Разделённый ангелом и бесом
пополам, а чаще наугад,
вот и стал непроходимым лесом
некогда любимый вертоград –
бабочки надеты на булавки...
Только и осталось, что весной
обходить по очереди лавки
в поисках единственной одной:
где-то там, среди растений прочих
притаившись в дальнем уголке,
продаётся аленький цветочек,
выросший в пластмассовом горшке.

Он стоит, не узнан остальными,
и глядит рассеянно в окно.
У него затейливое имя –
но не настоящее оно.
Листья – настороженные ушки,
лепестки – ажурное шитво...
Он меня узнает, потому что
я ему скажу, как звать его.
Унесу, укачивая шагом,
тихим непоспешливым пешком
с головой завёрнутый в бумагу
не вазон, а остров с маяком.

Звёзды спят на корабельном днище,
темнота вздыхает под веслом...
Помнишь? Там земля, где нас не ищут,
но тоскуют, как о небылом.

(с)

Однажды на кувшинковом причале, забыв, что я – едок, а он – еда, мы с комаром лениво обсуждали мумидомА из янтаря и льда. Лакало солнце из озёрной миски не воду, а парное молоко, грядущее мерещилось неблизким, и потому болталось нам легко.

Разбрызгивая розовые слюни, комар пищал: "Конечно же, янтарь! Отсветятся сто тысяч полнолуний, а ты упырь всё тот же, что и встарь. Потомки тех, кто отрывал нещадно твои анофелесовы пяты, замрут, внимая пузырям и пятнам реликтовой нетленной красоты, ты будешь возлежать на шёлке красном в отделе раритетов и даров, а не валяться в талой луже грязной помоечным воронам на расклёв".

Так, воодушевившись не по-детски, он полетел и укусил сосну. Сосна залопотала по-немецки: "Leck mich am Arsch" (что значит "ну и ну"). Cломался хобот у жреца гламура, рассеялся мукой москитный моск – обмякшая тщедушная фигура недвижно уходила в жёлтый воск, и слышалась походка командора, и чудился валькирии полёт над камышами и недобрым бором, где вечность мухоклейкая живёт...

Потом пришла зима, и я уснула, как водится, в пропахшем тиной льду. Мне виделся сушёным Вельзевулом комарик в однокомнатном аду: он продан был кому-то на ибэе, но выброшен впоследствии долой, поскольку притворялся скарабеем, а покупатель был мужчина злой... Ему я посочувствовала скупо, но большего придумать не смогла: с куском наскипидаренного трупа какие, право, могут быть дела? А мне ещё в апреле просыпаться, ловить стрелу, отваживать стрекоз, царевича встречать и, может статься, идти к венцу с букетом белых роз... Взовьются итальянские каприсы, в бокалах заволнуется токай, он скажет: "Я вернулся, Василиса", а я отвечу: "Наконец-то, Кай!"

В синем кувшине остыл компот,
страшный забыт чердак.
Элли теперь не одна - с ней кот,
встреченный просто так:
кот не чеширский и без сапог,
с миром накоротке,
просто сидит, подставляя бок
солнышку - и руке,
щурит внимательные глаза,
слыша шмеля в траве...

Элли смеётся, впервые за
целые жизни две,
за небольшое своё житьё
(тысяча лет до ста).
Элли понятно, что кот - её
и что она - кота.

Но, подбирая слова с трудом,
словно бросаясь в бой,
ей говорят: "У кота есть дом,
он не пойдёт с тобой.
Элли, пойми - и навек усвой,
дабы избечь невзгод:
каждой душе предназначен свой
хлеб, государь и кот".

...А у кота над бровями - знак,
тёмная буква "М".

Элли молчит и не помнит, как
жить без кота - совсем.

(с)

Он украл меня вечером, там, где стоит распятье.
Подхватил, уволок в небеса и сказал – живи.
Приносил мне медовые яблоки, кольца, платья.
Ни полслова притом не сказав о своей любви.
За окном, словно кошки, мурлыча, дремали горы
И воздушные струны гудели в трубе печной,
Я ждала – поскорее вернулся бы тот, который
Становился всё ближе – и стал в одночасье мной.
Я училась готовить ему на обед жаркое
И залечивать раны отваром из горных трав,
И вдыхать его запах – железа, огня и хвои,
Засыпая с улыбкой в четвёртом часу утра,
И доверчиво прятаться – маленькой певчей птицей –
В убивающей прикосновеньем одним горсти.

А потом его сердце пронзил белокурый рыцарь,
Мимоходом сказав, что явился меня спасти.

(с)