Если вдруг случится, что злая смерть
Украдёт, что куколку на тесьме, -
Побреду за ней по сырой тропе,
Взяв на память лишь в волосах репей.

Не кручинься, светлый мой, не грусти:
Я шепну тебе, как меня найти.
Ненадолго станется волком выть -
Я следы оставлю среди травы.

За неделю смерть исказит мой глас,
Поволокой скроет прозрачность глаз,
Растворит печаль, раскрошит скелет,
Обратит былинкой на сотни лет.

На девятый день по следам ступай:
На чужой тропе будет боль тупа,
А на нужной - острая, как слюда.
Как почуешь - значит, тебе туда.

У большого каменного моста
Подбери меня, да себе оставь -
Оберегом, камушком на груди,
Незабудкой в гуще твоих седин.

И живи - с живыми. Пускай они
Робко спросят: "Что это ты хранишь?" -
Ты ответь, небрежно меня держа:
"Безделушка. Любящая душа".

(с)

А жизнь расчёсывает тебя золотой гребёнкой,
Трепещет, бьётся прозрачным крылышком стрекозы.
Она ласкает тебя, как маленького ребёнка,
И водит за руку, будто маленького ребёнка,
Качает в лодочке, словно маленького ребёнка, —
А ты плюёшься и показываешь язык.

Она ж не гордая: тихо теплится, где допустят,
В любом — наивном, неблагодарном, дурном — зверьке.
Тебя вот тоже нашли, говорят, в капусте.
Тебя, наверное, даже в кислой нашли капусте
И отмывали в душистом маковом молоке.

А ты всё жалуешься, лелеемый и любимый,
И твои жалобы горче осенней лесной рябины.
Они спешат, разлетаются с почтою голубиной
На небеса и в неведомые глубины.

И где-то там, в канцелярии занебесной,
Получит кляузы эти дежурный Большой Кудесник,
Поставит райскую гербовую печать...

Тогда она перестанет тебя лелеять
И умащать тебя дорогим елеем.

Тогда она перестанет тебя качать.

(с)

Не держит стальная леска, и клетка трещит по швам.
В том месте, где рёбрам тесно, останется рваный шрам.

Из боли, любви и гнева при свете ночного бра
Ты выведешь имя "Ева" для сломанного ребра.

Прочтёшь его, словно книжку, и "ave" – наоборот,
привычку, которую слишком непросто перебороть.

Проводишь её до дома, за нею войдёшь в подъезд,
а дальше – играй в истому, покуда не надоест,

ласкай её злые руки – гони из неё чертей,
терпи бытовую ругань, храни её в чистоте.

Ей свойственно – больно жалить и жить на твоей груди,
и делать детей, которых навряд ли когда родит.

Но за ночь ты станешь строже, заштопанный вкривь и вкось,
и тихо прошепчешь: "Боже, верни мне больную кость!"

(с)

Если прикинуть, сколько скрыто в тебе добра,
обязательно выйдет, что – где-нибудь недобрал.
Под одеждой становится колко и нелегко,
потому что в нутре просыпается злой дракон.

Он не просит еды и почти не жжёт деревень,
только бьётся истошно наружу из рваных вен,
изнутри скребёт, чешуёю кресты чертя –
ты брезгливо его выпускаешь ко всем чертям.

И кровавые крылья окутывают, как плащ:
будут снова – огонь, солома, и детский плач,
и побег до леса, и выжженная межа
на пути. А потом в довершенье – лесной пожар.

Это – сильный дракон, современный. Ему нипочём –
наши души и сёла, отстроенные кирпичом.

*

Драконы – они не простые, и помнят про все долги.
Мы часто видим хвосты их, вставая не с той ноги.
Иногда мне кажется, будто я – из дракона вся,
когда дохожу до ванной, и хвост задевает косяк;

когда открываю дверь и когтями деру латунь,
когда из меня вырывается ненависть на лету.
Быть драконом удобно – у него на груди броня,
и его не так просто обидеть дурным парням.

Безмятежно-красивые руки и злые глаза –
это то, что приманит дракона – лететь назад,
обвивать в сто колец и нещадно тащить в кровать,
а потом – оскоплять, подавлять и дрессировать.

*

Я отторгаю, я изгоняю тебя, змей-тугарин. Восстаю из пепла, вулканической лавы и чёрной гари. Твоя злоба меня не выжжет, не вытравит, не поглотит – из нутра своего выдираю шипы со шматами плоти. Каждый коготь мой – это меч с нечищеным кровостоком. Лучше битой быть, лучше – раненой, чем – жестокой.

Не за просто так достаётся праведная обитель, не бесплатная льётся в пасти высшая благодать. У меня нет сил, а поэтому – добивайте меня, гнобите, заставляйте меня страдать. И не бойтесь, что сделаете больнее толстым недрам недвижной моей души. Знать, оно – добро, раз оно – убивает змея, помогает его душить.

(с)

Господи, вот бы мне в эпики – в руки меч, в башню меня, под замок, под матрас – горошин. Вряд ли, наверное, игры бы стоили свеч, не будь благоверный супруг мой таким хорошим. Признайся мне, ты ведь, Боже, его творил пообразнее, поподобнее многих прочих; мне кажется, он унаследовал руки твои, и волосы унаследовал. Даже очень.

А мне бы изящества, плавности бы (и праща, наверное, тоже бы вовсе не помешала...) Хотя, научи меня, Господи, лучше – прощать (Да, это когда – не казнить за любую шалость).

Пряма ли дорога из вечной незыблемой тьмы к Тебе, или – длинная лестница в рай витая? Я здесь, я молюсь Тебе через глаза и умы всех тех, кто хотя бы однажды меня читает – таких же заблудших Твоих поросят, как и я; и дай мне, Боже, всегда созерцать в них лик Твой, а не адские полчища чёрного воронья.

Прости меня, я не учу наизусть молитвы.

Да что там! – с моим благоверным, с моим царём мы даже не венчаны – мирно живём во блуде; священник пугает, что, ежели вдруг помрём, то Царствия нам Небесного, мол, не будет. Но мы ведь едины! – попробуй-ка там разыщи в едином котле, кто венчан, а кто – не венчан, и я никогда не желаю сторонних мужчин, как он, говорит, не желает сторонних женщин.

Душа нараспашку, над шапкой – щербатый нимб, – такой он, мой дивный, мой светлый, – за мной, гриппозной, придёт; или я, не дождавшись, скользну за ним: мне, право, без разницы – лишь бы не слишком поздно. Вдвоём, вне подлунных условностей и широт, мы вылупимся птенцами и станем – где-то в раю, как Адам и Ева наоборот – глядеть друг на друга, не зная, что мы – одеты.

(с)

Им смешны лады, которые мы берём,
и усердие, с которым мы ноты тянем.
Они пахнут мандарином и имбирём,
эти девочки с ухоженными ногтями.

Эти девочки лягаются и орут,
эти девочки наращивают свой панцирь,
и со временем сквозь липовую кору –
не пробиться к ним и не проколупаться.

Зло и мастерски они причиняют боль,
нападая на таких же борзых, кусачих –
эти девочки с изломанною судьбой,
эти воины за право носить Версаче.

Их трофеи прибегают, как псы, лакать,
как лекарство, как панацею от лютой скверны –
наши души, полные мёда и молока,
бескорыстные, присягающие на верность.

Эти девочки в один из похожих дней
оглянутся вдруг и поймут, что – гнезда не свили.
Эти девочки всё красивее и бедней.

Право, пусть бы лучше уродливей, - но счастливей.

(с)

Говорили – плачь, как другие девочки, пой, как другие девочки – тоненьким голосочком, русалочкой на дубу. Дружи, как другие девочки, дрожи, как другие девочки – и умрёшь, как другие девочки – прикусив губу. Будь, говорили, слабенькой, будь, говорили, сладенькой, будь, говорили, нежною – хитростью всё бери. Будь, говорили, лёгонькой, будь, говорили, мяконькой, будь, говорили шёлковой, бархатной изнутри.

Где ж они, эти девочки, эти демоны в рюшечках, боги в розовых бантиках, шёлковых лепестках? Прячутся, что ли, девочки, плюшевые игрушечки, ящерками в пустынях сахарного песка?

Да вот же они, эти девочки – якшаются, с кем ни попадя – с любым, кто сколь-нибудь опытен (но первыми не звонят!) Язвительны эти девочки - ранят острыми шпильками, но любят – мечтать, сюсюкаться, котёночков и свинят.

(с)