Глава IV

Учились мы в институте охотно и, главное дело, совершенно свободно. Я не была в младших классах, потому не знаю, как там было дело поставлено, но, начиная с четвертого класса, т. е. с переходом нашим в старший возраст, нас никто не принуждал учить уроки. Наши классные дамы были сами так хорошо образованы, что, конечно, каждая из них могла свободно репетировать нас, но это, к счастью для нас, не было принято в мое время, и мы занимались в большинстве случаев самостоятельно. Помогали они нам только в языках, и то, если была в этом необходимость. Учебников у нас почти никаких не было. Каждый учитель большей частью вел свой класс по своим запискам. И мы переписывали каждый заданный нам урок для себя сами в свои тетради, или составляя прямо записки со слов учителя, или имея уже ранее составленные записки. Даже наш учитель математики Буссе приносил с собой особые листочки с задачами и теоремами, и мы переписывали их каждая для себя отдельно. Классная дама сидела обыкновенно за особым столиком с работой или книгой в руках и наблюдала за нами, никогда не вмешиваясь в наши занятия. Были воспитанницы, которые более любили учить свои уроки в одиночку и тихо про себя, а были и такие, которые учились вдвоем или по нескольку вместе, находя такой способ учебы для них легче. В свободное от занятий время мы могли заниматься чем нам было угодно. Учителя наши были, конечно, все первоклассные, преподавали нам интересно и умело. Развлечений, не считая приемных часов, мы не имели никаких, заниматься нам никто не мешал, и мы учились и развивались совершенно свободно и своеобразно.

За последнее время мне много приходилось читать о педагогах, и всюду проводилась та мысль, что в гимназиях учителя и ученики относятся друг к другу как враги. Мысль эта утверждалась так категорически и статьи повторялись с такой настойчивостью, что я невольно проверила свои воспоминания.

Я никогда не любила педагогов и педагогики. В большинстве случаев, насколько мне приходилось иметь с ними дело, это тупой народ, но те немногие учителя и воспитатели, которые пошли на свой труд по призванию и любили свое дело и учеников, были даровиты как учителя и идеально прекрасны как люди. Детей невозможно обмануть ни красноречием, ни заискиванием, ни снисходительностью. Мы сейчас чувствовали, с кем имеем дело, по-своему определяли фигуру учителя и сообразно с этим определением относились к нему как к другу или как к врагу.

Как я уже сказала, большинство педагогов тупо, а тупые люди злы, как пример стоит только вспомнить наших учителей, двоих злых братьев Бодунген, Карла и Фридриха¹². Карл Карлович Бодунген преподавал немецкий язык, знал свой предмет отлично и преподавал хорошо, но зол был необыкновенно. Его злости никто не боялся, но симпатии к себе он не возбуждал. Не знать его урока не только не считалось предосудительным, но вошло во всеобщее обыкновение. Он до того, видимо, нас ненавидел, нас и свое учительство, что зачастую приходил в класс уже со злым, желтым лицом. Несмотря на свою красоту и молодость, многочисленных поклонниц не имел. Фридрих Карлович преподавал географию. Был очень красив собой и далеко не так зол как его брат. Уроки его были очень интересны. Оба учителя французского языка были милые, прекрасные люди, скромные и любезные в обращении с воспитанницами. Надо сказать, что некоторые воспитанницы, имевшие в детстве гувернанток француженок, говорили по-французски прекрасно. Уроки французского языка проходили всегда очень оживленно.

Первым нашим и самым искренним нашим другом был Яков Павлович Пугачевский¹³, учитель естественных наук. Ходить к нему на уроки в физический кабинет было для меня всегда большим удовольствием. Из всех наук я любила больше всего естествознание и историю. Но даже и те девочки, которые предпочитали другие предметы предпочтительно перед естествознанием, не знать ему уроки не решались, было не принято. Мы знали, что ставить дурной балл было для него мучительно тяжело, он, видимо, сильно этим огорчался, но никогда не раздражался и не сердился, а старался возможно лучше объяснить и повторить урок еще раз. Лицо его было некрасиво, но очень симпатично, с приятной улыбкой и умными, добрыми глазами. Преподавал он в пятом классе зоологию, в четвертом — ботанику, в третьем — физику, во втором — химию и в первом — анатомию человека до мочевого пузыря и прямой кишки. Более подробно изучать строение человеческого тела по институтским правилам было неприличным. Целыми днями копошился он в своем физическом кабинете, и надо отдать ему справедливость, содержал его при помощи одного только стажера в удивительном порядке. К каждой вещи, будь то дорогой физический прибор или маленькая чучелка или букашка, относился к ней и берег ее с большой любовью, и я не помню ни одного случая, когда кто-либо из нас, не только из шалости, но и по неосторожности, разбил или изломал что-либо в его физическом кабинете. Могу себе представить, в каком виде находился бы этот кабинет, если бы хозяином в нем был Карл Бодунген, а не Яков Павлович. Я думаю, в самое короткое время в нем не осталось бы ни одной целой вещи — невестке в отместку.

 

Истинным другом нашим был инспектор классов Тимофеев¹⁴. Он преподавал нам в первом классе литературу. Любил нас и русских поэтов и писателей всей душой. Державина, Жуковского и Пушкина декламировал не иначе как со слезами на глазах. Не знать ему урока и не любить любимых им писателей значило обидеть его до глубины души, на что мы, конечно, никогда не решались. Чтобы сделать ему удовольствие и получить от него похвалу, мы выучивали наизусть целые поэмы, и некоторые воспитанницы декламировали очень хорошо.

Эти учителя-друзья, Пугачевский и Тимофеев и классная дама Фрейлих, разбудили как бы что-то спавшее в моей душе; это что-то впоследствии окрепло и дало мне возможность переносить жестокую прозу жизни, как бы скрасило мою жизнь. Спасибо им. Глубокое спасибо.

Законоучителей у нас было два: отец протоиерей Преображенский, преподаватель в младших классах, и отец протоиерей Василий Гречулевич¹⁵ — наш духовник и преподаватель в старших классах. Отец Преображенский был тихий, кроткий и крайне снисходительный учитель. Всем без исключения ставил 12 баллов за ответы и никогда и никому не делал замечаний. Просто и безыскусно объяснял следующий урок и затем вызывал и выслушивал уже заданный урок. Мы его очень любили за его доброту и учили ему уроки добросовестно, но надо правду сказать, уроки его были скучноваты. Отец Василий был очень строг как преподаватель. Мы весь катехизис и все тексты знали назубок. Объяснял он все тексты очень обстоятельно и требовал, чтобы мы не только знали, но и понимали выученное. Мы все без исключения были очень религиозны. Ходили в церковь очень охотно. Никаких насмешек над религией или над духовными лицами себе никогда не позволяли. Отец Гречулевич был фанатично религиозен. В доме у него, в его комнате, было сделано как бы подобие гроба Господня, перед которым он иногда простаивал целые ночи на молитве. Как духовник был очень строг. Помню был такой случай. После смерти моей сестры я долго хворала и очень ослабела. Когда мне стало получше, меня выпустили из лазарета, но на особых условиях. Я должна была во время дня выпивать бутылку молока и пить два раза в день по чашке крепкого бульона, кроме общего стола. Как я уже говорила, я ела все и потому в посты при постной жизни я не страдала, а ела постное с большим удовольствием. На этот раз мне совершенно было запрещено есть постное, и даже во время говенья мне приказывали пить бульон. С этим приказанием я не могла равнодушно примириться и заявила своим классным дамам протест. Елена Константиновна уговаривала меня как могла и, видя мое решительное сопротивление, все же в конце концов предоставила мне право пить или не пить бульон. Екатерина Адамовна, видя мою крайнюю слабость и опасаясь за мое здоровье, никак не решалась предоставить мне право не пить бульона и лично всегда, хоть видимо и страдая за меня, присутствовала при этой мучительной для меня процедуре. Как сейчас помню, перед тем, как нам надо было идти в церковь к исповеди, девушка горничная принесла мне чашку бульона. Екатерина Адамовна со слезами на глазах умоляла меня выпить бульон, говоря, что я больше грешу совершая непослушание старшим, что Бог видит мою слабость и простит мне мой невольный грех. Екатерина Адамовна была лютеранкой и постов не признавала. Я из жалости к ней, видя ее заботливость обо мне, выпила через силу бульон, но горя своего и слез не могла удержать и так и вышла на исповедь к священнику. Увидя мое заплаканное лицо, отец Василий прежде всего пожелал узнать о причине моих слез. Обливаясь слезами, я рассказала ему, наконец, в чем дело. Выслушав меня, он пришел в сильнейшее негодование, не на Екатерину Адамовну, которая сама бедная исполняла только чужое приказание, но на Томилову, от имени которой это приказание исходило.

После исповеди, несмотря на довольно поздний час и на неурочное время, отец Гречулевич отправился наверх к начальнице и сделал ей по этому поводу форменный скандал. Скандал настолько сильный, что Ольга Александровна на другой день пришла поздравить нас с принятием Святых Таинств и просила у меня прощения за доставленное мне горе.

После нашего выпуска отец Гречулевич вышел из состава учителей института и, передав свое место своему зятю, постригся в монахи, поступив в Александро-Невскую лавру.

Одним из самых даровитых и интересных учителей был, бесспорно, Иван Иванович Григорович¹⁶ — наш учитель истории. Вся его фигура, лицо дышали такой энергией и силой, что невольно привлекало к себе симпатию и удивление. Говорил он очень хорошо и образно, был остроумен и остер, слушать его лекции было для меня величайшим наслаждением. Врагом нашим он не был, был очень умен и потому врагом нашим быть не мог. Был очень остер и недоступен для нас по уму, и потому мы близко к нему не подходили.

 

Самым молодым и самым модным учителем был учитель русской словесности Владимир Измайлович Срезневский¹⁷. Преподавал он очень интересно и хорошо, был умен и начитан, но был при всем этом излишне самолюбив. Был очень недурен собой, имел много поклонниц, но другом нашим не был никогда.

Учитель математики Буссе¹⁸ имел очень оригинальную наружность. Был высокого роста, брюнет, с бледным, умным и серьезным лицом. Оживляли это лицо большие, блестящие, черные глаза. Мы совсем не знали его как человека, я думаю, что он был прекрасный человек в душе, но все его качества и недостатки тщательно были прикрыты математикой. Классы были очень велики и между скамейками, где мы сидели, и противоположной стороной было большое пространство, где мы в большую перемену могли играть и танцевать. Входя в класс, учитель должен был пройти все это пространство. Занимательно было видеть, как входил в класс Буссе. Он входил быстро, быстро проходил класс, молча отвечал поклоном на наши реверансы и, также быстро подойдя к доске, прямо начинал объяснять урок. Еще казалось он не окончил своего поклона, как мы уже слушали объяснение какой-нибудь теоремы или задачи. Учились мы у него четыре года и за все это время он нам не сказал четырех фраз, не касающихся до математики. Врагом нашим не был, а был скорее другом, но как бы в скрытом виде. Никогда не унижался до того, чтобы нас мелочно преследовать, как это, видимо, с удовольствием делал Карл Бодунген, но и в общение с нами ни в какое не входил. Мы много раз пробовали незаметно для классной дамы шалить и смеяться в его уроке. Его большие, блестящие глаза загорались, как угли, но лицо не изменяло своего выражения, и он ни одним движением не показывал, что видит и замечает наши шалости. Стоило ему сделать кому-либо из нас замечание, нас бы непременно наказала за шалости классная дама, и он, видимо, нас жалел.

Наказания были общеизвестные, и я об них скажу вкратце. Наказывали воспитанниц лишением обеда, снимали передник, и наказанная воспитанница должна была идти в столовую впереди класса, ставили за так называемый черный стол. Этих наказаний, по правде сказать никто не боялся и применялись они только в младших классах в большинстве случаев. Для воспитанниц старших классов наказаний не существовало никаких, мы старались не заслуживать даже замечаний классных дам. Говорю это исключительно про свой класс. Воспитанниц особо шаловливых у нас не было совсем. Шалили мы все как-то одинаково умеренно, и до серьезных столкновений никогда не доходило ни между воспитанницами, ни между воспитанницами и классными дамами. Досуги свои каждая из нас проводила как ей было угодно. Хорошие музыкантши играли, солистки разучивали новые романсы, художницы рисовали. Между прочим, я должна сказать, что рисовала я очень хорошо и мне первой в Смольном было разрешено рисовать с гипсовых голов, так как до меня все воспитанницы рисовали всегда только с оригиналов, т. е. с готовых рисунков. Не возбранялось петь хором. Весной и осенью, гуляя в нашем чудном институтском саду, мы взявшись за руки ходили по его пустым аллеям и пели красивые хоровые песни. Пение и музыка в мое время процветали во всем блеске. Наш выпуск славился и гордился совершенно справедливо своим хором и своими прекрасными солистками. Церковное пение преподавал Рожнов, регент императорской капеллы. Некоторые голоса были удивительно хороши. Когда я только что поступила в Смольный и первый раз услышала пение выпускного класса, я была поражена стройностью хора и их прекрасными голосами. С этим выпуском окончила курс известная впоследствии оперная певица Светловская.

Любимая моя подруга Вера Голубинина была одной из лучших пианисток. По выходе из института она поступила в Московскую консерваторию, в которой с успехом и окончила курс.

Учителем танцев был старый, уморительный танцмейстер Хольбут. Танцевали менуэт, гавот и разные легкие танцы, бывшие тогда в моде.

Глава V

В первый год моего поступления в Смольный моей начальницей была Мария Павловна Леонтьева, 80-летняя старушка, которая от старости не могла сама уже ходить и которую два высоких, сильных камер-лакея носили по институту в особо сделанных для нее носилках. В первый раз я увидела это шествие вскоре по поступлении моем в Смольный и вот по какому случаю. Приехал Государь. Я в первый раз видела Его, и вся его фигура — изящная, стройная произвела на меня неизгладимое впечатление. Надо сказать, что вообще военные того времени выглядели гораздо изящнее и красивее, чем выглядят теперь, не имели такого специфически-поросячьего вида, таких нелепо выбритых голов. Правда носили они тогда волосы и бороды не особо длинные, но все же каждое лицо военного от цвета и достоинства его волос приобретало оригинальный и своеобразный вид. Государь Александр Николаевич даже среди военных того времени резко выделялся необыкновенной стройностью и изяществом своей фигуры и несказанной прелестью своих манер.

Государь приехал с большой свитой и шел по коридору в столовую к завтраку. Рядом с ним лакеи в красных ливреях несли на носилках Леонтьеву, за ними шли инспектриса и его свита, а за ними следовали выпускные воспитанницы. Мы стояли около своего класса и должны были приветствовать Его и, пропустив всю процессию, следовать за ним по классам в столовую. Все шествие на этот раз имело очень торжественный вид, и если бы не бежавшая впереди Государя его любимая собака сеттер Милорд, то можно было, глядя со стороны, принять все шествие за церковную процессию.

Несмотря на свой преклонный возраст Мария Павловна сохранила до последнего времени свою память и ее часто приносили то в тот, то в другой класс на уроки, причем она иногда делала совершенно разумные и дельные замечания учителям и воспитанницам. Дело воспитания за ее старостью шло непосредственно под наблюдением Его Величества* принца Петра Георгиевича Ольденбургского¹⁹, который навещал институт очень часто, инспектора классов Тимофеева и трех инспектрис, двух Обручевых, матери и дочери, и Шульгиной. Обручева-мать²⁰, Мария Лукинична, была инспектрисой второго зеленого и выпускного, так называемого, белого класса. Я не могу не вспомнить о ней с глубокой благодарностью. Это была в высшей степени деликатная, симпатичная и всеми уважаемая особа. Шульгина Елизавета Николаевна имела под своим наблюдением все младшие классы.

Все три инспектрисы были идеально прекрасны. Прекрасно воспитаны и образованы и необыкновенно гуманны и сердечны в обращении с воспитанницами. Вот этим-то трем поистине гуманным и просвещенным русским женщинам институт и обязан был своим процветанием.

Перемена начальницы со смертью Леонтьевой мало отразилась на нашем выпуске. Видимо, нам давали окончить курс по старому методу, не подвергая весь заведенный порядок коренной ломке.

Вновь поступившая начальница не была для меня лично, да и для многих воспитанниц и классных дам, симпатична. Это была неестественно изломанная светская барыня, с необыкновенно противным выражением когда-то красивого лица. На ее лице всегда было выражение не то брезгливости, не то презрения. По-русски сказать, посмотрев на нее, надо было думать, что она или уксуса хлебнула, или ей наступили на любимую мозоль. Кроме того, она была почти слепа, носила черные очки, сидела всегда в темной комнате, а если ей было необходимо сидеть в классе при полном солнечном свете, то она прикрывала свои больные глаза черепаховым веером, и вообще кажется, сосредоточивала главное внимание на своей особе.

С ней приехали в институт две ее сестры, уже пожилые особы, которым и было поручено воспитание и уход за двумя Великими княжнами Черногорскими Милицей Николаевной и Людицей Николаевной. Обе В<еликие> К<няжны>, поступив в число воспитанниц института, ходили в классы на занятия, но жили отдельно в особо отделанных для них апартаментах. Как сейчас помню, мы их увидали в первый раз в церкви. За обедней около Томиловой стояли две прелестные девочки в своих красивых национальных костюмах, с южным типом лица и большими прекрасными глазами. Я уже была в четвертом голубом классе, а обе В<еликие> К<няжны> поступили в кофейный класс. Таким образом, видая их часто, я не имела никогда случая и удовольствия говорить и играть с ними, к моему величайшему сожалению.

 

Чаще всех в институт приезжал Е<го> В<ысочество> принц Ольденбургский. Он ходил один по всему институту, осматривал все до малейших подробностей и вмешивался во все мелочи нашего обихода. Его теплому участию мы многим обязаны. Его сердечное к нам отношение, его необыкновенная простота и мягкость в обращении невольно к нему располагали и видеть его среди нас нам доставляло большое удовольствие.

Государь Александр Николаевич тоже навещал нас и, конечно, эти посещения остались самыми светлыми воспоминаниями нашей жизни. Я была воспитанницей Его имени и потому пользовалась Его особым вниманием.

Смерть моей сестры Оли сильно подорвала мое здоровье. Со мной стали делаться сперва легкие, а впоследствии более глубокие обмороки, сильная слабость после этих обмороков иногда приковывала меня дня на два или на три к постели. Помню, один раз весной, во время сильной духоты со мной сделался глубокий обморок. Меня на носилках снесли в лазарет, уложили в постель и загородили от света ширмами. Я лежала как бы в забытьи, и хотя все слышала и сознавала, но шевелиться от охватившей меня страшной слабости никак не могла. Вдруг послышались за ширмой осторожные шаги, и тихий, ласковый звон шпор, шуршанье шелковых платьев, и из-за ширмы показалась высокая статная фигура Государя. Он тихо подошел к моей постели и нагнулся надо мной. Взял мою руку и ласково погладил ее своей рукой. “Pauvre enfant”,* — сказал Он участливо.

Я видела Его прекрасное лицо, склонившееся надо мной, видела Его глаза, с таким участием смотревшие на меня, всеми силами своей души хотела поблагодарить Его за его участие и доброту обо мне, но несмотря на отчаянное усилие, которое я делала, я не могла ни встать, ни заговорить. И выйдя осторожно из-за ширмы, Государь начал говорить вошедшей с ним начальнице что-то тихо, но властно. Я отчетливо слышала сказанные Им последние громче слова: “Прошу сделать все, что возможно.” Я в это время была уже во втором классе и должна была переходить в первый. Выйдя из лазарета, я была позвана в комнату Обручевой. Старушка ласково расспрашивала меня о здоровье. Просила меня ничего не скрывать от нее и высказать все, что есть у меня на душе. Но сказать ей мне было совершенно нечего. Болеть у меня ничего не болело, жаловаться мне было решительно не на что и не на кого, и только страшная слабость одолевала меня вдруг до такой степени, что мне было трудно даже говорить. Тогда доктора** осмотрели меня очень внимательно и решили как можно скорее отпустить меня домой в Москву от вредной петербургской весны. Учителя меня по разу перед отъездом вызвали, баллы у меня годовые были все не только переводные, но и хорошие, и меня к Пасхе отправили в Москву.

Лето 1875 года было прекрасное, мы жили в Пушкине на даче. Я много гуляла и по нескольку раз в день купалась и чувствовала себя прекрасно, и зима, последняя перед выпуском, прошла для меня совершенно благополучно.

Последний год перед выпуском мы особенно часто видели Государя. Проходил Он обыкновенно прямо в столовую, где и садился за стол кушать с нами наш незатейливый институтский обед или завтрак. Со свитой приезжал Он довольно редко, все больше один или с принцем Ольденбургским. Был как-то раз с Цесаревной Марией Федоровной²¹ и с наследником Александром Александровичем²². Государь вел Цесаревну под руку, а наследник шел сзади них. Пробыли они этот раз у нас очень недолго. Воспитанницы пропели им что-то, не помню, и Они скоро уехали. Особенно нас поразил своей могучей фигурой наследник Александр Александрович. Но что нас особенно в нем поразило, так это его совершенно голая голова. Потом мы узнали, что Его Высочество был сильно болен, и был после болезни обрит. Приезжал Государь также как-то раз с Великой княжной Марией Александровной²³. Пробыл также недолго.

Как-то раз я помню Государь приехал с большой свитой. Мы были еще тогда в четвертом классе. Леонтьевой уже не было. Государь, прослушав молитву, сел завтракать с выпускными воспитанницами.

 

В числе приезжавших с Государем лиц был и обер-полицмейстер Трепов²⁴, маленький генерал, очень юркий и любезный. Пользуясь своим малым ростом, он незаметно юркнул за колонны и пробрался между столами, зорко посматривая по сторонам. Вдруг он быстро подошел к Массальской, у которой болели зубы, и она сидела, не прикасаясь к своему завтраку. За завтраком у нас на этот раз были пирожки и котлеты. “Милая барышня, — сказал он ей тихонько, — я вижу у вас болят зубки и вы не можете ничего кушать. Уступите мне ваши пирожки, я с утра езжу с Государем и очень проголодался.” Княжна Анна Массальская, воспитанница нашего класса городского отделения, охотно уступила ему свой завтрак.

Зайдя за колонну, так, чтобы его не видел Государь, Трепов с аппетитом скушал пирожки, издали поблагодарил Массальскую и, благополучно выйдя из-за колонны, встал как ни в чем не бывало сзади Государя. Вся свита и должностные лица не садились и стояли полукругом сзади Государя.

На другой день наш швейцар принес нам в класс большую коробку конфет с визитной карточкой Трепова, на которой имелась следующая надпись: “Милой барышне, которая уступила мне завтрак”.

Томилова, которая, очевидно, не имела возможности изменить нам курс и наш обиход, задумала все-таки хотя бы изменить нашу форму. И вот на выпуск нам были сшиты передники с огромными оборками, как обыкновенно носят няньки или горничные в купеческих домах. Передники были сшиты не из полотна, как обыкновенно, а из какой-то бумажной материи, которая немилосердно топорщилась во все стороны. Государь Александр Николаевич часто навещал нас перед выпуском, и вот к Его-то приезду нас и нарядили в новые передники. Был урок танцев, и Государь прошел прямо в зал. Увидев нас, Он остановился и посмотрел на нас с удивлением. “Какие вы пышные”, — сказал Он наконец. Томилова, вошедшая вместе с ним, принялась расхваливать придуманную ею для нас форму. Тогда Государь, повернувшись к ней, резко сказал: “Я привык к старой форме и нахожу ее более изящной и красивой.”

Мы ликовали, новая форма нам тоже не нравилась. Кислое лицо Томиловой стало еще кислее.

Часто бывал у нас Государь, иногда подолгу слушал наше пение. Помню раз, прослушав несколько номеров, Он встал и, вместо того, чтобы проститься с нами тут же в певческой, как делал это обыкновенно, пожелал, чтобы мы проводили Его по коридору под пение Преображенского марша, который мы отлично исполняли и который Он очень любил. Не знаю, как это могло случиться? Взяли ли мы очень скорый темп, пошел ли Государь очень скоро, только наша инспектриса, старушка Обручева не могла за нами поспеть и отстала где-то далеко в коридоре. Прослушав марш до конца, Государь весело простился с нами и уехал. Мы возвращались назад совершенно очарованные Его любезностью и очень веселые, и тут только и заметили изо всех сил спешившую к нам Обручеву. Старушка совершенно задыхалась, на лбу у нее выступили большие капли пота, чепец сбился набок, и она чуть не плакала. Она не стала делать нам выговора, но, видимо, не могла помириться с мыслью о том, что Государь уехал, не простившись с ней, как это делал всегда. “Вы знаете ли, — говорила она нам со слезами в голосе, — Государь всегда, прощаясь со мной, удостаивал меня пожатием своей руки, а сегодня я была лишена этой чести”. Видимо, она думала, что это мы пошли слишком скоро и тем лишили ее чести проститься с Государем и видеть Его еще раз.

Хотя она имела очень смешной вид, но мы, глядя на нее, не смеялись, нам совсем было не до смеха, мы всей душой ей сочувствовали и понимали ее горе и сожалели ей. Она была нам так близка, дорога и понятна в эту минуту.

Горячая любовь и бесконечная преданность к Государю и его семейству владели нашими сердцами всецело. И если бы кто-нибудь сказал нам, что для спасения Его жизни надо было бы выпустить из нас нашу кровь всю до капли и нашими жизнями заплатить за его жизнь, я думаю, ни одна из нас тогда не запротестовала бы и отдала бы свою жизнь и кровь просто и охотно, без всяких громких фраз и красивых поз.

Незадолго до выпуска нас взяли в Зимний дворец. Государыня Мария Александровна²⁵ ненадолго вышла к нам, но пения нашего слушать не пожелала, опасаясь, что мы будем петь слишком громко. Приняла Она нас в небольшой гостиной. Как сейчас вижу эту прелестную глубокую комнату, заставленную мебелью из черного дерева, крытого голубым шелком. Между окнами и, перемежаясь с мебелью, стояли жардиньерки исключительно только с белыми азалиями. Государыня была очень худа и имела болезненный вид. Чтобы не утомлять Ее, нас вскоре увели на половину Государя и ввели в Его кабинет. Эта комната сейчас стоит перед моими глазами, как будто я видела ее только сейчас. Большая светлая комната в два окна, перед окнами — большой письменный стол из темного дерева. Вся обстановка казалась очень скромной и ничего пестрого в ней не было. На письменном столе лежали только что подписанные Государем бумаги, чернила еще не обсохли на пере. Что я почувствовала, переступив порог этой комнаты, я не в силах описать. Поздоровавшись с нами, Государь сел в кресло перед письменным столом, и мы окружили Его. Милостиво поговорив с нами, Он спросил нас, не хотим ли мы осмотреть Эрмитаж. Мы, конечно, изъявили свое согласие, и Государь пошел вместе с нами, лично объясняя нам редкости, собранные в Эрмитаже. Помню, как Он остановился перед маленькой горкой и обратил наше внимание на серебряный парик. Волосы парика были сделаны из тонких серебряных нитей, которые и были завиты локонами. Я страстно люблю все прекрасное, и поэтому восторгу моему не было конца. Я с трудом могла оторвать глаза от прекрасных статуй и картин. Государь, видимо, устал, но продолжал исполнять свои обязанности хозяина с необыкновенной грацией и радушием. Наконец, Он милостиво простился с нами, и мы, нагруженные фруктами и конфетами, возвратились в институт. Я долго еще не могла придти в себя от всего виденного мною и слышанного и продолжала видеть наяву дивный и прекрасный сон.

Перед выпуском были даны традиционные балы с приглашенными на этот раз учителями частными кавалерами для танцев. Каждая выпускная воспитанница могла пригласить троих, если кого имела в виду.

Его Величество* принц Ольденбургский тоже устроил у себя дневной бал для всех институтов зараз²⁶. В большом зале дворца играла музыка, и мы могли танцевать с воспитанницами других институтов, если хотели. Мы, конечно, были в новой пышной, так сказать, форме, почему и возбуждали насмешки и очень меткие остроты со стороны других институток. Чужие начальницы ехидно-насмешливо осматривали нас и шипели. Выпускные экзамены окончились как-то совсем для нас незаметно. На балу у Его высочества все воспитанницы, получившие шифры, были в первый раз в шифрах. Справедливость требует, чтобы было сказано о том, что все воспитанницы, получившие первые шифры во всех институтах, были удивительно некрасивы собой. Первый шифр получила в нашем классе воспитанница из городского отделения, а не из нашего Невского, но мы на это не роптали. Мы были вполне воспитанницы наших классных дам и знали наверно, что ни одна из них никогда не прикладывалась к плечику начальницы, да и мы все неохотно целовали Томиловские ручки. А ручки иногда поневоле приходилось целовать. У Томиловой была противная манера хлопать воспитанниц по лицу в виде ласки, ожидая их поцелуев. Наше отделение возмущалось этой манерой ласкать и всячески избегало ее ласк, насколько это было возможно. Мне как-то пришлось быть у нее дежурной, испытать это противное хлопанье ее рукой по моему лицу. Я помню после этого дежурства я была больна несколько дней.

В день выпуска мы были все в белом и утром пошли в церковь последний раз выслушать напутственный молебен. После молебна прикладывались к иконам, получали из рук отца Василия Евангелие, псалтырь и молитвослов, прощались с ним очень сердечно, он, благословляя нас, плакал, и шли в столовую к последнему обеду. Во время обеда мы все получили по бонбоньерке с конфетами. В каждой коробке было вложено по двадцать пять рублей на первые наши карманные деньги. Прощание с подругами, Тимофеевым, милым Пугачевским и нашими классными дамами было самое задушевное.

За несколько дней до выпуска приезжал проститься с нами Государь. Приехал Он днем, и мы в последний раз пели в Его присутствии. На этот раз пение не клеилось, и вскоре Государь стал прощаться с нами. Мы подходили к Нему поодиночке, получали из Его рук Его портрет и со слезами прощались с Ним. Государь, видимо, и сам был взволнован, но старался ободрить нас милостивыми словами. Никто из нас не мог, конечно, подозревать, видя Его таким прекрасным, полным сил и жизни, что видим Его в последний раз.

Весть о Его мученической кончине застала меня уже в Москве. Говорить о том, как я была поражена этим бессмысленным, зверским убийством, я нахожу излишним. Безумное преступление! Как будто бы от устранения с дороги одного лица, допустим, даже вредного, люди станут лучше, и на земле настанет рай. Разбойники перестанут убивать, воры перестанут воровать, мошенники всех сословий и состояний перестанут обманывать честных людей, пустые, бессердечные матери не будут более бросать на произвол судьбы своих детей, картежники не будут больше проигрывать достояние своих семей, пьяницы перестанут пить, все будут сыты, и реки потекут медом и молоком. Безумно-глупая мечта! В одно я верю. Светлое имя Его с годами все будет более и более дорогим для сердца русского человека, и злое, бессмысленно-зверское убийство будет казаться еще страшнее, еще бессмысленнее, еще злее.

 

А. Ешевская

 

ПРИМЕЧАНИЯ

¹ Ешевский Степан Васильевич (1829—1865), историк, западник. Учился в Казанском и Московском университетах, слушал лекции Грановского, Кудрявцева, Соловьева, Буслаева, Каткова. В 1853—1854 гг. читал русскую историю в Одесском ришельевском лицее, с 1855 г. работал на кафедре русской истории в Казанском университете, в 1857 г. преподавал в Александринском сиротском корпусе, с 1858 г. вел курс древней и средней истории в Московском университете. С 1859 по 1861 гг. был в заграничных командировках в Германии, Италии, Франции. Впечатления об этих странах отразились в письмах к жене, Ю. П. Вагнер (ОПИ ГИМ).

² Вагнер (урожд. Грубер) Ольга Андреевна, жена П. И. Вагнера (дедушки А. С. Ешевской), профессора минералогии Казанского университета. Ее первый муж — П. С. Кондырев, профессор истории Казанского университета.

³ Бестужев-Рюмин Константин Николаевич (1829—1897), историк. После окончания юридического факультета Московского университета был учителем в кадетских корпусах; в 1856—1859 гг. помощник редактора “Московских Ведомостей”; с 1859 г. постоянный сотрудник “Отечественных Записок”, редактор “Записок Географического общества”. Составил для народного чтения брошюры “О Владимире Мономахе и его потомках”, “О злых временах татарщины”, “О том, как росло Московское государство”. С 1865 г. занимал кафедру русской истории в Петербургском университете. С 1878 по 1882 гг. председатель Славянского благотворительного общества. Стоял во главе созданных им в 1878 г. Высших женских курсов. Член Академии наук. Главный научный труд — двухтомная “Русская история”, выходившая в 1872 и 1885 гг.

⁴ Леонтьева Мария Павловна (1792—1874), из рода костромских дворян, воспитанница Смольного. Фрейлина Вел. княгини Екатерины Павловны, затем гофмейстрина двора Вел. княгини Марии Николаевны. В 1838 г. назначена Императрицей Александрой Федоровной помощницей начальницы Смольного Ю. Ф. Адлерберг; после смерти последней заняла ее пост.

⁵ Васильев Василий Павлович (1818—1900), китаевед, известен трудами по буддизму. В 1840—1850 гг. был в составе Русской духовной миссии в Пекине; в 1851—1855 гг. профессор Казанского университета, с 1855 г. профессор восточного факультета Петербургского университета, в 1878—1893 гг. декан факультета.

⁶ Вагнер Николай Петрович (1829—1907), профессор зоологии Петербургского университета; основные труды — по фауне беспозвоночных Белого моря, энтомологии. Писатель, автор “Сказок Кота Мурлыки”. Полемизировал с Д. И. Менделеевым по поводу спиритизма, сотрудничал в “загадочном листке” “Ребус”.

⁷ Томилова (урожд. Энгельгардт) Ольга Александровна, из старинной дворянской ярославской семьи. Окончила Смольный в 1839 г. Пользовалась полным доверием Императрицей Марии Александровны. С 1873 г. помощница начальницы, с 1874 г. начальница Смольного.

⁸ Клеменко Е. К., дочь действительного статского советника. Окончила Смольный с шифром в

 

1854 г. Служила в институте с 1870 по 1875 г.

⁹ Павлова Е. Н., дочь коллежского советника. Служила в Смольном с 1858 по 1873 гг.

¹⁰ Фрейлих Е. А., дочь надворного советника, окончила Елизаветинский институт в Петербурге. Служила в Смольном с 1873 по 1877 гг.

¹¹ Александр II (1818—1881), старший сын Николая I, Император с 1855 г.

¹² Бодунген К. К., преподаватель немецкого языка с 1872 по 1899 гг.

Бодунген Ф. К., преподаватель географии с 1871 по

1881 гг.

¹³ Пугачевский Я. П. Помимо преподавания в Смольном (1860—1872 и 1875—1886), читал физику в Петербургском университете.

¹⁴ Тимофеев К. П., первый инспектор классов (1862—1881). Преподавал русскую словесность также в Театральном и Строительном училищах.

¹⁵ Гречулевич В. В. (1822—1885); окончил Санкт-Петербургскую духовную академию; в Смольном с 1860 по 1874 гг.; с 1880 г. епископ острожский, с 1882 г. могилевский. Основал и издавал в течение 30 лет духовный журнал “Странник”.

¹⁶ Григорович И. И. служил в Смольном с 1862 по 1896 гг.

¹⁷ Срезневский В. И., сын известного русского слависта Измаила Ивановича Срезневского. Преподавал русскую словесность в Смольном с 1871 по 1882 гг.; с 1876 по 1883 гг. секретарь Императорского русского географического общества; автор статей по стилистике и педагогике.

¹⁸ Буссе В. Ф. служил в Смольном с 1859 по 1880 гг.

¹⁹ Ольденбургский Петр Георгиевич (1812—1881), принц, член Государственного Совета, почетный опекун и председатель Санкт-Петербургского опекунского совета, главноуправляющий IV Отделением Собственной Е. И. В. канцелярии; инициатор и первый председатель “Русского общества международного права”. В 1860 г. принцу было вверено управление всеми учреждениями ведомства Императрицы Марии Федоровны. Смольный пользовался постоянным вниманием принца, по его инициативе устраивались балы, концерты, лекции. В 1889 г. в Петербурге на Литейном проспекте ему был воздвигнут памятник с надписью “Просвещенному благотворителю”.

²⁰ Обручева М. Л. служила в Смольном с 1851 по 1879 гг.

²¹ Мария Федоровна (урожд. София Фридерика Дагмара, принцесса Датская), дочь короля Христиана IX (1847—1928). С 1866 г. в браке с Наследником престола Вел. князем Александром Александровичем.

²² Александр Александрович (1845—1894), Вел. князь, второй сын Александра II, Наследник престола, с 1881 г. — Император Александр III.

²³ Мария Александровна (1853—1920), Вел. княгиня, дочь Александра II. В 1874 г. вышла замуж за сына королевы Виктории Альфреда Эрнста Альберта Великобританского.

²⁴ Трепов Федор Федорович (1812—1889), петербургский градоначальник с 1873 по 1878 гг. В 1878 г. был ранен В. Засулич.

²⁵ Мария Александровна (1824—1880), Императрица с 1855 г.

²⁶ После каждого бала, устроенного во дворце принца Ольденбургского, его контора отчисляла такую же сумму в учреждения для бедных.

 

Публикация Н. А. КАРГАПОЛОВОЙ