Цитата сообщения Music_fucking_maniac Baby, spare yourself

В оранжевом свете лампы записка кажется частью интерьера. Белоснежная бумага в бледно-чёрную клетку, чёрная паста и текст ровно посередине. В первые минуты хочется думать, что она лежала здесь долгие годы, просто раньше не попадалась на глаза. Потому я и застываю у порога комнаты, вглядываюсь в листок, оцениваю, не мерещится ли, не снится ли... Объясняю самому себе в мыслях: "Это, должно быть, список покупок". Её почерк - строгий, излишне острый, не разбавляющий буквы приятной округлостью. Её почерк - это почерк отличницы, почерк примерной девочки, искажённый отвратительной жизнью.
"Кайл,
Спасибо за дом, но мне ничего не нужно.
Важно идти. Стоять на месте не время. Лучше одной, Кайл, чем так...
Не ищи. Я знаю, ты будешь. Но я не нуждаюсь ни в помощи, ни в поддержке.
Если встретишь его, скажи, что со мной всё в порядке. Можешь соврать, а можешь быть честным - плевать.
Меня невозможно спасти, так как я не хочу спасаться. Пойми это. И ничего не предпринимай.
Карен."
Каждое слово знакомо до дрожи. Каждое слово будто эхом дублирует меня самого совсем недавно.
Я замираю - не от боли, не от удивления. Просто кажется, что где-то включилась камера, и её красный глазок следит за мной. Я уже снимался в подобном фильме, не могу лишь понять, почему роли сместились.
Её идеальный почерк предательски дрожит только на одном слове. Двуликое "его" чернеет неказистым, неловким исправлением. Она хотела написать с большой буквы, но опомнилась. Она хотела весь свой трепет вложить в Его величие, но воспротивилась даже собственному разуму.
- Это на случай, если бы ты не застал меня, - говорит Карен, облачённая в одно полотенце, - Не думай, что я не могу сказать в лицо.
- Ну так скажи, - отвечаю я в соответствии с невидимым сценарием.
- Зачем? В записке всё и так предельно ясно.
С этим спорить не приходится, всё - ясно. Даже это обтекаемое "так", на самом деле, крайне конкретно. И я знаю, она специально писала так, чтобы вопросов не осталось.
По плечам её ползут капли воды, ключицы, кажется, сейчас прорвут кожу. Тело Карен похоже на её почерк - острое, строгое, почти без приятных округлостей. Тело отвратительной девочки, хранящей ещё отражение вчерашней отличницы. В комнате не холодно и не жарко. В комнате никак. Карен присаживается на кровать в окружении своей вызывающе чёрной одежды и закуривает. Дым привносит свою порцию горечи. Карен с упоением затягивается, смотрит на свои острые коленки и думает, что молчит. Ей так только кажется, ибо она никогда не замечает, насколько полны смысла её звучные вздохи. Карен - второй и, пожалуй, последний человек в мире, которому дыхание заменяет слова.
Я слушаю, как спешно, но величественно она выпускает дым, и сомнения относительно её решительности улетучиваются. Бежать. Бежать ото всех, отсюда, от них... - эта внутренняя шизофрения у Маккормиков, наверное, наследственная. Прямо сейчас она рвёт на части рассудок курильщицы, расползается по рукам колючим предвкушением свободы и никчёмности, а Карен подаётся вперёд и сжимает зубы в нетерпении. Пепел рассыпается по постельному белью, серые песчинки катятся по её тощеньким ножкам. В отличие от брата, в этом плане Карен совершенно бесцеремонная: курит, где вздумает, ни с кем не считается. Тот хотя бы имел привычку открывать окна.
- Куда ты пойдёшь? - спрашиваю я, не желая в самом деле знать ответа.
Куда она пойдёт? Да некуда ей идти!
- Не пропаду, - отвечает она самодовольно. Так, как и полагается отвечать отвратительной девочке.
Докуривает сигарету жадно, крепко впиваясь в неё губами, швыряет окурок на подоконник и улыбается - что-то видит в окне? На улице - не темно и не светло, не людно и не пусто. Там, за окном нет никакой погоды. Там даже времени года нет.
Карен никогда не тушит окурки, и теперь выброшенный ею отщепенец задыхается в собственном дыме. Карен скидывает полотенце и сидит совершенно обнажённая, совершенно счастливая.
- Глупая ты. Просто чёртова идиотка. Никогда бы не подумал, что ты вырастешь настолько...
- Как в больнице дела?
В отличие от брата, её движения лишены пошлости, полны свежих несломленных сил. В отличие от брата, она не привлекательна в своей худобе, не беззащитна в свой бесприютности. Чёрные стринги - не стринги, прозрачная сеточка. Карен лениво потягивается, выставляя напоказ череду острых рёбер и юную острую грудь. Надевает футболку, сверху - куртку, чёрную, кожаную, с ремнями. Она не знает, но, наверное, чувствует, что в последнее время он тоже одевается лишь в чёрное, храня траур по себе самому. Её извечная фраза - возмущённое и напористое: "Я не подражаю ему!" кажется особенно нелепой в подобной бессознательной идентичности.
Она красит глаза, безмятежно закинув одну обтянутую джинсами ножку-косточку на другую. Красит губы, прикрывшись от меня зеркалом. В первую долю секунды в голове мелькает: "Он ушёл намного быстрее. Не тянул время". Во вторую долю секунды хочется упасть перед ней на колени и взмолиться: "Не оставляй меня!"
Она щёлкает косметичкой, растирает тёмную помаду по тонким губкам. Она стала бледнее и старше, она стала двадцатичетырёхлетней. Она, вероятно, и понятия не имеет, насколько похожа на него своей воинственностью, и насколько мне мало, мало её лица!
- Что с тобой, доктор? - тянет меня за халат, смотрит пристально, прищурившись, чуть усмехаясь.
У Карен совсем не женственная мимика. Не то что не женственная - даже не женская.
И я ничего не могу ей ответить. Я не могу даже понять, кого из них сейчас слышу.
Слышу фен. Уже минут десять она сушит в коридоре волосы, стучит каблуками, которые делают её немного, буквально на пару сантиметров выше меня. Они делают её Его роста.
- Когда он уходил, у него была философия. А что есть у тебя? - спрашивает моё блекло-рыжее отражение в зеркале.
- А мне просто одна банда перекрыла путь домой.
- Тебя не ждёт ничего хорошего.
Она чуть запрокидывает голову. Улыбка, хищная и болезненная, неестественно выворачивает её губы. "Я знаю, Кайл, знаю", - твердит чёрный блеск в её глазах. Карен - второй и, пожалуй, последний человек в мире, которому улыбка заменяет предсмертный крик.
- Откуда такие сведения? - надменно вопрошает она, заглушив вой души.
- Потому что...
"...потому что Его не ждало ничего", - ни одну фразу никогда не хотелось сказать сильнее. Но я не должен, ни в коем случае не должен. Ибо если она узнает, я сойду с ума в то же мгновение. Это - как мозаика из стекла. Разбиваясь, она уже никогда не восстанавливается, так как гибнут кусочки её составляющие.
"...потому что он был здесь за день до тебя".
Если она узнает, половина мозаики обрушится тотчас. А вторая половина - вопрос времени.
- Потому что? - усмехается Карен, глядя на меня с тем высокомерием, какого у него никогда не было, - Мне казалось, у тебя больше аргументов.
А я всё бы отдал, лишь бы увидеть, как сломается проклятая мозаика. Как со звоном разлетится её уверенность, как хрустнет хриплый голос курильщицы, подменившись щенячьем писком брошенной младшей сестрёнки. Как она задрожит всем телом, вцепится в меня с мольбой во влажных глазах, отшанётся неловко, не в силах прийти в ярость. И, возможно, как он, прижмёт руки к тому остывающему углю в своей груди, что с каждым днём, с каждым часом из последних сил нещадно прожигает пустоту.
Я бы добил её: "В своей предсмертной записке он тебя даже не упомянул". И неважно, что он никого не упомянул в предсмертной записке. Я бы хотел посмотреть, как рухнет высокомерный мир плохой девчонки, как весь смысл её жизни уместится в одно-единственное раздавленное: "Кенни".
Но я не могу. Пусть билет на поезд, везущий в тупик, она получает не из моих рук. Ведь иначе - это два убийства, подкреплённые самоубийством. Слишком много грехов для меня одного.
Да и слишком бессмысленно, ведь в таком случае она тем более не останется, а лишь возненавидит меня той презрительной ненавистью, какой ненавидят ничтожных, но победителей.
- Прощай, Кайл. Спасибо.
- Карен, а что если?..
- Если что?
А что, если она не бессмертна, как он? Что если первая попавшаяся машина собьёт её пьяное тельце следующим вечером, и ни он, ни я об этом не узнаем? Каков тогда смысл?
Нет, пока она верит в свою безликую мечту, она хочет и может выжить.
- Ничего. Береги себя.
"Идиотка! Самоубийца!"
Она улыбается в ответ на мои немые оскорбления, прикрывает за собой дверь, и я кричу ей вслед так же безмолвно: "Шлюха!" Эта шлюха даже не потрудилась обнять меня. Даже не снизошла, чтобы подарить мне их обоих на последнее мгновение.
Их нет. Чёртовых беспутных Маккормиков больше нет, как нет сегодняшнего дня недели, звуков города за окном. Как нет меня.

Оставаясь наедине с тишиной квартиры, я не вздыхаю. Не бью кулаком в стену, не зарываюсь пальцами в волосы. Просто мирно прохожу в комнату, где ещё несколько минут назад она стояла передо мной обнажённая и мокрая. А несколько дней назад стоял он, такой же обнажённый и мокрый.
Выискиваю в нижнем ящике стола ветхую телефонную книжку и звоню единственному в мире человеку, способному понять меня в подобной безысходности.
Стэн всегда был тем, кому жизнь слишком сильно давит на плечи. В чём-то они с Кенни безмерно похожи, так как оба улыбаются сладко-наигранно, а в душе хранят вечную тьму. Только тьма Стэна умещается в несколько простых слов, понятных мне. Тьма же Кенни никогда не поддавалась расшифровке.
Гудки ползут, растягивая секунды. Я не волнуюсь, не сгораю от нетерпения - просто жду.
- Алло? - отзывается он своим привычным, слегка недоумевающим голосом.
- Стэн.
- О, Кайл! - он оживляется и, наверное, улыбается, - Привет. Не ожидал от тебя звонка.
Можно слышать, как на заднем плане переключают каналы. Реклама. Передача. Шум.
- Я... Как ты?
- Да отлично вообще, ты как?
- Стэнли, родной, это меня? - женский голос просачивается в трубку.
- Нет, детка, этой мой мобильник, - "детка" что-то невнятно отвечает, и на несколько секунд они оба замолкают, оставляя меня слушать телевизор, - Кайл, эй! Ты там еще? Как дела-то?
- Мои дела... так себе.
Я хочу сказать, что у меня больше нет дел. Я хочу закричать: "Стэн, спаси меня!", почти шепчу это в трубку, но детский плач склеивает раскрытые губы.
- Детка, дай мне пять минут, я сейчас! Нет, я не кормил его.
- У тебя, что... ребёнок?
- Кайл, алло? У меня... Чувак, ты и не знаешь!
- У тебя ребёнок, Стэн, - произношу я, вероятно, с такой интонацией, будто сам пытаюсь объяснить ему.
- Да, Кайл! Завтра Рэнди как раз четыре месяца.
- Рэнди... Так ты женат?
- Ну конечно. Мы с Ким уже больше года женаты.
- Ким... А как же Венди?
- Венди? - он вдруг замолкает, точно нечто острое отозвалось в глубине его памяти. У меня перед глазами встает зимний парк, и тяжесть его пьяного отчаяния вонзается в душу истеричным: "Чел, я её так люблю!" Стэн всё молчит, мне становится неловко бередить его раны, - Венди? А-а, ты о Тестабургер что ли? - заявляет он вдруг жизнерадостно, - Ну ты вспомнил! Я от неё сто лет ничего не слышал. По-моему, она в Париж уехала.
- А почему?.. - вопрос гаснет. Это глупый вопрос, - Ты даже не сказал мне, что женился.
- Да я номер твой потерял, всё надеялся, ты сам объявишься. Ты не обижайся, Кайл, у нас никакой особенной свадьбы не было. Так, скромное торжество для самых близких.
- Самых близких...
Два шрама на ладони: один широкий и тёмный, другой - тоньше и чуть бледнее, не позволяют просто так бросить трубку. Я помню тот день, когда празднуя своё семнадцатилетие, чуть подвыпивший Стэн неожиданно вонзил перочинный нож себе в руку и потребовал чтобы я сделал то же самое.
"Это намного круче тех дурацких медальонов, что были у нас в детстве, - сказал он заговорческим шёпотом, - Это серьёзнее, Кайл. Режь так, чтобы остались шрамы! Режь так, чтобы никогда не забывать, что мы друзья!" - требовал он, повышая голос, а я послушно впивался лезвием в кожу, мешал с ним кровь и совсем ничего не пил.
Мой сегодняшний звонок - безумие. Моя жажда утешения - глупость. Мы со Стэном не общались почти два года. Я не нуждался в нём, он не нуждался во мне. Но я по-прежнему помню, что мы друзья. И спустя два безумных года у меня по-прежнему нет никого ближе.
- Кайл, слушай, ты прости меня, ладно? Мне сейчас не очень удобно разговаривать. Перезвони ближе к вечеру. Я буду рад пообщаться.
- Но сейчас уже вечер, разве нет?
Ответом - частые гудки. Куда он переехал?