там, в океане, где горло схватывает любовью к рыбам,
вода солона и немного зеленовата.
мы лежим на песке, вздыхаем, и ждём прилива,
и в щёлочку глаза высматриваем пиратов.

тысячу лет назад, когда ты был ещё зарницей,
а я была лунным камнем горы цейлонской,
феникс, искавший, где лучше переродиться,
выбрал вершину, уходящую прямо к солнцу.

нам матери пели песню о птице феникс,
о камне молочно-белом и отблеске предрассветном,
когда ещё качали нас в колыбелях -
но мы засыпали, не выслушав всех куплетов

об огненной птице, проснувшейся в двух младенцах
с блестящими волосами, сияющими глазами,
о медленных ритмах их общего полусердца,
о солнечном ветре их общих воспоминаний.

теперь мы лежим на песке и пьем ром с лимоном,
и тыльная сторона ладони твоей искрится,
и можно не говорить с тобой о радости быть влюблённым,
а просто поцеловать тебя в ямку между ключицами.

(с)

то, что ищут в этих глазах чёрные вдовы и палачи:
тёмные ночи, бьющие, как ключи,
порт пустующий, сонные берега, не ступала нога, земля не видела сапога.
то, что ищут в этих глазах поношенные девицы, белая кость, птенец, не нашед гнезда:
кровью смазанные коржи земные, взрывной волной разбитые города.

то, что ты видишь в этих глазах: заснежье, земли у края Земли, и летит песок,
мёртвые, загнанные, упавшие на валежник, щедро омытые кровью, затем росой,
мелкие звери, нетронутые купели, девочки с лунным золотом вместо лиц,
то, чего так хотели и заболели, и запустили, и вылечить не смогли.

свет заливает окна, вода по горло. ставят по центру статую - и молись,
падаешь гордо, колени и грудь с упором, и набираешь до лёгких в себя земли.
малая доза, гноящаяся заноза - зависть и злость, языками сочится яд,
только бы вынести гроздь себя до морозов, чтобы её прихватило, как виноград.

руки хватают воздух, беспомощно повисают. ветер с утра завывает: кажется, что баньши,
я лежу под водой, надо мной корабль под парусами, и с него на меня рассыпают серебряные гроши.
далеко ли за звёздами, если искать на днище, далеко ли за страхом, если гулять в глуши.
только пусть обрящущий да не ищет, и единожды погасивший - не ворошит.

(с)

В церковь, построенную между рёбрами огромного зверя, почившего тысячи лет назад,
Я иногда забредаю летом, и там холодно, как в гробу.
Там у них есть книга для записей прихожан, и мне всегда хочется написать,
Чтобы в ней перестали жаловаться на судьбу.

Да, я помню, что в девятнадцать я тоже верил, что выпьешь крови и будешь сыт, но не будешь пьян,
Занимал тебе место в автобусе у окна и, если ты проходила мимо, ругал жару.
Как позвал тебя на свидание, и весь вечер цедил стакан,
И крутил в голове: поцелуй или я умру.
(Но ты так и не поцеловала, и я не умер)

У тебя было синее платье с овалом из кружева на спине,
От него оставалась на коже солнечная картина летом.
И я представлял, что спина твоя - небо, и это летящие облака на ней,
И как я стану целовать тебя в поясницу загорающимся рассветом.

Мы ходили гулять под дождь, ты сказала, что в сорок лет
Ты признаешься детям, что сегодня в меня влюбилась.

Ты уехала. То ли учиться, то ли искать себе новый свет.
Я остался. И, чёрт возьми, до сих пор не верю, что так случилось.

(с)

Отлично помню: просмоленные канаты, сигнальные фонари.*
Маяк. Рядом с ним моряк. У моряка дыханье моё внутри.
Мы целовались, когда он не говорил. Или не курил.

И Пётр целует Павла, и грудь упирает ему в живот.
И нет больше евангелия от Матфея, ада, Господа, ничего.
Нет даже нимба над головой.

Очертания гор, ровно как его плечи, подсвечивает по краю.
Я иду к нему между ирисов, в лёгкие запахов набираю.
Он стоит, прислонившись спиной к сараю.

Говорят тебе возлюбить ближнего, а на деле не разрешают,
По губам бьют, троекратно святую воду льют,
А иначе погибнет твоя душа, и
Её не оправдает последний суд.

Он смотрит сквозь слёзы-брызги шампанского в жаркий ветер -
Губы высохли коркой, ладони - мёд,
Если мы не единственные на свете,
Почему нас никто не ждёт.

Горло дёргает рябью, как пруд от ветра,
"Не могу" внутри превращается в "не пойму".
Быть счастливым этим господним летом
Не случается никому.

(с)


* Джеймс Джойс

пусть моё имя растает в тебе ледником и снегом,
толщей воды накроет морозным вечером.
ты, бесподобный и чистый, уходишь гулять по брегу
и возвращаешься ночью, никем не встреченный.
то, что томилось и прело в груди твоей медно буковой,
то, что во мне царапает криком чибиса,
я превращаю в единственное: забудь меня.
больше ни разу в жизни не произнеси меня.

...

азбукой морзе стучу тебе вдоль предплечья:
вытесни имя моё надоедливое из памяти.
пусть мир подарит нам шанс ещё одной первой встречи,
и обещаю
мимо
мимо тебя пройти.

(с)

боли, не знаю боли, не знаю отчаяния. прощаний
обещаний поспешных мне не давали, не заключали в объятия, не встречали криком
обручальных колец не дарили, спросить любили ли, да уверена, не любили,
так цветков крапивы мне не срезали, в моём зале эхо моих терзаний,
бесконечности зданий и гул метро, мы под этими звёздами замерзаем, знаем сами, зачем. мы знаем.
он проглатывает её, как бокал сухого, свет на него льётся из всех окон
она отрывает глаза от пола, от богослова, мадонна, сошедшая с икон
смерти, знаю смерти гвоздичный привкус, шум, стоящий в ушах, и ты,
спящий, выжатый в ночь, как цитрус, больше страха нет пустоты
в окружении ночи размытой краски, там вишнёвый, смешанный с чернотой
это просто чувство себя несчастным. мокрые волосы, собранные в бутон.
вот блестящие рыбки, то листья ивы, как к реке спустившийся водопад
как они красивы, они всесильны, рефреном от жизни к жизни одна строфа
он целует ей ступни, целует веки, греет руки и плачет, что есть в нём сил
это просто чувство быть человеком, даже если ты об этом и не просил

вот вздымается Север, голос его тревожен, и раскатами грома гудит земля
словно сердце, залеченное подорожником, и груди разбитая колея
наши горькие ночи, седые тучи, мои руки, дрожащие над огнём
небо, застающее нас поющими до утра и слепыми днём

и большая туманная каша манная, по ветру отправленный поцелуй
ты прости меня, Север, неблагодарную, рассыпающую золу

муж мой! муж мой! в снегах оставленный, голос, бьющийся в двух соснах,
уезжаю нагруженными составами, забираю тебя во снах
по дороге, ведущей в Аушвиц, льдом покрытые поезда
муж мой! муж! не зачатый и не родившийся, голубь, выпавший из гнезда

разбросает поле кровавых маков, будто выстрелов в белую грудь земли
жизнь мне шепчет: родная, ну, хватит плакать, я ведь дую и не болит

(с)