История эта не выдумана. Она случилась в Одессе. Женщина, о которой пойдет речь, умерла спустя двадцать пять лет после описываемых событий. Ее считали глубокой старухой: седые пряди растрепанных волос, морщинистое изможденное лицо, глубоко запавшие безжизненные глаза... Высохшие руки ее почти всегда были в движении, будто что-то искали. Никто никогда не видел слез на ее глазах. Только иногда гримаса не то боли, не то ужаса искажала лицо, пупырышки гусиной кожи покрывали ее руки и ноги. И тогда глубокий стон вырывался из груди женщины.

— Дети мои, солнышки, — шептали бескровные губы.

Знобило ее всегда. Даже в летнюю жару она куталась в теплую шаль. От всего белого на нее веяло холодом. Поэтому стены в комнате, где она жила, были оклеены цветными обоями, а ее белье и постель были густых темных тонов.

Но в особое волнение она приходила зимой, когда белая заволока окутывала улицы, деревья и крыши домов, да еще в июле, когда осыпающиеся цветы акации покрывали улицы пушистым белым ковром.

— Смотрите, смотрите, — в ужасе шептали ее губы, — снег, снег...

В это время женщина не переступала порога своей комнаты, боялась даже выглянуть в окно и мучительно что-то искала. Она заглядывала под кровать, отодвигала тумбочку, рылась в шкафу, выдвигала из него все ящики, заглядывала под одеяло на кровати и все щупала и щупала постель.

Зима в январе 1942 года в Одессе была очень холодная. Студеные ветры наметали огромные снежные сугробы. Морозы рвали воздух, раскалывали стволы деревьев, замораживали птиц на лету.

В тот январский день злоба и ненависть выгнали стариков, женщин, детей, были и мужчины, из их домов на улицы, на мороз, в пургу. Порой раздетых, растерянных, подавленных, замерзающих их куда-то гнали. По обе стороны от плетущихся, шаркающих, хромающих шел конвой. Сытый, вооруженный, озлобленный, хмельной. Он покрикивал, матерился, а иногда, срывая злобу, опускал приклад винтовки на голову или плечи шедшего рядом человека. Собаки, которых вели полицаи, натягивали поводки до струнной прямоты и, захлебываясь в лае, роняя из оскаленных пастей белую пену ненависти, рвались к шедшим по мостовой. Иногда, случайно или умышленно, натяжение поводков ослабевало, тогда воздух оглушали вопль человека и остервенелое рычание зверя. >>>

А из примыкающих улиц сбегались, из ворот и парадных выскакивали, некоторые на ходу одеваясь, любопытные увидеть это диковинное зрелище времен средневековья.

— Куда людей в такую погоду гонят?

– Так то ж нэ люды, то жиды.

Толпа становилась все больше. Ее не останавливали ни мороз, ни пронизывающий ветер. Зрелище было жуткое. Они застывали в ужасе, скорбным взглядом провожая нескончаемый поток шествующих по мостовой. Боясь и не имея возможности помочь бредущим, они перебегали взглядом с лица на лицо, пытаясь увидеть знакомых, друзей, родственников. Другие глядели на шедших со злорадством, перебрасывались веселыми репликами, торжествующе швыряя в лицо оскорбления, насмешки и язвительные напутствия. Третьи подбегали к потоку и срывали с голов платки, шапки, вырывали из рук узлы, чемоданчики, пакеты, расплачиваясь с обобранными тумаками, оплеухами, плевками, бранью. А наиболее деловые, смекнув кое-что, убегали в свой или соседний дом выгонять “своих” жидов – они, жиды, известное дело, хитрые, спрятались где-нибудь.

И чтобы добро их не пропало, к себе его перетащить. Ничего, что оно жидовским духом пропитано, на православных плечах выветрится.

А колонна, длинная и скорбная, как вся еврейская история, все шла и шла, молча и покорно вне пространства и времени.

Несчастные шли по знакомым с детства улицам, еще совсем недавно таким близким и родным, теперь враждебным и злобным. Им казалось, что уже ничего хорошего на этой планете не осталось. И все слова о культуре, человечности, прогрессе, гуманизме – это фальшь, а в мире существуют только ненависть, алчность и страсть к истреблению.

... Среди шедших в колонне была молодая стройная женщина. Рядом, держась за старенькое пальто матери, семенил перевязанный шалью накрест ее старшенький, мальчишечка лет пяти. Он изредка глубоко всхлипывал, плакать уже не было сил. Ветер завладел выбившейся из-под платка на голове женщины черной прядью и то бросал ее на глаза женщины, то, распушив, отбрасывал в сторону. Но она не могла убрать волосы – на руках у нее был ее младшенький. Женщина поминутно его подсаживала, а он, казалось, становился все тяжелее и тяжелее, сползал с ее рук. Сил уже не было, в пояснице ломило, от усталости дрожали руки, подкашивались ноги.

Впереди послышались крики – полицай кого-то избивал. Пройдя несколько шагов, мать с детьми чуть не упали. На снегу в неестественной позе неподвижно лежал человек, которого только что избивали. Шедшие осторожно обходили лежавшего.

«“Не убий!” – пронеслось в ее мозгу. – Так проповедовал Христос, которому они поклоняются и которого превозносят за его миролюбие”».

Краем глаза она увидела, как стоявший среди зевак парень метнулся к колонне, схватил выроненный лежавшим на мостовой чемоданчик и мгновенно исчез.

– «На большее храбрости не хватило, – с иронией подумала женщина. – “Не укради!” завещал им Спаситель».

А колонна все шла и шла. На тротуаре, широко расставив ноги, стояла закутанная в теплый платок фигура, без конца осенявшая себя крестным знаменем.

– Слава те, господи, гонят их, иродов, христопродавцев. Теперь вздохнем свободнее.

«Это мы ироды, – подумала женщина, – И ты тоже продал Христа, мой маленький, – тихо сказала она, подсаживая сползающего ребенка. – “Возлюби ближнего, как самого себя”. “Не пожелай ни добра его, ни жены его”. “Если ударили тебя по одной щеке, подставь другую”. Какое смирение и какое ханжество. Да, они свято блюдут заветы своего Спасителя. Он отдал жизнь свою во искупление их грехов. Авансом, на тысячелетия. Приходите и покайтесь, завещал он. Не важен грех, важно покаяние. Он, видно, хорошо знал тех, чьи грехи принял на себя. Пусть грешат, главное, чтобы приходили к нему каяться. И они грешат и идут к нему каяться».

Ею владел стыд, который не давал ей поднять глаза и оглядеться. Она не хотела смотреть на тех, кто устроил себе зрелище на их несчастье, наживу на их беде. Не хотела, не могла себе признаться, что боится, боится встретиться взглядом с кем-нибудь из ее мальчиков или девочек, своих учеников, с их отцами или матерями, внимательно прислушивавшихся к ее словам на родительских собраниях, приходивших посоветоваться с ней по вопросам воспитания своих чад. Она боялась увидеть кого-нибудь из них мародерствующими здесь или идущими в конвое.

Сколько сил она положила, прививая им честность и порядочность, доброту, чувства собственного достоинства, справедливости и уважения к старшим, любовь к родине и готовность ее защищать. Она учила их, что в человеке все должно быть прекрасно, что жизнь надо прожить так, чтобы не было мучительно больно за бесцельно прожитое прошлое.

С каким пафосом она сообщала им, что человек – это звучит гордо. Ей казалось, что она открыла им одну из величайших основ мироздания. Разве может иначе звучать венец творения природы?

Она сделала над собой усилие – подняла голову, взглянула на стоявших на тротуарах. Вот эти звучат гордо? Эти, изрыгающие нецензурную брань полупьяные озверевшие конвоиры? Или тот молоденький полицай, на ее глазах сбивший с ног еле ковыляющую старуху? Может быть, тот верзила с лоснящимся от сытости и тупого самодовольства лицом, потешающийся над стариком с длинной белой бородой в черном лапсердаке? Или та бойкая бабенка с сияющими от счастья глазами, рассматривающая только что сорванный с чьей-то головы оренбургский платок?

Где же вы, светочи русской культуры – Чернышевский, Толстой, Чехов, Горький, все, кто не находил себе места от стона, раздававшегося над великой русской рекой, от забиваемых шпицрутенами солдат? Где они все, кто шел в стан погибающих, кто жертвовал своим достоянием, своим положением, своими семьями, своей жизнью ради спасения своего народа? Стоит ли этот народ ваших жертв? Что стоите вы, если малограмотные вершители человеческих судеб так легко попирают всю вашу культуру? Где герои революции, гражданской войны, Павки Корчагины, Чапаевы, матросы Железняки? Или все это блеф для ослепления наивных, труха для закупоривания мозговых извилин? Где плоды ее трудов? Что взошло из посеянных ею семян? Все попрано. В один миг.

Она закрыла глаза и глубоко вздохнула. Ледяной воздух обжег легкие. Чтобы отвлечься от этих мыслей и занять детей, начала рассказывать им сказку. Но приступ кашля заставил замолчать. И только две слезинки, замерзая на ходу, прочертили след на ее щеках.

Улица кончилась. Колонна вылилась в открытую степь. Порывы ветра усилились, стали злее. Люди ускорили шаг, заторопились. Куда? Впереди нарастал какой-то шум. Но забивавший глаза снег не давал разглядеть, что там происходит. Доносились только обрываемые ветром крики, порой вспыхивала странная, сухо щелкавшая дробь. Передние ряды, казалось, вдруг натолкнулись на какое-то препятствие и упругой волной качнулось назад, смешались с продолжавшей сзади напирать колонной. Возникла давка, паника, люди падали, топтали поваленных, разбегались в стороны. А задние все напирали и напирали. Полицаи и откуда-то появившиеся черные шинели забегали, ругаясь, нанося удары направо и налево.

– Los! Los! Los!

– А-а, бисовы жиды!

– ... мать вашу!

Вопли, стоны, крики злобы и боль, истерики женщин, плач детей, громкие молитвы стариков, взывавших к Нему, яростный лай рвущих людей взбесившихся псов поднимались к серому запорошенному небу.

Толпа метнулась в сторону, женщину и ее детей оттеснили к сугробу около развесистого кустарника и повалили на него. Это их спасло. Младшенький совсем сполз с ее рук и, наглотавшись снега, громко плакал. Она подняла малыша, вытерла его лицо от снега.

Женщина полными ужаса глазами смотрела на странную игру, затеянную полицаями и теми, в черных шинелях. Они гоняли по полю огромный черный клубок, который исполнял, казалось, какой-то немыслимый танец. Клубок перекатывался то влево, то вправо, чтобы, спустя минуту, метнуться в противоположную сторону или рассыпаться на отдельные фигурки, разбегающиеся по полю, как плохо охраняемое стадо. Фигурки падали, поднимались, снова падали. Иные оставались на снегу неподвижными. Оттуда доносилась одна то усиливающаяся, то приглушаемая нота:

– А...а...а...а...!

Тут и там вспыхивали огоньки, от которых бегущие фигурки падали и уже не поднимались...

Женщина медленно поднялась, огляделась, бездумно уставилась в заносимое снегом углубление от ее тела в сугробе. И вдруг глаза ее вспыхнули радостным огоньком. Наклонившись, она стала лихорадочно разгребать снежный холм. Ветки куста мешали ей, хлестали по лицу. Выбиваясь из сил, судорожно, торопливо она продолжала рыть яму. Утрамбовав пол и стенки убежища, женщина затолкала туда своих детей.

– Скорее, солнышки, скорее, – возбужденно шептала она. – Я вас спрячу... Я вас спрячу...

– Мамочка, я боюсь, – всхлипывая, сказал младшенький.

– Тихо, солнышко, тихо...

– Мамочка, а дяди фашисты нас там не найдут?

– Не найдут, солнышко, не найдут, если вы будете сидеть тихо-тихо. – Мамочка, мне хоедно, – все еще всхлипывая, произнес младшенький.

– Тс... – Она приложила палец к губам. –Сидите тихо, как мышки, а то фашисты вас найдут.

Малютки испуганно замолчали. Сдернув с головы платок, она накрыла им куст и забросала все снегом.

– Сидите тихо-тихо, как мышки, – повторила она.

Вытерев ладонью пот со лба, она какое-то время прислушивалась к слабо доносившемуся из сугробы всхлипыванию. Когда там все затихло, она выпрямилась и с торжествующей улыбкой повернулась к удаляющемуся клубку, потом негромко рассмеялась. На душе у нее было легко и радостно – она перехитрила этих зверей. Они не найдут ее сокровища, ее малюток. Присев на снег, она тихо запела колыбельную. Из убежища не доносилось ни звука...

... Она пережила этот день на двадцать пять лет. И все эти годы ее знобило. До последнего дня своей жизни она не могла согреться.

журнал  Лехаим" ,май 2000

/