Бродский посещал Венецию больше 20 лет, обычно приезжая сюда зимой, на Рождественские каникулы. Здесь у него были свои любимые места, свои любимые маршруты. Но Венеция Бродского открывается не в кафе, где он любил сидеть с чашкой черного кофе, и даже не на набережной Неисцелимых, которую не находит Google Maps. Венеция Бродского — это «пояс времени», окружающий город. Оказавшись в этом кольце, и поэт, и Венеция прожили довольно похожую, если приглядется, жизнь. Видимо поэтому их так тянуло друг к другу. «Она во многом похожа на мой родной город, Петербург, — объясняет свою привязанность к Венеции Бродский в одном из интервью. — Но главное — Венеция сама по себе так хороша, что там можно жить, не испытывая потребности в иного рода любви, в любви к женщине. Она так прекрасна, что понимаешь: ты не в состоянии отыскать в своей жизни — и тем более не в состоянии сам создать — ничего, что сравнилось бы с этой красотой. Венеция недосягаема. Если существует перевоплощение, я хотел бы свою следующую жизнь прожить в Венеции — быть там кошкой, чем угодно, даже крысой, но обязательно в Венеции». Бродский впервые посетил Венецию в 1972 году, через полгода после своего изгнания из СССР. В Мичиганском университете, в котором он преподавал, начались рождественские каникулы, и поэт решил провести их в городе, в котором давно мечтал побывать. Почему? Во-первых, и это лежит на поверхности, Венеция имеет сходство с Санкт-Петербургом, и память поэта искала его отражение в окружающей реальности. Во-вторых, он много читал о ней, у него всегда был интерес к Италии в целом (и к периоду античности в частности), его любимым композитором являлся уроженец Венеции, «рыжий священник» Антонио Вивальди. В-третьих, и это самое главное, воображение Бродского будоражило географическое положение Венеции — ее полное окружение водой, которую он отождествлял со временем. Вот как об этом говорит сам поэт: «Самое потрясающее в Венеции — это именно водичка. Ведь вода, если угодно, это сгущенная форма времени. Ежели мы будем следовать Книге с большой буквы, то вспомним, что там сказано: «Дух Божий носился над водою». Если Он носился над водою, то значит, отражался в ней. Он, конечно же, есть Время, да? Или Гений времени, или Дух его. И поскольку Он отражается в воде, рано или поздно вода им и становится… Особенно, когда вода — серенького цвета, то есть того именно цвета, какого и должно быть, наверное, время». Итак, Бродский говорит: вода — это зеркало, отражающее время, или абсолют Времени. Тем самым он выдает нам собственную поэтическую формулу, ибо его поэзия работает по тому же принципу: это зеркало, отражающее время. И, возможно, главная поэтическая задача Бродского — понять природу времени. Таким образом, Венеция становится для Бродского идеальным плацдармом для изучения Хроноса. Потому что само Время не имеет власти над этим городом — Венеция одержала над ним победу. Она сохранила свой барочный вид с XVII века и практически не изменилась с тех пор. Как верно заметил Питер Акройд в своем труде «Венеция прекрасный город», если бы человек с из семнадцатого столетия был бы заброшен современную Венецию, он бы безошибочно нашел дорогу к себе домой. Венеция избавлена от основных примет современности: в ней нет заводов, высокотехнологичных компаний, автомобильного движения. Она будто замерла на границе миров, не принадлежа ни прошлому, ни будущему. Венеция не стареет, стареет мир вокруг .Еще одно сходство между Бродским и Венецией в том, что Венеция — это город-изгнанник. Она родилась как место, куда племя венетов было вынуждено бежать с материка от нашествия варваров, которые добивали и без того одряхлевшую Римскую империю. В Средние века Венеция была «отщепенцем» в смысле своей сложной многоступенчатой системы управления, не похожей на остальные европейские «режимы». В Новое время, когда отставание Венецианской республики стало очевидным, она замкнулась в себе, превратилась в изгоя, доживающего свой век в забытье карнавала. Бродский — тоже изгнанник (причем переживающий свое изгнание еще до того, как был физически выгнан из России «варварами» в 1972 году). Поэтому в смысле «изгнанничества» Венеция — собрат Бродского, коллега по судьбе. Также Венеция собрат лирического героя поэта. В Средневековье Венеция была империей и владела обширными землями на Адриатике и на территории континентальной Италии. Венеция была центром искусства, ее сыновьями были такие прославленные художники, как Тициан, Тинторетто, Франческо Гварди и многие другие. Она была центром книгопечатания, музыкального творчества, центром еврейской культуры. Но с XVIII века и поныне Венеция — это только дорогостоящий туристический аттракцион. У нее осталась память о прошлом, но нет будущего. В той же ситуации оказывается лирический герой Бродского. Возьмем стихотворение «Лагуна», первое произведение Бродского посвященное Венеции (1973): И восходит в свой номер на борт по трапу Постоялец, несущий в кармане граппу, Совершенный никто, человек в плаще, Потерявший память, отчизну, сына; По горбу его плачет в лесах осина, Если кто-то плачет о нем вообще. Итак, мы видим лирического героя (он особенно отчетливо сформировался в 1970-х годах после двух событий в жизни Бродского: изгнания и инфаркта в 1978 году), погруженного в отчуждение от всего мира. Он уже все прожил, все пережил, за его спиной только прошлое. Он освобожден от надежды и от тревоги, все, что было возможно, с ним уже случилось. Ему остается лишь доживать свой век и с холодной отстраненностью смотреть на вещи, описывать их, фиксировать их, быть статистом мироздания. Тело в плаще обживает сферы, Где у Софии, Надежды, Веры И Любви нет грядущего, но всегда Есть настоящее… То же одиночество и отчуждение применимо к Венеции и ее исторической судьбе. Ее расцвет и могущество остались далеко позади, в Средних веках. Начиная с 1492 года, когда Колумб открыл Америку, а Васко де Гама — морской путь в Индию, экономика Венеции постепенно рушилась, а приспособиться к новым реалиям она так и не смогла. Как и герой Бродского, Венеция пережила все свои свершения и трагедии, и ей остается лишь наблюдать суету бытия, в ожидании своего исчезновения. Вот как это описывает Бродский в «Лагуне», подчеркивая, что Время не властно над Венецией: Рождество без снега, шаров и ели, У моря, стесненного картой в теле; Створку моллюска пустив ко дну, Пряча лицо, но спиной пленяя, Время выходит из волн, меняя Стрелку на башне — ее одну. Время может подмять под себя только механизм часов башни Сан-Марко. Все же остальное застыло в неком «невременье». Туда же Бродский помещает своего героя, и Венеция для него — идеальное нигде, комочек истории посреди океана времени. Венеция нигде потому, что ее культура веками складывалась на пересечении Востока и Запада, но никогда до конца не ассоциировала себя ни с тем, ни с другим. С одной стороны Венеция — католический город, покровителем которого является Святой Марк, но с другой стороны, с самого своего образования Венеция торговала с Востоком, ее корабли были устремлены в Левант и Константинополь, поэтому даже собор Святого Марка — это пересечение восточной и западной архитектурной традиции. Венеция никогда не была полноценной частью Италии. Она развивалась своим путем, далеким от континентального соплеменника. Культурно, исторически, духовно, Венеция — сама по себе, она ни с кем и нигде. А нигде — это любимый адрес Бродского, как заметила Сьюзан Зонтаг имея в виду стихотворение «Ниоткуда с любовью…». Ниоткуда с любовью, надцатого мартобря, дорогой, уважаемый, милая, но не важно... Поэзия Бродского — это письма из ниоткуда в никуда, и поэтому Венеция с ее зыбким расположением между сушей и водой, между водой и небом, между материальным и нематериальным — это его город. Город, откуда можно смотреть в лицо самому Времени. Сам поэт говорит об этом в «Набережной Неисцелимых»: «Поставленное стоймя кружево венецианских фасадов есть лучшая линия, которую где-либо на земной тверди оставило время, оно же — вода. Плюс, есть несомненное соответствие — если не прямая связь — между прямоугольным характером рам для этого кружева, то есть местных зданий, и анархией воды, которая плюет на понятие формы. Словно здесь яснее, чем где бы то ни было, пространство сознает свою неполноценность по сравнению с временем и отвечает ему тем единственным свойством, которого у времени нет: красотой». Еще один постоянный мотив венецианских стихотворений Бродского — это ощущение конечности, предела, которое ставит перед человеком мироздание. Посмотрим на еще одни строки из стихотворения «Лагуна»: Ночь на Сан-Марко. Прохожий с мятым Лицом, сравнимым во тьме со снятым С безымянного пальца кольцом, грызя Ноготь, смотрит, объят покоем, В то «никуда», задержаться в коем Мысли можно, зрачку — нельзя. Венеция — город, который очень остро чувствует близость стихии. Существует вероятность, что когда-то он будет затоплен. А за свою долгую историю он переживал немало природных катаклизмов. Эта близость Венеции к смерти (которую особенно наглядно показал Томас Манн) трансформируются у Бродского в острое ощущение зыбкости бытия. В тоже время Венеция, благодаря тому, что сохранила себя сквозь века, позволяет с ее набережных и улиц смотреть на остальной мир с позиции вечности и тем самым еще сильнее осознавать собственную конечность. Поэтому лирический герой Бродского в его венецианских стихотворениях постоянно всматривается в окружающий пейзаж, который являет ему, что он здесь лишний, посторонний, и все вокруг сможет обойтись без него, как только его не станет. Из «Венецианских строф», посвященных Геннадию Шпаликову: Стынет кофе. Плещет лагуна, сотней Мелких бликов тусклый зрачок казня За стремленье запомнить пейзаж, способный Обойтись без меня. Конечности человека противостоит бесконечность, бессмертие воды, окружающее Венецию. Из «Сан-Пьетро»: Твердо помни: Только вода, и она одна, Всегда и везде остается верной Себе — нечувствительной к метаморфозам, плоской, Находящейся там, где сухой земли Больше нет. И патетика жизни с ее началом, Серединой, редеющим календарем, концом И т. д. стушевывается в виду Вечной, мелкой, бесцветной ряби. Жизнь Бродского вне родины обрамляют, как рамка, два стихотворения, и оба они посвящены Венеции. Первое, как уже упоминалось, «Лагуна», а второе — это стихотворение «С натуры», написанное в конце 1995 года, незадолго до смерти поэта 28 января 1996 года. В этом стихотворении Бродского, посвященном Джироламо Марчелло, есть прощальные по отношению к жизни и к Венеции строки: Удары колокола с колокольни, Пустившей в венецианском небе корни, Точно падающие, не достигая Почвы, плоды. Если есть другая Жизнь, кто-то в ней занят сбором Этих вещей. Полагаю, в скором Времени я это выясню. Здесь, где столько Пролито семени, слез восторга И вина, в переулке земного рая Вечером я стою, вбирая Сильно скукожившейся резиной Легких чистый, осенне-зимний, Розовый от черепичных кровель Местный воздух, которым вдоволь Не надышаться, особенно — напоследок! Пахнущий освобожденьем клеток От времени. Стих Бродского тут откровенен и ясен. Предчувствуя «освобождение клеток от времени», поэт бросает последний взгляд на любимый город. Суммируя лишь все сказанное здесь, остается, набравшись смелости, провести последнее сравнение между Бродским и Венецией. Позволим себе представить поэзию Бродского как город, который он строил всю жизнь. Есть все основания полагать: визуализируй мы этот город, он походил бы на Венецию. В центре этого города обязательно была бы башня с часами, а вокруг — вода. Девизом сего града была бы цитата из Секста Проперция, выбитая на могиле поэта на острове Сан-Микеле: «Со смертью все не кончается». И Венеция — лучшее доказательство этих слов. Венецианская республика давно умерла, величественный город, центр мира, превратился в изысканное шоу для путешественников. И все же Венеция, как текст, как культурный код, как состояние души наконец — не кончилась. Венеция продолжает жить. Ее красота победила смерть и забвение. «В некоторых стихиях опознаешь себя», — говорит Бродский. Вглядываясь в отражение Венеции, узнаешь его поэзию.