Таких не бывало на свете, я думала, вовсе и нет,
чтоб волосы вились, и ветер в них впутывал солнечный свет.
Такое весёлое сердце, спокойный, внимательный взгляд.
С тобой очень просто согреться, мой небом дарованный брат.
Зима ведь, как море, безбрежна, а сумрак упрям, как прибой.
Я в памяти бережно-нежно храню разговоры с тобой –
Так дети, чьи светлые души ещё не изведали страх,
Воруют незрелые груши в зелёных соседских садах.
А я рисовала драконов, писала плохие стихи,
И мы не учили законов, не помнили наши грехи,
Кормили собак с голубями, смеясь, говорили про сны,
Безбожно сорили словами, и было два дня до весны.
Но что-то по сердцу, да плетью – я больше тебе не сестра,
И стала вдруг маленькой смертью весёлая свежесть "вчера".
А время всё ходит по кругу. Суметь бы, не выказав слёз,
Отдёрнуть дрожащую руку от вьющихся русых волос.
Мгновенье – и выросли дети, и градом побиты сады,
И тускло, пронзительно светит осколок упавшей звезды.
Летят холостые патроны, в полях крапива и репей.
Зелёные злые драконы срываются с тонких цепей.
Грызу в исступлении пальцы и нежностью прежней давлюсь –
Зачем я училась прощаться, зачем обещала "вернусь"?
Я кошкой, не знающей скуки, приду – накорми меня с рук.
Не надо мне этой разлуки, я много видала разлук.
Не надо мне этого неба, не надо сверкающих льдин.
Мой мальчик, ты был или не был?
Пожалуйста, не уходи.

(с)

Ты смеёшься как бес, приручил свечу, научился спускать курок. Эти шрамы идут твоему плечу, как отметины ста дорог. Ты бежишь как собака, вперёд и прочь (был бы кто-то, кто мог позвать!), но тебя обожает любая дочь и боится любая мать.
И, куда б ни пошёл, узнают давно залихватский бездомный свист.
Это всё так заманчиво, так смешно, но бессмысленно – да, флейтист?

А в садах её вечно лежит роса, и в чертогах её – хрусталь, она ходит по травам и небесам и рисует водой печаль. Ровен голос её, и спокоен сон, и не рвётся послушный стих. Она знает сто тысяч чужих имён, но, конечно, не помнит, чьих. Нерушим и прекрасен её покой, пуст и светел уютный дом, словно боги создали её такой и оставили под стеклом.

Так куда тебе, смертный, её хватать, на неё и смотреть нельзя, разве что излохматив морскую гладь и пустыни избороздя, чтобы там, где шагнул, колосилась рожь, чтоб был жемчуг в твоей сети. Только шёл бы ты лучше, куда идёшь, не пытаясь её найти. Ты её не приманишь своей свечой и дешёвым своим вином.
В горле сухо, колюче и горячо, а вокруг, как всегда, Содом. И ты шепчешь сквозь дым и хмельной туман: может, я не настолько глуп, может, ей тоже хочется дальних стран, так, как мне – её глаз и губ? И я даже, наверное, буду жив, если пламя пройду и лёд, но мне точно не выжить, о ней забыв...
Только кто ж её разберёт.
И вот, в пьяном угаре, в слепой тоске ты вдруг флейту берёшь, как меч, и она поначалу дрожит в руке, но себя ведь нельзя беречь. И сначала ты трелью пронзаешь дым, а потом отступает явь. Всё становится сразу таким простым, и ты знаешь, что точно – прав. Будут ветры меняться, срываться дни, все забудут их звук и вкус. Но останется небо, огни, дожди и твой хриплый бездомный блюз. И никто не узнает потом, кому посвящаешь ты этот бой.
И однажды, пробившись сквозь пыль и тьму, ты увидишь её живой. И тогда ты узнаешь, как ты крылат, и насколько ничтожен страх.
У неё вдруг окажется грустный взгляд и загар на худых плечах, лебединая шея и тонкий нос, удивлённый изгиб бровей. Будет запах костра у её волос.
Глупый мальчик, беги за ней.
От тебя до неё – бесконечный круг, как от марта до ноября.
Но пока твои пальцы рождают звук, это значит, что всё не зря.

(с)

Постой минуту, знаешь такую тайну?
Здесь всё на самом деле наоборот.
Миг длится вечность, наши миры случайны
И небо тесно, скажет любой пилот.

Дари планеты, звёзды бери на сдачу,
Не верь в законы, глупый - иди, иди.
Чему тут верить, если слепые зрячи,
А ты себя просмотришь, того гляди?

Чему тут верить, если в пустыне сами
Растут цветы сквозь камень и сквозь песок?
А кто-то очень легко говорит глазами,
Другой словами столько сказать не смог.

А всё смешаешь - Господи, так красиво,
Настолько полно, кажется, только тронь -
И этот мир, кувыркаясь, летит с обрыва,
Летит листом кленовым в твою ладонь.

(с)

Он говорил: "Девочка ты моя, мы убежим в солнечный Суринам, там корабли в бухтах своих стоят и мотыльки бегают по волнам. Там иногда папоротник цветёт, хочешь себе целый букет нарвать? Время течёт тихо, из года в год, так хорошо – можно не умирать".
Он говорил: "Девочка, не молчи. Видишь, луна – тонкая, словно шёлк? В пальцах твоих тают её лучи, да, я с тобой, тише, я не ушёл. Лодку я сам выточил из былин и потому не налечу на риф. Мир наш, увы, соткан из паутин, может быть, он поэтому так красив?"
Он говорил: "Девочка, жди весны. Это недолго, не навсегда, поверь. Лучше скажи, что за мечты и сны в доме твоём светлом живут теперь? Я принесу запах вечерних гроз, жаль, он уже многими позабыт. Очень хочу солнца, луны и звёзд – здесь у меня вечно туман стоит".
Он говорит: "Девочка, как же так?". Твёрдым комком в горле гудят слова. В доме пустом ходит немой сквозняк, горький апрель входит в свои права. Надо бежать, чтоб не сойти с ума, душу до дна выкричать, не тая...
Он всё смотрел в пасмурные дома и повторял: "Девочка ты моя".