и вот я смотрю на них, бледных, растерянных, большеглазых,
таких и не встретить нигде, и самой не выдумать,
тушью ли вывести по бумаге, серебряной нитью вплести ли в сказку –
смотрю,
как будто ни разу не видела…
и всё у них как у людей: вечерний чай и утренний кофе,
у них работа, автобус в восемь, троллейбус в девять, толпа безлика,
зато они хоть убей – живые, один анфас, а другая в профиль,
и я смотрю на них,
я смотрю на них,
и хочется крикнуть:
я с вами, в тусклый усталый город нести звенящее злое пламя,
я с вами, летним рассветным золотом раскрашивать облака и крыши,
я с вами!
не слышат...
у них, конечно, свои заботы, свои дела, кроме них-то некому...
они заранее слышат, как в город сквозь лето крадётся осень...
один под сердцем прячет холодный, нелепый осколок фальшивого зеркала,
другая сносила семь пар башмаков железных
и скоро восьмую сносит...
один привык улыбаться и врать: не дёргайся, всё в порядке,
другая делает вид, что верит, и прячет глаза, и давно не плачет.
а я поливаю розы, растущие в деревянной кадке,
и жду, что они вернутся, ведь кто-то должен, а как иначе...

(с)

ангелы ночи в небе вовсю трубят,
это Господь отмахнулся - да чёрт бы с вами...
показать не могу,
я могу только спрятать тебя,
как прячут запястья под длинными рукавами.
ночь оказалась последней для тех, кто слабей, -
там, наверху, отделяют зёрна от плевел.
говорить не могу,
я могу лишь молчать о тебе,
как молчат о горячей игле под лопаткой слева,
в лужах бездонных острые плавники,
чёрные крылья в небе, спокойном с виду.
не могу взглянуть,
как на солнце, из-под руки.
я могу отвернуться к стене, чтобы взгляд не выдал.
так и пойдёшь по чёрному полю, заведомо невредим,
так и пойдёшь, без меча и слова, ветру наперекор.
всадники ночи не чуют тебя, -
а значит, ты неуязвим,
ты защищён, неподсуден,
и смерть нас не видит в упор...

(с)

сладко от смеха, горько от страха, оскомина от вины,
я вспоминаю, щурясь под старым солнцем:
мои цыганские юбки, браслеты и кольца,
мои глаза из-под чёлки, колени и пальцы
никому не нужны...
выпало даром, да не на что выменять...
с каждым ударом сердца
заклинаю:
люби меня!
ливнем и листьями, черной дырой июля,
маленькой бабочкой под потолком,
ласковой паутиной согретых улиц,
заклинаю:
засыпай с моим именем под языком...

Вечер с моей ладошки
живую тоску лакает,
какая я ворожея?
да никакая,
детка без клетки, нарочно сломана, вымученно одна,
хочешь - давай я тебе погадаю.
стоит недорого.
чашка хорошего кофе и ночь без сна.

...

и напоследок ещё запомни: если невмоготу -
имя моё, как прохладный шарик, можно катать во рту.
не избавляет от клятвы, пахнет аптечной мятой,
ни от чего не лечит, но всё же легче...

(с)

на берегу, на пустой реке, от последней смерти на волоске,
с голубою ленточкою в косе, в осоке по пояс, по грудь в росе,
с красным камешком в лёгкой горячей горсти
отпусти отпусти отпусти отпусти
то ли выйти заполночь по воду у бессонной птицы на поводу,
то ли встать перед зеркалом дать себе по лбу
и сказать: никуда не пойду
то ли руки связать себе намертво
голубою ленточкой за спиной
то ли двери закрыть щели законопатить,
ставни заколотить
слушать, как ночь за стеною плывёт
как птица поёт
серебряным клювом стучит в виски
умереть - не от тоски
не от злого меча
от живого луча
от кусочка неба в колодце
от рассветного солнца
пускай
от того что земля чиста что река не пуста
рвётся из берегов так что негде пристать
считаю до ста
отпускай

(с)

её не пускают одну на улицу,
её не пускают к окну зимой;
дура, ведь дважды пыталась сунуться
с факелом в погреб пороховой.
её бы отправить, на самом деле,
туда, где умеют таких лечить...
плакала две недели.
била посуду. теперь молчит.

её закрывают на самый надёжный засов,
говорят – ложилась бы лучше спать,
у неё забирают нитки, ножи и вилки,
стаканы и блюдца.
она переводит стрелки часов –
в гостиной на восемь, в спальне на пять,
в лице ни кровинки,
глаза смеются.

закрыли?
теперь считайте до ста,
играть интересней, когда темно,
и если комната будет пуста –
не ищите.
у неё был хороший учитель.
она может сама себя за косу
выдернуть через окно.

Марта выходит в город под полной луной,
ей непривычно, холодно и смешно,
ветер её подхватит и унесёт...
Марта идёт на юг по колено в снегу,
шепчет под нос: я больше так не могу,
но знает, что, к сожалению, может всё.

её теперь не окликнешь, она уже слышит далёкий зов,
она не глядит под ноги, как будто увидела дальний свет...
Марта идёт по свежему снегу и не оставляет следов –
теперь она в шесть раз легче, чем была на Земле...

(с)

тучи на плечи рушатся –
мне светло.
дождь по усталым кровлям,
по жести небережно, по коже – жжётся,
мокрые стены растут и темнеют вокруг,
а я так хочу,
чтобы нас куда-нибудь унесло,
подхватило и дёрнуло в небо,
пока мы не разжали рук.
и наши сердца зазвенят друг о друга
как два бокала в серванте.
четыре балла по Рихтеру.
ты готов?
мы приземлимся посередине самого дальнего
из белых пятен на карте,
самого тайного
из необитаемых островов.

и будет открытое небо
под лёгкой рукою твоей, над моей шальной головой,
я буду девочкой на огромном шаре
выкрикивать:
вертится, вертится, всё-таки вертится,
держи моё сердце,
мы будем друг другу ночью и днём,
водой и огнём, землёй и ростком, мёдом и молоком,
несмертельными ранами, неоткрытыми странами,
бесстрашными и осторожными,
будем друг другу навеки летними травами –
бессмертником и подорожником.

(с)

сердце мне шепчет лепечет хлопочет: след его стынет сон его тает
поторопись задохнись холодным воздухом на пороге
я замедляю шаг я роняю руки смотрю под ноги я точно знаю
север бессмертен недвижим невидим
полюс открыт одиноким

и потому мои красные ягоды сыплются в серый иней
и потому мои тёплые руки в чёрной воде как рыбы
и потому я боюсь спешить быть нужной спокойной сильной:
путь что открыт одному
вдвоём не прошли бы

и потому я жду на грани света и тени
и потому мне ходу нет сквозь зимнюю стужу
и потому мне нет воздуха голоса нет и кровь застывает в венах
что полюс бессмертен и север недвижен
и путь безнадёжен
не нужен...

(с)

что это там над водой над дымом над хрупким зелёным льдом
что это там за спиной на западе на голубом стекле
что это там неважно я расскажу потом
чувствуешь воздух прозрачней и тоньше
и холодно спать земле
что это там моя радость горе моё нежность глупость смелость моя
буковки ледяные вечность ли верность ли зимняя злая тишь
кто это там у края света у тёмной двери это не я
но до того похожа ты видишь что издали не различишь

(с)

...


**
не окликай её – поздно.
солнце застыло в её ресницах.
она так смертельно серьёзна,
как будто рисует маяк для ослепшей птицы,
как будто холодными пальцами
свивает из ветра живую нить,
она так смешно спотыкается,
как будто вчера научилась ходить,
просит о глупой малости,
мёртвое сердце в руках несёт...
всё, кроме жалости.
всё, кроме жалости.
всё...


* * *
ловит звезду в окошке
зелье мешает в кружке,
ластится чёрной кошкой,
просит: отдай мне душу,
в ночь заплетает тропы,
те, что ведут к колодцу,
плачет, горячим шёпотом
просит: зажги мне солнце,
просит себе игрушку
громко и недовольно,
плачет: отдай мне душу –
это совсем не больно,
солнечным вихрем кружит,
до дна выпивает радость,
просит: отдай мне душу
обратно...

(с)

хочешь слово сказать - подбираешь камень,
и бросаешь вверх, и не ждёшь ответа...
спит ли солнце моё за семью горами,
за семью ветрами, за краем света?
и темнее ночь, и острее грани,
и ясней окна глубина колодца.
спит ли солнце моё за семью горами?
и давно ли спит? и когда проснётся?
хочешь слово сказать, а выходит лепет -
ненадёжный шелест, бездарный шорох
за семью ветрами, за краем света,
но рассвет всё ближе, и путь недолог.
за семью ветрами, за краем света
моя тень длиннее, а жизнь - короче...
это ночь; и я, чтобы вспомнить лето,
развожу костры у пустых обочин.

(с)

К.

Молчи, Элиза, смотри на восток, держи непокорный зелёный стебель,
лишнего шага не позволяй себе, не разрешай себе лишнего вдоха,
молись, Элиза, о том чтобы там, на небе ли,
под землёю ли – было не так уж плохо.
Элиза, лето такое яркое, а пальцы так горячи, что спицы
едва не вспыхнут, не рухнут тебе на колени углём и пеплом,
молчи, Элиза, молчи и смотри, не опускай ресницы,
смотри, пока не ослепла,
пока не оглохла, пока наизнанку не вывернуло от укола
смертельной стужи под рёбра, беды подземельной, неисправимой,
молчи, Элиза, под самым сердцем похорони свой голос -
и боль прокатится мимо.
Элиза, небо такое белое, как будто стёртое, такое страшное,
смиряй в ладонях крапивное пламя, застынь под июньским ливнем.
Держи своей немотой неистовой, рукою лёгкой, зелёной пряжей,
держи - ты сильная...
А если не выйдет, если не сможешь, нить расплетётся, сломаются спицы,
иди к реке, где последняя лодка о сходни стирает привязь,
увидишь двенадцать теней крылатых, родных до боли, заглянешь в лица,
протянешь руки, рванёшься, вскрикнешь –
тогда и наговоритесь...

(с)