Любовь – это на редкость странное состояние.
Можно рассматривать его с тысяч разных сторон, но сейчас во мне самозабвенно кричит о себе, бьется и выплескивается на щеки одно его коварное свойство, а именно – абсолют-ность.
Абсолютная зависимость, абсолютная привязанность, абсолютное доверие, абсолютная вера.
Мне приходит на ум одно сравнение – так любят матерей маленькие дети. Некоторые, ко-нечно, любят отцов, а другие – вообще никого. Но не в том суть.
Кто-то верит в Бога, а кто-то в Президента, кто-то во врачей – все мы в кого-то верим в минуты страха и отчаяния. Почти. А в детстве, заболев, мы верим в маму. В теплую ла-донь на голове, влажную тряпку на лбу, малиновый чай в кружке, подоткнутое одеяло, из которого нельзя вылезти ни рукой ни ногой после выпивания того самого чая, в то, что мама сейчас придет и все пройдет. И абсолютная уверенность, что мама будет рядом. По-том проходит время, взрослеешь, привыкаешь к самостоятельности, привыкаешь пить па-рацетамол, потому что от колдрекса никакого толку, не пить чай, потому что с больной головой и температурой не до походов на кухни за чаем; и то, что рядом никого, не при-чиняет ни малейшего беспокойства. Иногда скучаешь по детству. По уюту абсолютной заботы.
В детстве почти все любили и мастерски умели капризничать. Имею в виду – в маленьком детстве. Я вот, например, была профи по части закатывания истерик, рыданий, приговари-ваний-пришептываний и жалеения (слово только что выдумала – правильное забыла) себя, маленькой и несчастной. А главное – это возникало непроизвольно. Почему мама не при-ходит – было одним из насущных для меня вопросов. Я ждала её на лоджии, сидя на сто-ле. Оттуда была видна школа, из которой мама в обед возвращалась домой. Ко мне. Я смотрела и смотрела на косую тропинку вдоль садика, я знала её всю наизусть, из-за топо-лей, закрывавших мне обзор, выходили люди, и все это были не те люди, женщины в по-хожих светлых юбках, а то и вообще мужчины. Толпой шли из школы ученики, когда за-канчивались занятия в первой смене, потом этот поток становился ручейком, нарисован-ным штрихами и пунктиром, потом опять – женщины с сумками в руках, с похожими ко-ричневыми сумками. А, может, и не коричневыми. Уже не помню сейчас. И это ожидание я помню прекрасно. Как отбегала «за чем-нибудь» в комнату, в надежде обмануть дейст-вительность, выглядывала обратно – и иногда срабатывало. Мне верили, и чей-нибудь си-луэт вырисовывался в мамин. Чаще всего не срабатывало. Актриса я никакая, видать, бы-ла. Не срабатывало, и опять – силуэт человека, тополь закрывает его – и – опять какой-то чужой человек. Я плакала иногда. А потом, увидев долгожданную, неслась к двери в квар-тиру и ждала, ждала хлопания дверцы лифта. Она заходила, садилась за стол обедать, а я, помню отлично, сидя рядом на полу, гладила её ноги. Я ужасно любила на ощупь капро-новые колготки.
Вот это я отвлеклась от темы… Начинаю детство вспоминать. К чему бы это.
Не иначе, как к тому, что я снова – маленькая Наташа. Я жду шагов на лестнице, так же, как и тогда, стоя у деревянной двери, покрашенной той же краской, – только я больше не смотрю в маленькую дырочку под замком – я стала выше ростом раза в два; я снова пы-таюсь обмануть ожидание – только способов я выучила намного больше, хотя актрисой лучшей не стала; я расстраиваюсь и хнычу, когда все нет, и нет, и нет рядом человека, ко-торого люблю. Абсолютно.
И я незаметно совсем отвыкла от самостоятельности. Настолько, что абсолютно уверена, что он будет рядом, совсем рядом, когда мне будет плохо, и забота его спасет меня абсо-лютно от всех бед. И эта уверенность гораздо сильнее, чем факт, что его сейчас рядом нет.
Абсолютная растерянность.