Сам по себе он был Никто; за лицом (не схожим с другими даже на

скверных  портретах эпохи)  и несчетными,  призрачными,  бессвязными словами
крылся лишь холод, сон, снящийся никому.
     Сначала ему казалось, будто все другие люди такие же, но замешательство
приятеля, с  которым он попробовал заговорить о своей пустоте, убедило его в
ошибке и  раз  навсегда  заставило  уяснить  себе, что  нельзя отличаться от
прочих.  Он думал  найти  исцеление в книгах,  для чего  -  по свидетельству
современника - слегка подучился латыни и еще меньше - греческому; поздней он
решил,  что   достигнет   цели,  исполнив   простейший  обряд  человеческого
общежития,  и  в долгий июньский  день принял  посвящение  в  объятиях  Анны
Хэтуэй.
     Двадцати с чем-то лет он прибыл в Лондон. Помимо воли он уже наловчился
представлять из себя  кого-то, дабы не выдать, что он - Никто; в Лондоне ему
встретилось ремесло, для которого  он был создан, ремесло актера, выходящего
на  подмостки изображать другого перед  собранием людей, готовых изображать,
словно  они и впрямь  считают его другим. Труд гистриона принес ему ни с чем
не  сравнимую радость, может быть первую в жизни; но звучал последний  стих,
убирали со сцены последний труп - и его снова переполнял отвратительный вкус
нереальности. Он переставал быть  Феррексом или Тамерланом  и опять  делался
никем.
     От скуки он взялся выдумывать других героев  и другие страшные истории.
И вот, пока его тело исполняло в кабаках и борделях Лондона то, что положено
телу, обитавшая в нем душа была Цезарем, глухим  к предостережениям авгуров,
Джульеттой, проклинающей жаворонка  в  нем душа и  Макбетом,  беседующим  на
пустыре  с  ведьмами.  Никто  на свете  не бывал  столькими людьми, как этот
человек,   сумевший,  подобно  египетскому  Протею,  исчерпать  все   образы
реальности. Порой,  в  закоулках того или  иного сюжета, он оставлял роковое
признание, уверенный, что его не обнаружат; так, Ричард проговаривается, что
он актер, играющий множество  ролей, Яго роняет  странные слова "я -  это не
я". Глубинное тождество жизни, сна и представления вдохновило его на тирады,
позднее ставшие знаменитыми.
     Двадцать лет он провел, управляя своими сновидениями,  но однажды утром
почувствовал отвращение  и ужас  быть всеми  этими королями, погибающими  от
мечей,  и несчастными влюбленными, которые встречаются, расстаются и умирают
с благозвучными репликами. В тот же день он продал театр, а через неделю был
в родном городке, где снова нашел реку и деревья своего детства и
     уже  не  сравнивал  их с  теми,  другими, в  украшеньях  мифологических
намеков  и  латинских  имен,  которые  славила  его   муза.  Но  здесь  тоже
требовалось  кем-то быть,  и он  стал Удалившимся От  Дел  Предпринимателем,
имеющим  некоторое  состояние  и  занятым теперь  лишь  ссудами,  тяжбами  и
скромными процентами с оборота. В  этом амплуа  он продиктовал известное нам
сухое завещание, из  которого  обдуманно  вытравлены всякие  следы пафоса  и
литературности.  Лондонские друзья изредка навещали  его  уединение, и перед
ними он играл прежнюю роль поэта.
     История добавляет, что  накануне или  после  смерти  он предстал  перед
Господом и обратился  к нему со словами: - Я,  бывший всуе столькими людьми,
хочу стать одним - Собой.
     И глаз  Творца ответил ему из бури: - Я тоже не я: я  выдумал этот мир,
как  ты свои созданья,  Шекспир мой,  и один из признаков  моего  сна  - ты,
подобный мне, который суть Все и Ничего.