрашивали Ольгу Сергеевну, почему она не стала писать дальше, ведь жизнь была еще очень сложная. Она отвечала: „Дальше было так плохо, что не хочется вспоминать“». В 1937 году мать Лели и Таши все-таки оказалась в лагере как «крупная землевладелица», где вскоре умерла, а в 1941 умер муж Лели: его сердце не выдержало вызовов на Лубянку.

Именно Ксении Александровне воспоминания Ольги Лодыженской во многом обязаны своей публикацией. Маленькая Ася, названная в книге «человеком незаурядным», стала выдающимся физиком-ядерщиком, дважды лауреатом Государственной премии. Увидев в воспоминаниях тети ценность, выходящую за пределы семейной памяти, она сначала перепечатала их на машинке, а потом организовала издание крошечным тиражом для семьи и друзей. 

В сочельник Крайний привез елку. Она была такая кудрявая и вышиной до самого потолка. А потолки у нас были не то что в можайских квартирах – высокие. Ее поставили пока в сенях. Тут же Крайний начал мастерить крест, то есть подставку под елку. Интересная личность – Алексей Крайний. Высокий, очень красивый, с черными, полуседыми кудрями. Глаза у него большие и синие, и что-то в них детское – может, от длинных ресниц, а может, от его доброты. Для нас с Ташей Крайний был кем-то вроде 

Деда Мороза. Всегда мы получали от него что-нибудь приятное: то салазки, то лыжи, то горку зальет в саду для катания. Крайний очень любил говорить про политику и здорово разбирался, так и сыпал разными фамилиями. Мама всегда оставляла ему газеты. Причем он использовал их вовсю. Сначала прочтет от начала до конца, а потом крутит из них цигарки. Курил он очень много, и самосад его был довольно ядовит.

Елку делали, как обычно, на третий день праздника. У нас была традиция: елку всегда наряжали мама с няней, а мы с Дуней сидели в детской и обвязывали пастилу, яблоки, орехи. На нас надели наши парадные, красные в клетку, шерстяные платья. Дуня тоже принарядилась, она пришла в розовой кофточке и белом платочке. Как ни уговаривала ее мама не носить платок в комнате, а также летом, в жару, Дуня не соглашалась.

– Я раскрымши ходить не буду, – твердо заявила она.

Когда елка была готова, нас позвали в столовую, и мама заиграла на рояле веселый марш. Очень интересно было находить на зеленых ветках знакомые, но за год забытые игрушки, а игрушек у нас этих было много, причем сохранились еще купленные папой, и каждый год прибавлялись новые. Потом мы садились за стол, на подносах стояли пастила, орехи, пряники, яблоки, всего этого можно было есть сколько хочешь. А сладостями, вообще, нас ограничивали: в старину считали, что от сладкого бывает золотуха (наверное, по-современному – диатез) и портятся зубы. Пока мы насыщались, мама с няней делали какие-то манипуляции около елки. И наконец мама сказала:

– Пусть каждый найдет себе сверток с записочкой под елкой.

Дуня нашла белый шерстяной платок полушалок с яркими цветами. Таша – очередную лошадь, но на этот раз она превзошла всех предыдущих: шерсть у нее была как настоящая, коричневая, и даже похожа немного на Красотку. А я – книгу в красивом переплете, с золотым обрезом: Чарская, «Записки институтки». Я была в восторге:

– Мамочка, можно я возьму эту книгу в институт?

– Что ты, Чарскую читать там не разрешают. Прочти ее дома.

– Интересно, а почему не разрешают?

– Прочтешь, тогда увидишь, – уклончиво ответила мама.

Книжка мне очень понравилась. Многое похоже на наш институт, но многое у нас лучше. Там девочки зовут начальницу «мадам», а друг друга называют «медамочки». А мы зовем начальницу Ольга Анатольевна, она нас называет «дети», «enfants», а друг друга мы называем «господа», как взрослые. Правда, ее героиня княжна Джаваха какая-то особенная, таких в жизни, по-моему, не бывает, но зато очень интересно. И классухи, которых они называют синявками, выведены правильно – или смешные, или злые. Вот почему, наверное, не разрешают Чарскую в институте, догадалась я. Потом, там не отпускали на праздники и воскресенья домой, даже на Масленицу не отпускали. Мама говорит, что их институт был больше похож на институт Чарской, чем на наш.

После елки и Нового года остались считаные дни до отъезда. При мысли об институте мне становилось очень тоскливо, но я старалась себя утешить тем, что недалеко до Масленицы: нас отпускали на целых четыре дня, и мама обещала привезти с собой в Москву Ташу. А потом, может, и правда в приготовительном мне будет не так плохо, как в седьмом.

https://bogoslov.ru/event/5130761

По материалам изданий :

Лодыженская О. Ровесницы трудного века : страницы семейной хроники. - Москва : Редакция Встреча, 2017.

Ёлка сто лет тому назад.- Москва : Лабиринт Пресс, 2020.