Рёва-корова, не плачь. Можно жевать одуванчики –
горькую нашу еду. Можно поститься-пастись.
Можно свернуться в клубок молча на старом диванчике
и в телевизор смотреть. Там престарелый артист
будет удерживать зал, будет смешить население.
Можно мычать от тоски. Столько тоски – в пустяках!
Рёва-корова, не плачь. Выбери платьице летнее
и не бери телефон, чтоб не взорвался в руках.

(с)

Ночь переполнена смыслом, а мысли – полы.
И на мысочки вставая, паря над полом,
Я отрываюсь от пола – от женску полу:
я умирая без, не держу за полу.

Прямо на линии взгляда – мой сказ о прошлом.
Как он тяжёл для тебя – как удар подвздошный.
Легче твоих не-рассказов о настоящем...
Что в моём прошлом? Чёрный факирский ящик:

кролика нет, он давно убежал оттуда.
Есть только ты. Нет, не ангел. Не в перьях чудо.
Знаю, ведь по сантиметру твои лопатки
я изучаю: крыльев ищу зачатки –

тех, на которых ты носишь меня исправно,
и поднимаешь над полом. И это правда.
Мне невозможно в мадонны и поздно – в девки.
Жалко, что в детском аду, на пятидневке

мы не встречались: была бы любовь с пелёнок.
Это, наверно, сказать и хотел ребёнок,
тот, у меня на лице, на небрачном ложе,
что, показавшись, нас испугал до дрожи.

(с)

На третий день-без-него она решила не ждать,
она пыталась пить ночь, любой глоток – как наждак.
Зачем смотреть в темноту, ведь ничего же там нет:
там просто кончился свет.

На пятый день-без-него взгляд стал по-рысьи раскос.
Она решила себя швырнуть на сайты знакомств,
чтоб всё взорвать к матерям, она нашла динамит...
Но поняла, что стошнит.

Она бы в гости пошла, но город был – без людей,
и все дома – без дверей, и на двенадцатый день,
который с голоду стал ей подсылать миражи,
она решила не жить.

(с)

За этот ад,
За этот бред,
Пошли мне сад
На старость лет.

М.Цветаева


В моём саду – такая тишина...
Промозглый март. Ещё деревьям рано
болтать, шуршать листвой, и нет листвы,
и мало желтизны и синевы,
и лужи отражают, как экраны,
одну меня, и я опять одна.

В моём саду – такая тишина,
что слышно, как летит в ста метрах камень.
Ни строчки, ни полстрочки, ни стишка...
И робкого несмелого стежка
я сделать не могу сейчас на ткани,
хотя игра с иглой разрешена.

В моём саду – такая тишина.
Расселись ноты в гамме на насесте
и крепко спят. Так надобно пока.
Пишу "Пока!". Не дрогнула рука,
но ухает в груди, как филин, сердце,
за пять минут до твоего звонка.

(с)

А я живу, витая в облаках,
а я хожу, как клоун, на руках.
И улей виртуальных поцелуев
гудит мне песню, нежную и злую...
И колокольчик в горле – врун, заика –
звенит, болтает, дожидаясь мига,
когда, ладонь мне к шее приложив,
ты скажешь: "Там же голос твой дрожит!"

На улицу выходим из тепла.
Я вроде ничего и не пила.
Но воскресенье сделалось прощёным...
Моё лицо в авоське капюшона
ты тянешь вверх, к губам своим горячим...
Куда всё это денем мы и спрячем?
Бубенчик мой в гортани плачет, шут.
Мне прыгать вверх. Давайте парашют.

Напрыгавшись до белых облаков,
я отойду на несколько шагов,
чтоб руки опустевшие заныли,
и стук в висках, и пальцы ледяные...
И если разговор сейчас закончить,
то захлебнётся в горле колокольчик.
Тащи – в тартарары, в дыру, в нору...
Иначе я от нежности умру.

(с)

Всё останется так же, виноваты мы сами.
Будут те же картины, будут те же обои...
Едем рядом, не вместе. От случайных касаний –
сразу искры. И слёзы на глазах у обоих –

ну за что же уж так-то – до впадения в детство?!
Мы не вместе. Как будто просто нам по дороге.
На привычном маршруте никуда ведь не деться
от возможных знакомых. Эти жалкие крохи,

это полуобщенье мы клюём, словно птицы,
после честно по клеткам разлетаемся, впрочем.
С каждым разом труднее почему-то проститься,
с каждым разом дорога, как ни странно, короче.

Крохи – тоже общенье. Это так суррогатно.
Это так натурально, как молочные смеси.
Пристрелил бы нас что ли Купидон из рогатки!
Просто едем. Не вместе.
Почему мы не вместе?..

(с)

Уж очень вы рациональны
и деловиты, мой судья.
Мы всё по полочкам разложим:
вверху любовь, внизу семья.
Зачем писать, Вы говорите,
когда увидимся вот-вот,
зачем звонить, Вы говорите?
Сам чёрт меня не разберёт.

Давайте вырвемся отсюда –
какой пассаж, какой экстаз!
Давайте вырвемся отсюда.
На воздух. Где Ваш тарантас?
Зачем звонить-писать? Неужто
Вам непонятно, Ваша честь?
Да просто голос чтоб услышать,
щепотку буковок прочесть...

(с)

Этот город напротив – там тошнотно-много людей.
От носителей истин нет покоя просто нигде.
Каждый истины носит – как хватает сил им и рук?
А у нас, моё счастье, на двоих – спасательный круг.

Это город сплочённых жён, друзей, начальников, мам.
Ты востребован ими. Посидим. Потом – по домам.
Тучи, чёрные мухи, облепили наш горизонт.
А у нас, моё горе, на двоих – потрёпанный зонт.

Я тебе китаянкой улыбнусь и буду кивать.
Мне совсем и не надо, чтобы дом, тепло и кровать.
Мы на лоне природы обойдёмся, в общем, без них.
Ведь у нас, совладелец, целый мир – один на двоих.

(c)

Я стеклоочиститель. Я "дворник" в просторечье.
И я, давно, хозяин, в твоём читаю сердце
и знаю всё про ваши неправедные встречи,
и как она всё время открыть не может дверцу,
и как она всё время боится дверцей хлопать,
и как она сжимает в одной руке перчатки,
когда её к машине ведёшь, держа под локоть,
и как она смеётся цветам и шоколадке,
как будто ты ей даришь как минимум полцарства!
Стучу тебе в окошко - но ты едва вменяем,
когда стоим мы в пробке, а рядом эта цаца...
Вам даже не заметно, что я вас охраняю!
Я чищу вам пейзажи от снега, и не лень мне.
Я на стекле красиво рисую полукружья...
Вы едете куда-то, и дремлет на колене
твоём её ладошка – и хоть пали из ружей,
ладошку не разбудишь. Вас в мире – только двое,
и это ясно видно. Вы едете куда-то.
И всё-то мне известно про ваш любимый дворик.
Я стеклоочиститель. Жалею вас, ребята...

(с)

Застёгнутая наглухо душа
не хочет, чтобы ею торговали,
что, впрочем, удалось бы мне едва ли –
не сбыть. Она не так уж хороша,
чтоб договор подписывали кровью.
Никто не предлагает яд и йод.
Пора, пора подумать про здоровье –
душевное. Которое сдаёт.
Душа, всегда готовая на риск,
дурачится, играет с телом в прятки.
И ждёт. На телефонный каждый писк
она уходит в розовые пятки...

Душа, достанем водки и пельменей
и выпьем за любимого в ночи.
Душа, душа, давай ему изменим?
Не можешь? Ну не ной тогда. Молчи.

(с)

Жизнь проходит по-дурацки:
выжимает и полощет.
То ли я – скакун арабский,
то ли – загнанная лошадь.

Бег мой вечен. Быт мой скромен.
"Шансов нет"? Не говори так.
Я на нашем ипподроме
всё же числюсь в фаворитах,

хоть устала, как савраска:
в горле свисты с переливом.
То всё вижу в светлых красках,
то хочу упасть с обрыва...

Но во мне же, мой хороший,
сил немного лошадиных.
Если я не справлюсь с ношей -
дай мне каплю никотина...

(с)

Уходит ночь, сверкнув оскалом волчьим,
и облака уже порозовели.
Любить друг друга следовало молча,
без всяких слов (как это могут звери),
чтоб было меньше – горя ли, ума ли...
Тогда слова бы правдой не казались.
И мы бы их потом не вспоминали,
к самим себе испытывая зависть.

(с)

В душе моей тайн не откроешь. Там нет Америк.
Душа моя – старый колодец. На дне – вода.
Ты тычешь в колодец шестом – глубину измерить.
Ты даже, пожалуй бы, начал плевать туда –
но всё-таки вдруг пригодится воды напиться.
Ты камни бросаешь – от них по воде круги.
Но с прежним упорством незрячей больной тупицы
я верю в надёжность и нежность твоей руки.
Ну, меряй колодец. Свети фонарём в глаза мне.
Простукивай стены – не спрятан ли клад греха?
Устраивай мне то один, то другой экзамен,
ищи отклоненья от правды в моих стихах.
Ведром зачерпнув из колодца, начни анализ,
всю воду исследуй на запах, на вкус и цвет:
а те ли в ней свойства, что раньше тебе казались?

Там только любовь. Ничего там другого нет.

(с)

Всё спит. Деревья, пустыри, игрушки, книжки.
Спит на ходу трамвай: в депо идёт, домой.
И Достоевский спит в томах. И ты – не Мышкин.
Ты вовсе кошкин. Ну, а кошкин – значит, мой.

Спят львы. И памятники спят на постаментах.
И спит над площадью в "стакане" постовой.
Я засыпаю – от тебя в трёх километрах,
но почему-то так выходит, что с тобой.

Спят даже стрелки, хоть и движутся по кругу.
Особняки уснули в стиле арт-нуво.
Я тоже сплю, во сне твою сжимая руку.
А взявшись за руки - не страшно ничего.

(с)

Не быть бы ни избранной, ни отобранной,
А стать бы Дюймовочкой – милой барышней.
И жить у кого-нибудь очень доброго
В нагрудном кармане мужской рубашки,
Чтоб сердце его мне стучало в ухо
Так громко, как будто бы молот ухал,

Чтоб врозь – ни минут, ни секунд, ни терций,
Чтоб знать – всё сейчас у него нормально.
Ему бы я тоже стучала в сердце,
Как пепел Клааса, но из кармана.
Общались бы изредка азбукой Морзе.
Конечно, он мне не дарил бы розы.

Мы вместе бы с ним бороздили улицы
Вполне равнодушны к Большому Спорту.
Мы вместе бы пили вино под устрицы,
Ходили в театры и на работу...
Потом он отдал бы рубашку в стирку,
А я бы ушла. Провалилась в дырку.

(с)

Когда, сжимая цепкой лапой мозг и горло,
кошмары снятся, а потом вы их не помните, -
ищите женщину, чтоб пот со лба вам стёрла
и посидела с вами рядом в тёмной комнате.

Когда обрыдло всё вокруг, к парадной скатерти
стремятся руки, чтоб стянуть, - и всё посыпалось, -
ищите женщину, чтоб злость свою сорвать на ней,
такую дуру, чтоб терпела и не рыпалась.

Когда не клеятся дела и иже с ними,
и от усталости зрачки пусты и сужены,
ищите женщину – и вас она обнимет,
и объяснит, что кроме вас, никто не нужен ей.

(с)

Ночи стоят не январски душные –
дышится тяжело.
В чашке расплавлено равнодушие,
вязкое, как стекло.

Нежными, любящими руками мне
кто-то коктейль смешал.
Если глотну, сразу стану каменной.
Будет потом не жаль?

Подлое пойло. И пахнет ладаном.
Думаешь, пить пора?
С чашкой – а может, со мной – неладное:
зубы стучат о край.

Залпом не вышло. Противно – каплями:
в чашке – осадок, муть...

К ночи в себе темноту накапливай,
чтоб не со мной заснуть.

(с)

Оставим череп без трепанаций:
Своё сознанье не дам калечить.
С тобой, как прежде, я буду знаться,
Шутить при встрече.

Мы скоро сможем легко трепаться,
И ты не ранишь, меня не ранишь.
На мне ведь будет железный панцирь.
Не то, что раньше.

К ближайшей важной парадной дате
Былую нежность, как дым, развею
И ожерелье твоих предательств
Порву на шее.

Легко коснувшись тебя руками,
Пойму: свобода! Свершилось чудо.
Как давят своды тюремных камер,
Легко забуду.

Легко забуду, как в спазмах плача,
Ковала панцирь на страшной кузне
И понимала: да не палач ты,
А тоже узник.

Ты просто узник другой темницы,
А я однажды очнусь на воле,
И ты мне больше не станешь сниться
В кромешной боли.

Жизнь в одиночном закружит танце,
Холодном, быстром, слегка порочном.
Меня не ранишь: на мне ведь панцирь,
Он будет прочным.

Его не вскроют ни нож, ни скальпель.
Я буду думать о нас всё реже...

Дай нож в рубинах кровавых капель:
Я хлеб нарежу.

(с)

Есть за куколем дворцовым
И за кипенем садовым
заресничная страна...

О. Мандельштам


Посуде – бой. И пьянству. Тарелки бьются к счастью.
Насильно мил не будешь. И не насильно – тоже.
А там, где переходит моя ладонь в запястье,
щекотно поцелуям и очень тонко – коже.
Как денежку в копилке, ты спрячь меня за веком
какого-нибудь глаза – какой тебе не жальче.
Молчи, молчи пока что. Пусть спят слова под снегом.
Весной их откопает двухлетний толстый мальчик,
с ведёрком и лопаткой, смешной и краснощёкий.
А я сугроб не трону рукой своей горячей.
Ты как глаза закроешь, оставь мне только щёлку,
чтоб я чуть-чуть дышала, когда меня ты спрячешь
в надёжнейшее место – в хрусталик, под ресницы.
Ну почему всегда так: коль пламенем – так синим?
Летят из рук тарелки, летят из рук синицы.
А кто нам будет милым – насильно-не насильно,
посильно-непосильно – чтоб знать об этом точно,
для этого быть мало обычным человеком.
Запястье. Тонкокожесть. Конфеты и цветочки.
Молчи, молчи пока что. Пусть спят слова под снегом.

(с)

Есть нечто прекрасное в автостопе –
испытанном средстве кататься даром.
Когда они нас наконец утопят –
немые, завися от бар и барынь –
когда укатают, как горки сивок,
объев до костей, закопают кости,

тогда мы полюбим других красивых
(таких ещё много, мы знаем, бросьте!),
и каждый из нас разгрызёт ошейник
и вышвырнет свой поводок на свалку...

Но только вот этих,
несовершенных,
что нас убивают, –

безумно жалко.

(с)