1981...
увидела объявление в "Вечерней Москве" о приеме в 9 педагогический класс и не раздумывая отнесла аттестат
в конце августа, на родительском собрании увидела нашего классного..


Владимир Шухмин
ТЕПЛЫЙ ПЕРЕУЛОК
ТАК СБЫВАЮТСЯ ПРОРОЧЕСТВА

Школьные рок-группы, тогдашние ВИА, начались у нас со всплытия желто-подпольно-подводных лодок «Битлов» и «Роллингов». Приплыли они back in USSR на “магнитных лентах”, да и не уплыли. В 70-80-х их сосредоточенно пытались «уплыть», но было уже поздно.
В 83-м даже появился «черный список», куда, помимо враждебно-загнивших, вошли почти все отечественные группы, и попасть куда считалось за честь: почти что диссиденты. Многие на том и прославились. А многие — прежде всего «Машина времени» — начались как раз со школьных групп.
Но история эта — не о рок-музыке.
А о Роке. То есть судьбе. То есть о двух судьбах.

ПУТЕШЕСТВИЕ В ОБРАТНО

«Машина» — пример показательный. Школьная группа 60- 80-х — это обычно два-три старшеклассника элитарно-«мажорного» заведения: спецшколы «с языком».
Двое научились трынкать, «снимая» музыку «Битлз». Один — на электрогитаре, другой, победнее, — на просто деревянной (всегда был поталантливей). Третьему — самому крутому — папа, чтоб тот отвязался, купил ударную установку («Только отнеси ради бога в актовый зал. С директором я договорился»). Подлипалу-четвертого взяли бас-гитаристом («Тут будешь делать так: тум-тум-тум»).
В случае со школьной группой «След» все было и не совсем так, и совсем не так.
Прежде всего замысловата сама ситуация со Школой в Теплом переулке (далее — просто Школа. Впрочем, с большой буквы).

В тишине забытой улицы,
Там, где город наш кончается,
Старый дом еще сутулится,
И фонарь еще качается.
И свирель замочной скважины
Сквозняком отпела прошлое
В изразцами изукрашенной
Той печи, что всеми брошена…

Школа была никакой не спец, а самой простой. Лишь в 80-х появились старшие спецклассы, и первым из них — педагогический. Педкласс — неслучаен: Школа была довольно консервативной, «с традициями».
На протяжении многих десятков лет — стабильно-сильный педсостав. Выпускники возвращаются в Школу учителями. Фантастически высокий процент учителей-мужчин (предмет особой гордости).
Тем удивительней для Школы строгих правил, что группу «След» с ее небезопасным рок-пафосом привечали: разрешали и репетировать, и записываться. Даже по выходным. И не только потому, что было кому играть на школьных вечерах.
Наверное, решающим стало то, что во главе группы были учителя. Случай не уникальный, но все же достаточно редкий.
Поначалу, в конце 70-х, когда «След» так еще не назывался, в группе играли и ученики, в т. ч. и «с папами», но началось «сверху»: все придумал и организовал Физик. Учитель. Апогей пришелся на начало 80-х, когда к физику Жене присоединился Чертежник, автор лучших стихов «Следа».
Собственно, это эссе — про них.
Про Композитора и Поэта. Про Музыканта и Художника. Про двух прекрасных дилетантов, замечательных учителей-профессионалов, трагически рано ушедших из жизни, друг за другом, след в след.
И про эпоху, когда они были счастливы.

В час,
Когда с холмов
Чужих голгоф
Вдруг схлынет в долины туман,
Шанс
Уйти под кров
Листвы дрожащей,
Конечно, не каждому дан…

Ты в той листве
Стань тени малой частью.
Ты в ней свой след
Оставить поспеши.
В этом — всё твоей страсти ненастье,
Что быть может прекрасней,
А, быть может, напрасней?
Разве только жизнь?..

Уязвимое слово «след» (можно сказать на манер уборщицы: «наследили-то!», а можно — с патетическим многоточием: «оставили след в жизни…») мистическим рефреном звучит в стихах Митрича. А это были настоящие стихи, и трудно называть их пустым «тексты песен». Трудно и их — учителя физики-информатики и учителя черчения-рисования — назвать теперь иначе, как Женя и Митрич, хотя Сергея Дмитриевича звали Митричем и на «ты» только самые близкие: он был старше всех нас — его друзей.
А Женя был почти ровесником своих первых выпускников и первых «следовцев», которых в школьной рок-группе сначала было трое, потом — в эпоху собственно «Следа» — два выпускника и мальчик из другой, французской, школы.
Потом осталось трое: Женя, гитарист Леша и ударник — «француз» Володя. Потом кто-то приходил — другие учителя, экс-ученики, кто-то уходил.
А потом произошло то, что неизбежно происходит не только со школьными рок-группами, но и с самыми тесно-теплыми компаниями одноклассников — за редким исключением, — бывшие дети уходят в Другую Жизнь. И расстаются. Иногда навсегда.
В конце концов, это ведь не только со школой так. Расходятся и друзья, и любимые.
Но кто-то и остается навсегда ТАМ ЖЕ.
Там, где прижился. Где теплый переулок. Где свирель замочной скважины поет и всё никак не может отпеть прошлое... Хотя Оставшийся рискует при этом остаться в полном одиночестве. И хотя — «…мудро заметил по этому поводу некий философ: «Довольствуясь малым, рискуешь остаться ни с чем», — как написал в последнем, незаконченном стихотворении для «Следа» Митрич.
Женя остался до конца дней в старой Школе, в Теплом переулке.

Им вновь не придется
Увидеться с ним.
Он к ним не вернется,
Чтоб в тесном кругу
Простить все ошибки:
Из них лишь один,
Один он остался на том берегу.

Но это — грустное, а дни «Следа» в эпоху его расцвета остались лучшими днями нашей юности, а о юности хочется — только хорошее.
«То были лучшие дни нашей жизни…»

СЕКРЕТ СОВПАДЕНИЯ СУДЕБ
Вариант: ТАК СБЫВАЮТСЯ ПРОРОЧЕСТВА

…следом за мной
Кто-то иной,
В страсти отчаянной
К непознанным тайнам
Тронет вопрос:
В чем совпадения
Судеб наших секрет?
Но если всерьез,
То этот вопрос — нелеп.

Многие стихи Митрича сильно проигрывают без музыки Жени. Как и она порой — без них. (Кстати, автор этих строк сделал свою разбивку стихов — немного отличающуюся от авторской: чтобы хоть отчасти передать ритм песен.)
Возможно, именно в стихах и кроется ответ на вопрос о совпадении судеб. Вопрос, названный Митричем — будто для упреждения грядущих воспоминателей («терпит же фальшь мемуаров бумага») — нелепым. Но слишком уж много мистических совпадений и пересекающихся параллельных было в его с Женей судьбах.
…В один год пришли по распределению работать в Школу, где до этого училась на курсах французского первая жена Сергея Дмитриевича.
Женя — сразу после института. Митрич — отслужив перед худграфом МГПИ в армии и успев много где поработать. Художником.
А он был прежде всего Художником, и к стихам относился достаточно спокойно. Если не сказать — легкомысленно. Отменный график и дизайнер, Митрич придумал множество уникальных шрифтов, в том числе фирменный — «следовский». Парочка его иллюстраций к запретной тогда «Сказке о Тройке» Стругацких случайно попала к авторам — и братья-фантасты сочли его лучшим иллюстратором своих произведений, долго пытавшись связаться с этим замечательным графиком…
Связаться не удалось. Да и все иллюстрации к «Тройке» Митрич раздарил ученикам и друзьям. Как подарил еще сотни рисунков — и тщательно исполненных тушью перышком, и просто почеркушек, плакатов, шаржей — шариковой ручкой, карандашом или фломастером, — сделанных на уроках, на переменках, в летних лагерях «труда и отдыха», и просто на продленке, чтоб утешить заплаканную ученицу.
Многое из этого наследия утрачено безвозвратно.
Можно сказать: «растрачено», а можно: «щедро раздарено».

В серый утиль,
В мусор и пыль
Упала лошадка.
Вот и истек
Игр наших срок
И побед.
В наши дела
Ты отдала
Всё без остатка.
Всё отдала,
Всё, что могла,
А мы — нет.

К «Смерти лошадки», ставшей культовой (в узком кругу двух-трех сотен поклонников), музыку сочинил сам Митрич.
В институтской компании его звали «Ринго»: он, как и все, безнадежно болел «Битлз»… Постоянно наигрывая одним пальцем на фортепиано или на электроорганчике «ФАЭМИ» эту мелодию — стилизацию под «ковбойскую» из обожаемого им «Лимонадного Джо», Митрич наконец «достал» Женю, который, не выдержав, сказал:
— Слушай, напиши хоть «рыбу» какую-нибудь.
«Рыба» — на музыкальном сленге — набор слов под мелодию. Иногда набор совершенно идиотский. С «Лошадкой» вышла не «рыба»: родились стихи. Из простого наблюдения — Митрич был мастер фламандской детали.
Увидал на помойке грязную плюшевую лошадку. С бусинками глаз. Измученную детьми и выброшенную хладными родителями. Стих лег на «рингостарровскую» тему.

Катится пусть
Светлая грусть
К сердцу, лошадка…
Тратится пусть
Медь наших чувств
На слова.
В сутолоке дней
Память о ней —
Словно заплатка.
Яркой звездой
В серости той,
Что жива…

…Женя был из поколения столичных «цветов». Ровесник Макаревича и Гребенщикова, он тоже начинал с Пресли и «Битлз». Пел и играл — а играл он почти на всех инструментах, кроме разве что духовых и смычковых, — еще в школе, когда «хипповал» и носил длинные волосы.
В пединституте его постригли, но не утихомирился и собрал ВИА уже там.
Пели по моде тех лет — на английском. Лишь в конце 70-х стало известно, что можно петь и на русском. Это вразумительно объяснили та же «Машина» и «Воскресенье».
Тогда-то, в 79-80-м, и пересеклись окончательно судьбы Жени и Митрича.
К тому моменту оба развелись с женами. Холостяцкая дружба…
Они еще не знали, что спустя четыре года женятся во второй раз — в один год, на двух сестрах. И что в 1985-м у них родятся сыновья: у Митрича — 12 августа, у Жени — через восемь часов, 13-го…
…В 90-х их пути разойдутся окончательно, но уйдут они —из жизни — опять след в след. Женя — в 2002-м, на Старый Новый год, после тяжелой болезни, в 47 лет.
Вопрос «В чем совпадения судеб наших секрет?» показался не нелепым, а роковым, когда Сергей Дмитриевич ушел через год: в январе 2003-го, в Рождество. Скоропостижно.
…Мы заказывали венок Митричу, и в ритуальной конторе нас спросили о цвете ленты. Чтобы помочь, уточнили:
— Умер молодой человек?
Мы замялись:
— 54 года…
— Значит, молодой.
В 33 года Сергей Дмитриевич написал:

Ну что для нас чужое горе?
А наше горе — для других?
Все перемелется, и вскоре,
Круг дальних странствий повторив,
Домой вернешься и спокойно
Допишешь памяти дневник.
И встретишь смерть. Совсем не больно.
Поскольку ты уже — старик.

На похоронах было не только больно. При взгляде на не меняющихся учителей и на стареющих выпускников не отпускало чувство: молодость нельзя похоронить.
Она остается. Уже оставила в наших душах слишком глубокий след, и эти борозды судьбы на ладони не стереть ластиком.

ГРУППА ПРОДЛЕННОГО ДНЯ

Оба были блестящими предметниками. Оба — одаренными педагогами. Не песталоцци, конечно, и не ушинскими, но дети их любили.
Возможно, это не критерий.
А что тогда критерий?
При этом оба были очень разными, во многом взаимоисключающими людьми.
Митрич родился в семье военного, ездил с отцом по городам и весям, но прожил большую часть детства и юность в Туле.
…Ласковое солнце провинции, школьные вылазки с портвейном на губернскую речку, фото знойных красоток, прилепленные на деки дешевых гитар и на бензобаки мопедов, ведущих чинный переговор движков, вдали, над пылью переулочной…
И точное ощущение грядущего предназначения.
У Жени была другая юность. Сокровенное его воспоминание — картинка, моментальный снимок: начало 70-х, он с длиннющим «хайром» сидит на кромке тротуара на улице Кирова, возле знаменитого хипповского кафе (дурацкого слова «тусовка» тогда не было), и ест пирожное с кремом… Форма протеста столичных «цветов».
Потом многие экс-хиппи стали вполне солидными людьми, а Женя как будто не хотел уходить из юности. Возможно, именно поэтому он — сын серьезного ученого — отказался от папиного института, куда вполне мог пойти после обязательных трех лет школы. Может, понял, что реализуется — только здесь. И реализовался полностью.
Почти каждый его урок был виртуозным концертом. Все — а особо ранние — записи и концерты «Следа» — блестящими уроками. Терпения, помноженного на талант. Педантизма, возведенного в степень «оторванного» шедевра.
Чего только стоил знаменитый Женин почерк, которому подражали абсолютно все, кто так или иначе попадал под его магнетическое влияние.
…Проверяющая из РОНО не поверила, что учитель может ТАК заполнять журнал. Феерически-печатными буквами, без единой помарки.
— Это он специально нарисовал! — сказала РОНОвский следователь, чтоб утешиться.
И составила гневную докладную, что учитель физики из Школы издевается над сутью учительского труда. Который, по ее мнению, выражается в грязных каракулях: «Зато видно: люди работали».
Митрич был не менее пунктуален, хотя особых художеств в журнале не разводил. Может, сказывалась верная армейская примета: инициатива наказуема.
Тем не менее, они этой примете не следовали и, помимо «Следа», придумывали и знаменитые капустники, спектакли (не уступавшие по уровню институтским КВНам тех лет), и незабвенные «Злые ушки»…
Хуже всего у них получалось то, что называлось «обязаловкой»: «тематические» классные часы или турпоходы, которые оба терпеть не могли и куда Митрич демонстративно отправлялся со своим неизменным портфелем и в плаще. Иногда в резиновых сапогах…
Творчество было отдушиной.
Возможно, и спасением от повседневной рутины.

Нам знакомы муки творчества,
Вдохновения истерика.
Так сбываются пророчества,
Открывается америка.
Только зря — пойми беду свою,
Если есть хоть капля разума:
Все давно уже придумано,
В изразцах давно рассказано.

Пастушки поют с пастушками,
Студиоз спешит прославиться,
И над взбитыми подушками
Улыбается красавица.
Корабли стоят у пристани,
Поселянки с коромыслами,
А в углу есть место чистое —
Для тебя, с твоими мыслями…

Лубочные «Изразцы» стали визитной карточкой «Следа», хотя открывавшийся этой песней первый их диск 1980-го назывался «Молчание». Школьники все равно звали его «Изразцы», списывая стихи в песенники. На слух.
— Че-че это ты тут понаписала? — глянул Митрич в песенник юной поклонницы.
Вместо «поселянки с коромыслами» старательным почерком было выведено: «Поселянки с коммунистами».
— Посадить нас хочешь, Анюта? — сердечно спросил Митрич своим хриплым баритоном.
Шел 81-й.
— «А в углу есть место чистое — для тебя, с твоими мыслями»! — хохотали они потом в лаборантской.
Нет, они не были «школьными диссидентами». Слишком многих компромиссов требовала эпоха… Хотя они оставались честными перед собой. И хотя их кумиры: Булгаков, те же Стругацкие, Тарковский и Дали, Веничка Ерофеев и Хармс — были о ту пору полу- или вообще подпольными.
Но даже в 82-м, в записи «Стеклянный человек» они спели:

А непосредственность — излишек.
Там, где посредственность важна,
Где все равно, чем люди дышат,
Тебе и мне — одна цена.

А цена этой музыки и поэзии была, действительно, одна — ставка учителя средней школы. Не считая классного руководства и продленки — Группы Продленого Дня.
Именно так — Г.П.Д. — и был назван «филиал» «Следа». «Следовцы» Леша и Володя были то в стройотрядах, то на картошке: у них уже началась та самая Другая Жизнь, и Женя с Митричем записывались вдвоем.
После уроков и продленки. Иногда ругались страшно.
«Однако не время взаимных обид — ведь жизнь так прекрасна!» — сказал Митрич в лучшем, быть может, своем стихотворении для «Следа», давшем название циклу — «Трубная площадь».

ТРУБНАЯ ПЛОЩАДЬ

Сергей Дмитриевич бесконечно любил Москву. Знал этот город лучше иного коренного москвича, и город стал его лирическим кумиром.
В старых, разбитых переулках Таганки и Бульварного кольца Митрич учил своих сыновей лирике настоящей Москвы.

Я в новую веру теперь обращен,
Что нынешних прочих и чище, и проще,
Спускаясь за первым весенним дождем
На Трубную площадь.
…
Я лирики хрупкой стесняться привык,
А твердая — гордая — так недоступна…
Но с площадью Трубною общий язык
Найти мне нетрудно.
У нас обоюдно несобранный вид,
Хоть разница в возрасте слишком контрастна.
Однако не время взаимных обид —
Ведь жизнь так прекрасна!

Хрупкая лирика городского романса была немного чужда Жене — поклоннику жесткого урбанистического драйва «Пинк Флойда», а позднее сюрных, математически-лингвистических стихов «Аквариума». Лирика Жени тоже была по-своему хрупкой, более уязвимой: поэзия физика…

Я привык отнимать от зарплаты погоду,
А к ста дуракам прибавлять два часа.
Я делю на три буквы застойные годы,
Умножая себя на свои голоса…

Все мы — жертвы эпохи великих сокрытий.
Множим мощность ломленья в открытую дверь.
Нам дейтерий всегда выдавали за тритий
В логарифме успехов, в экспоненте потерь.

То, что у группы — хоть и школьной — не может быть двух лидеров-идеологов, пусть даже один только пишет стихи, было ясно. «Трубная площадь» оказалась последней записью, сделанной Женей в содружестве с Митричем.
В этой записи (кстати, записи — стерео: Женя постоянно колдовал со своими катушечными «Маяками», с какими-то полусамодельными микшерами, с чудом укупленными или подаренными микрофонами) внутренний конфликт «физика» и «лирика» вылился в столкновение двух стилей. Жене хотелось играть рок, Митричу — писать простые «гитарные» песни.
Компромисс все же был найден. «Трубную площадь» заполняют городские, «коммунальные» стереошаги, шарканья, бормотанья, зевки, причитанья, чириканья Птичьего рынка времен Гиляровского... Объявляют станции метро — теперь уже подзабытые названия… Кто-то переключает радио, кто-то шлепает по коридору — идет открывать на свои три звонка…
Настоящая Москва была и в гигантской комнате Митрича — холостяцкой, на почти гиляровской Сухаревке-Колхозной, в огромной коммуналке, с 10-12 жильцами, с черной лестницей и страшным темным коридором...
Но быт почти не проникал в его стихи для «Следа». Оставался для других стихов, которые он показывал очень редко. Да и немногие его наблюдения за забавными городскими подробностями становились достоянием друзей.
…В сретенской арке на стене было написано: «Злые ушки». Через подворотню — то же. Заинтересованный Митрич пошел по следу. На стене пятой или шестой подворотни красовалась относительная разгадка: «Злые ушки помнят своего хозяина». Смысл этой загадочной надписи так и не удалось раскрыть, но «Злые ушки» стали названием школьной передачи, которую Митрич с Женей придумали и записывали. Эту «Радионяню» местного масштаба неизменно запускали почти в каждую субботу, в конце 4-го урока — и неожиданно снизился процент прогулов в блаженную субботу…

ОСТРОВ СОКРОВИЩ

«Ушки» записывались в лаборантской кабинета физики, вечерами. Там же, а еще в соседней — «темной» лаборантской, оборудованной под студию звукозаписи, записывался и «След».
О, лаборантская!.. Если когда-нибудь дойдет до книжки воспоминаний о Жене и Митриче, о «Следе» и его эпохе, с их стихами и рисунками (а надежда на это есть), то, сдается, немало проникновенных слов будет сказано о лаборантской кабинета №7…
Прокуренная, пыльная, с каким-то фантастически-антикварным креслом Митрича и новомодным креслом Жени (стащил из актового зала), всегда набитая учителями и учениками — лаборантская была «альтернативной учительской» (умелец Женя даже провел телефон из настоящей учительской — этажом выше), «штабом сопротивления». Штабом освобождения иронией и смехом, штабом противостояния скуке и косности.
…в лаборантскую можно было прийти и поплакать, если обидели ученики, учителя или коллеги. Там можно было обсудить последние школьные и общественно-политические сплетни, не боясь, что «заложат». Можно было оттянуться в «Злых ушках», с доброй иронией пародируя учеников. Можно было и вытянуть из учеников — лучшее.

Пришла, не узнана никем, смычком коснулась струн.
Браслет дешевый на руке загадочно блеснул.
Улыбка пересохших губ загадочно чиста.
В глазах — надежда и испуг: вдруг что-нибудь не так?

Звук первый рушит связь времен отныне — навсегда.
Струне звучанье придает сомнения черта.
А во втором — минувших дней звучит вопрос-упрек:
Что постоянней, что важней — свеча иль мотылек?

Для песни «Скрипачка» нужна была, по Жениной задумке, скрипка. Собственно, и вдохновила Митрича на стихотворение девочка-скрипачка Илона — а кто из учителей не влюблялся платонически хоть в половину своих учениц… Илона в тот момент болела, а играть на скрипке не умели даже «следовцы»-мультиинструменталисты. Был вариант изобразить скрипку на гитаре с особой «примочкой», но этот вариант Женя после размышлений отверг… Тогда нашли еще одну скрипачку-пятиклассницу. Позвали со скрипкой в лаборантскую. В глазах — только испуг.
— Ты Вивальди можешь? Или Моцарта? — спросил Женя.
Девочка Лена покраснела:
— Нет. Я только Софронову немного могу.
Женя, вздохнув, согласился на Софронову. А когда проверял микрофон, выяснилось, что играть Лена немного не умеет.
— Ну что уж есть, — сказал.
Пятиклассница опять покраснела.
Наивное соло на скрипке дрожащей рукой стало, возможно, лучшим по искренности фрагментом диска «Остров сокровищ» — в свою очередь, наверное, лучшего из того, что сделал «След» за все годы своего существования. И уж точно лучшей совместной записью Жени и Митрича.

Нам в мир изысканных чудес заказаны пути,
Но мы согласны тяжкий крест судьбы своей нести,
Покуда слышится вдали звучание смычка,
Покуда может их продлить дрожащая рука…

Это была блаженная весна 83-го.
Мы знать не знали про мир изысканных чудес грядущего капитализма. Куда, по пророчеству Митрича, пути многим были заказаны.
Странные наши 90-е раскололи, разделили, рассыпали. Не было ни времени, ни сил встретиться, да и просто созвониться… Как спето в «Скрипачке»: «Сегодня ранит сердце стыд, а душу душит боль».
Митрич ушел из Школы в 96-м.
Уходили и другие. В том числе автор этих строк.

КОГДА Я ЗАМОЛЧУ…

Под грамофонный плач забытых песен,
Под стук дождя о каменный порог
Я истину познал: мир добр и тесен,
Но только не для тех, кто одинок.

Но только не для тех, кто с вами рядом
Сквозь пальцы цедит времени песок,
Но только не для тех, кому в награду —
Холм неудач в конце любых дорог…

Песню «Вечер» на диске «Молчание» пел ударник-«француз» Володя.
В начале 90-х, после очередного путча, он уехал на ПМЖ в США. Женю на проводы не позвал…
Женя и Митрич были глубоко ранимыми людьми. Это скрывалось за иронией, бравадой, подчас ерничеством. Обидеть их было очень легко. Но оба терпели и поднимались после ударов.
Сильней и терпеливей оказался Сергей Дмитриевич. После школы он продолжал преподавать — но теперь уже на другом уровне: изобразительное искусство на курсах.
Женя оставался в Школе.

Мной принято решенье,
И возраженья мне смешны.
Одно мое спасенье —
В беззвучных нотах тишины.

Он вполне мог сделать научную карьеру. Мог сделать карьеру и в Школе: его одно время прочили чуть ли не на завуча. Мог уйти в Большую Музыку — были шансы.
Не ушел, не стал...
«Я смешон, как опоздавший, верящий в могущество билета», — написал Женя еще в 84-м, задолго до своей последней и трагической песни «Бабки», где сленговые «бабки» печально рифмуются с захватившими реальность «баксами».
Единственный шаг, который он сделал в конце 90-х, вопреки своему инфантильному максимализму и упрямству, — крещение.
Женя, всегда издевавшийся над религией, но при этом клявшийся, что он — субъективный идеалист (ему резонно возражали, что субъективные-то идеалисты — как раз истово верующие), покрестился незадолго до смерти.
Едва ли стал «истовым». Скорее, поверил, что хоть это спасет от болезни. Уже неизлечимой.
Сергей Дмитриевич никогда не говорил о Боге и религии. Как мудрый человек, не касался этой темы всуе.
Богом для него была надежда.

Слишком глупо судить
С нарочитым трагизмом
О несчастной любви
И о бренности жизни.
Повторяемость слов
Лишь невежду обманет
Несусветным числом
Островов в океане…

Вырвавшиеся из оков времени к никогда не виденным островам в океане, Женя и Митрич ушли в локальную вечность нашей памяти. Нашей: родных, друзей, коллег и двадцати пяти их выпусков… Я пытался сосчитать, сколько это хоть примерно человеческих душ, но сбился со счета…
…И поскольку там, в нашей памяти, они вместе, то остается надежда, что они пребудут вместе и ТАМ.

Со временем
Развеет пепел ветром,
И в стремени застрявшая травинка
Не скажет ничего и никому.
Согрей меня
И научи быть щедрым
К потерянным, уставшим и ранимым.
Когда я замолчу, они поймут…

Молчание
Становится привычным.
Случайностей безмолвие не терпит,
И жалость неприемлема к нему.
Встречай меня.
Пусть будет всё обычным.
Последним ли я буду или первым,
Мне все равно — они меня поймут…

Использованы стихи С. Д. Чебаткова (1948-2003) и стихи Е. В. Малышева (1954-2002)

Владимир Шухмин... Вас тоже нет больше с нами...


благодарю Светлану Сорокину за предоставленную статью