как, говорит, чем мне тебя заполнить -
сколько ни лей, всё проваливается в пустоту:
музыка, крестик нательный, все книги с полок,
слово, почти прозрачное на лету.

голод подкожный, голоса оперенье,
воздух, и в нём немного совсем огня:
хватит согреться, пока убывают тени,
словно вода, бегущая от меня, -

не удержать ни в пальцах уже, ни в слове,
не удержаться в воздухе негустом.
...птичий язык, в котором так мало крови, -
всё, что останется тем, кто придут потом.

(с)

как просто с этой горки соскользнуть:
взять верх и низ – и поменять местами.
вот самолётик вышивает путь.
вот чай остыл.
а вот – тебя не стало.

ещё легко прочесть на небе след.
заварен чай. есть место для ночлега.
и только зачерствел в ладонях хлеб –
не утолить ни голода, ни бега.

(с)

Вода к воде сходящая с ума
сама с собою водит хороводы
и тянет с неба в город задарма
дождливую погоду и повзводно
считает возведённые дома.

Вода в воде нащупавшая цель
вколачивает гвозди в дёрн умело.
Мельчает лето, севшее на мель.
Стрекозы, нарисованные мелом,
во рту катают солнца карамель.

Вода с водой идущая пешком
в простом пальто свободного покроя
расчёсывает время гребешком,
глотает всё, на что зрачок настроен.
Нас трое у неё под языком...

Но тот, который третий, лишь молчит.
И, повернувшись к каждому спиною,
вода, от дома потеряв ключи,
который день меж нас стоит стеною -
сплошною, как китайский алфавит.

(с)

Зима молчит на разных языках,
косится глазом по углам зловеще,
берёт и примеряет нас, как вещи,
оставленные кем-то впопыхах.

И всякий раз, который год подряд
никто не впору выросшей и сытой -
считает ночь очередной убыток:
тех, кто проснулся вне календаря.

Они по плечи входят в молоко
молчания и смотрят так, как будто
ни этот свет не кончился под утро,
ни этот снег не прорастал ни в ком

войной, простудой, вербою огня,
уверенно хватающей за горло,
в котором речь, как побеждённый город,
в реке купала красного коня.

...За тишиной, расставленной вдоль стен,
обшарпанной, захватанной, незрячей,
бросает мальчик в голубое - мячик.
Смеётся девочка.
И смерти нет.
Совсем.

(с)

Когда так много вязкой тишины,
что не уплыть в другую половину.
Когда снега под снегом не видны,
морозом заколоченные в глину,
а до капели, черт возьми, дожить
так хочется, вцепившись мёртвой хваткой
в неровный край, пока ещё дрожит
кленовый лист - простуженный и ватный -
на нитке потайной. Когда саднит
молчанием надорванное горло,
и немота беспамятству сродни,
и все твои приметы утро стёрло
с ладони января, и не прочесть
на память ни строки. Когда намёка
не вымолить на радостную весть
и эта боль, дремавшая до срока,
коснувшись, не оставила следа
твоей улыбки детской, а минуты
остры, как бритвы. Наконец, когда
свет перемешан пополам с мазутом,
и время, как ослепшая пчела,
в висок незряче бьётся, чтоб начаться,
но нечем: даль вечерне отцвела
и вроде бы пора уже прощаться...

Мне ангел вдруг слетает на плечо
и тихо шепчет: "Поживём ещё".

(с)

стеклянный свет. и холодно. едва
в дыхание вмещаются слова.
нас не доспят и в грусти треугольной
забудут, потеряют до утра,
в сухой траве оставят умирать,
где будет свет нас обнимать небольно

и целовать простуженно в висок.
на клёне побелеет волосок,
и инеем покроются ресницы...
а солнечная взвесь легко-легко
в траве осядет мёдом с молоком —
и всё опять с начала повторится.

(с)

и пока нас (незрячих) Господь не снимает с огня
и пока поспевает черешня и бродит в зрачках
ты меня обними обмани и забудь про меня
променяй пронеси мимо рук в непослушных руках

и пока нас крадёт друг у друга пернатая речь
(онемевших) ведёт за три моря чернея лицом
обо мне помолчи не умея как прежде сберечь
то что сказано было когда-то небесным Отцом

и пока в нас (оглохших) течёт неживая вода
словно камни морские серебряный слух обточив
ты бессмертную птицу поймай в обгоревших садах
и черешней с руки накорми и с собою сличи

(с)

и видит море и водит море
тебя за руку тебя слепого
и плачет море и прячет море
тебя в серёдку совсем как слово

и отступает
всё тише тише
ты привыкаешь к его молчанью
а море слушает море слышит
и открывает тебя ключами

и привкус речи как море горек
и соль натёрла твои зрачки
но

но видит море и помнит море
и ты и море неотличимы

(с)

Я решка... я решенье... решето...
Бери меня — глотай пустую воду,
веди гулять озябшее пальто,
готовое в любую непогоду
тебе составить пару —
параллель —
она не я, а я останусь дома
и никогда не стану сожалеть,
что всё могло сложиться по-другому.

(с)

Отпусти в синеву свой серебряный слух -
притаилась на облаке кошка-луна
и, шурша сединой легкокрылых старух,
ловит тёплую мышь беспокойного сна.
И макает усы в молоко февраля.
И царапает белую смальту окна.
Онемевшие губы к ней тянет земля -
Только кошка всегда остаётся одна.
И крадётся вдоль крыш, золотым животом
не касаясь седой черепичной фольги, -
и серебряный иней встаёт над кустом,
и серебряный ангел плетёт из пурги
нежный профиль зимы...
полукружье плеча...
непослушную линию тонкой ноги...

И в серебряный лес отступает печаль,
раскачав фонарей золотые круги.

(с)

Этот обморок синий, завёрнутый в белую грусть,
этот холод в сенях, не нашедший иного ночлега,
я в себе унесу. А попросишь присниться -
___________________________________приснюсь -
и подхватит земля колокольчики первого снега.

Мимо звёздных синиц... мимо чёрных простуженных ос
мы с рожденья несём и баюкаем эту причуду -
эту хрупкую склянку, в которой так много сошлось
и смешалось, да так, что уже и не видно отсюда

ни тебя... ни меня... Надо мной... над тобой - снегопад.
Снегопад - подо мной и тобой. И деревья крылаты.
Твоё имя шепчу -
_________________невпопад,
___________________________невпопад,
______________________________________невпопад,
а к утру нас рассерженный дворник сгребает лопатой.

(с)

от сонника до сна
какие-то полмили
а в них не видно дна
и край похоронили
в нехоженом лесу
в непроходимых травах
и держат на весу
каёмку как отраву
перебубнишь к утру
что знал из Пастернака
а сон ни ну ни тпру
ну как тут не заплакать

(с)

Сломался день. Он был такой большой,
родной и тёплый. А сейчас не дышит.
В тот самый миг мы разошлись с душой —
теперь она меня почти не слышит.

С утра улыбкой гримирую рот.
Утюжу воздух вышколенным телом.
А что потом? Потом зима придёт
и забросает город плотным мелом.

Сравняются дома с моим плечом.
Опустит парк натруженные руки.
А что душа? Она молчит о том.
И привыкает, кажется, к разлуке.

Там, в комнате, где выключили свет,
мы можем с ней не видеться годами,
пока какой-нибудь простой предмет
не взглянет на меня её глазами —

и вспомнится тот день, такой большой,
что всей земли ему казалось мало:
он высился над каждою душой,
совсем как Бог...
И вдруг тебя не стало.

(с)

Возьми меня с собой туда, где не...
Цветёт сирень и день стоит в окне,
и стол накрыт, и сладок тёплый чай —
здесь Бог не потеряет нас в вещах,
не нужных больше ни тебе, ни мне,
оставленных в оленьей тишине
искать хозяина, и звать издалека,
и в страхе ждать незримого стрелка...

Дай руку. Оставляя за спиной
тех, что вчера звались тобой и мной —
не оглянись! Там нас с тобою нет,
там только вещи, плачущие вслед
молочному теплу твоей щеки,
остывший чай, случайные звонки,
оленью нежность рвущие во мгле,
и соль, рассыпанная на столе...

Идём. Но перед выходом во тьму
тебя в последний раз я обниму,
чтоб не забыть, как пахнет молоко,
готовое проклюнуться ростком
сирени, закипающей в углах
твоей улыбки...
И когда стрела
потянется, ласкаясь, к тетиве —
о мой стрелок, я улыбнусь в ответ.

(с)

Сеяли, маяли, сдвинули маятник,
темень обрушили птицам на головы,
олово лиц расплескали нечаянно,
в ночь уронив карандашик ментоловый.

Стали легки, разлетелись по сумеркам
в разные стороны. Стоит ли жалости
то, что казалось... Касалось безумием,
что на одном волосочке держалось, и...

...Слепла луна, досмотрев в одиночестве
сны, колосящиеся по-над кровлями,
где золотыми гвоздями вколочены
в небо —
            по нёбо —
                         все наши любовники.

(с)

1. Ворон

Зреют тучи на осинах.
Чёрный Ворон не дыша,
взгромоздившись на вершину,
цедит звёзды из ковша.
Зацепившись треуголкой
за серебряный крючок,
чёрный Ворон смотрит волком
в мой надраенный зрачок.
Цедит Ворон Воронович,
отмеряет каждый шаг.
Ближе. Ближе. С каждым словом
всё серебряней дышать
под прицелом двух рентгенов —
может, лет так через сто
или завтра я надену
воронёное пальто.
И обмякну. И не вспомню
самый простенький мотив,
в нежилых скорлупках комнат
даже имя позабыв.
Выплюнув созревший гелий,
встанут тучи у виска —
чёрный Ворон станет белым,
хлынут звёзды с потолка
в неприученное горло —
так полынно-холодны...

Ворон белый, белый Ворон,
как же сны твои черны!

(с)

В просторном сне, где только мы с тобой
и воздух удивлённо-голубой
сгущается в неведомую птицу,
наверх взбежать по двум её крылам
и там, за облаком добра и зла,
в две маленькие точки превратиться,
невидимые глазу и уму
(вогнавшему себя в такую тьму
примеркою холщовых постулатов)...
А мы, присев на золотой волне,
забудем ненадолго о войне,
бескровной, между правым и крылатым.
Сейчас есть только ты и этот сон.
В нём пенный воздух в синее влюблён
и нас двоих легко в себя вдыхает —
и кружится от света голова,
и музыка вливается в слова,
которых надышаться не хватает...

...Над городом качается звезда,
и, утомлённые борьбой стыда
со здравомыслием, мерцают люди.
Привычно просыпаясь среди них,
я помню только воздух на двоих -
тот, за который даже здесь осудят.

(с)

По тропинкам моих позвонков —
зима... зима...
А до марта — Господь, сохрани —
далеко... далеко...
И окрест ни души, никого —
дома... дома...
Ими город до верха набит
битком... битком...

По колено в щебёнке снегов —
вперёд... вперёд...
Колокольчики птиц мне молчат
вослед... вослед...
Бьётся галька моих позвонков
об лёд... об лёд...
И кромешной стеной снегопад —
в ответ... в ответ...

Вполнакала стареет луна
одна... одна...
Скучной грудой тряпья на кустах —
облака... облака...
И сегодня согреет меня
вина... вина...
ибо жизнь показалась пуста,
а смерть - легка.

(с)

Распродано полцарства с молотка,
и даже месяц — под шумок — надкушен.
Давным-давно доели колобка —
всё ближе по твою крадутся душу.
И не спасут ни верный конь, ни щит,
когда декабрь подступит прямо к горлу
и, золотые отобрав ключи,
опустошит бесцеремонно город.

Падёт гонец, не одолев рывка.
И, тщетно дожидаясь доброй вести,
придворные растащат по кускам
всё, что осталось. И ещё лет двести
нас будет сторожить из-за угла
бессмертный снег (ощерившись недобро) —
холодная Кощеева игла,
рукой зимы нацеленная в рёбра...

(с)