Хулио Кортасар
Аксолотль

Рассказ
(Из книги "Конец игры")


Перевод В. Спасской

Было время, когда я много думал об аксолотлях. Я ходил в аквариум
Ботанического сада и часами не спускал с них глаз, наблюдая за их
неподвижностью, за их едва заметными движениями. Теперь я сам аксолотль.
Случай привел меня к ним одним весенним утром, когда Париж распускал
свой павлиний хвост после медлительной зимы. Я проехал по бульвару
Пор-Рояль, миновал бульвары Сен-Марсель и Л'Опиталь, увидел зелень среди
серых массивов и подумал о львах. Мне нравились львы и пантеры, но никогда
до тех пор я не входил в сырое и темное помещение аквариума. Я оставил
велосипед у ограды и пошел посмотреть на тюльпаны. Львы были уродливы и
печальны, а моя пантера спала. Я решил зайти в аквариум, мельком глянул на
обычных рыб и неожиданно натолкнулся на аксолотлей. Я простоял возле них
целый час и вышел, уже неспособный думать ни о чем другом.
В библиотеке святой Женевьевы я справился по словарю и узнал, что
аксолотли -- это снабженные жабрами личинки тигровой амблистомы из рода
амблистом. То, что они мексиканцы, я увидел по ним самим, по их маленьким
розовым ацтекским физиономиям и по табличке над аквариумом. Я прочел, что в
Африке находили экземпляры, способные жить на суше в периоды засухи, и что
они продолжают свою жизнь в воде при наступлении периода дождей. Я нашел их
испанское название, ахолоте, упоминание о том, что они съедобны и что их жир
применялся (по-видимому, сейчас уже не применяется) так же, как рыбий жир.
Мне не хотелось изучать специальные труды, но на следующий день я
вернулся в Ботанический сад. Я стал ходить туда каждое утро, иногда днем и
вечером. Сторож в аквариуме недоуменно улыбался, надрывая мой билет. Я
опирался на железный поручень, огораживающий стеклянные стенки, и принимался
смотреть на них. В этом нет ничего странного, ибо с первого же момента я
понял, что мы связаны, что нечто бесконечно далекое и забытое продолжает все
же соединять нас. Мне достаточно было в то первое утро просто остановиться
перед стеклом, за которым в воде бежала вверх струйка пузырьков. Аксолотли
сгрудились на мерзком и тесном (только я знаю, насколько он тесен и мерзок)
полу аквариума, усыпанном осклизлыми камнями. Их было девять экземпляров, и
почти все, уткнувшись носом в стекло, глядели на посетителей своими золотыми
глазами. Я стоял смущенный, почти пристыженный; казалось чем-то непристойным
торчать перед этими молчаливыми и неподвижными фигурами, сбившимися на дне
аквариума. Мысленно выделив одного, находившегося справа и немного в стороне
от остальных, я внимательно изучал его. Я увидел розоватое и словно
прозрачное тельце (при этом мне пришли на память китайские статуэтки из
молочного стекла), похожее на маленькую пятнадцатисантиметровую ящерицу, с
удивительно хрупким рыбьим хвостом, самой чувствительной частью нашего тела.
Вдоль хребта у него шел прозрачный плавник, сливавшийся с хвостом, но
особенно меня поразили лапки, изящные и нежные, которые заканчивались
крохотными пальцами, миниатюрными человеческими ногтями. И тогда я обнаружил
его глаза, его лицо. Лицо без выражения, где выделялись только глаза, два
отверстия с булавочную головку, целиком заполненные прозрачным золотом,
лишенные всякой жизни, однако смотрящие; мой взгляд, проникая внутрь, словно
проходил насквозь через золотистую точку и терялся в призрачной таинственной
глубине. Тончайший черный ореол окружал глаз и вписывал его в розовую плоть,
в розовый камень головы, пожалуй, треугольной, но с закругленными
неправильными краями, которые придавали ей полное сходство с изъеденной
временем статуэткой. Рот находился на самом подбородке треугольного лица, и
только в профиль угадывались его значительные размеры; в фас на безжизненном
камне едва виднелась тонкая щель. По обе стороны головы, там, где полагалось
быть ушам, у него росли три красные веточки, точно кораллы -- растительный
придаток, по-видимому, жабры. И это было единственное живое в нем: каждые
десять-пятнадцать секунд веточки жестко выпрямлялись и вновь опадали. Порой
одна из лапок чуть шевелилась, я видел, как крохотные пальцы мягко
погружались в ил. Мы вообще не любим много двигаться, да и аквариум такой
тесный: едва тронешься с места, как наталкиваешься на чей-нибудь хвост или
голову; это вызывает недовольство, ссоры, в результате -- утомление. Когда
мы неподвижны, время идет незаметно.
Именно это спокойствие заворожило меня, когда я в первый раз наклонился
над аквариумом. Мне почудилось, что я смутно постиг его тайное стремление
потопить пространство и время в этой безразличной неподвижности. Потом я
понял: сокращение жабр, легкие касания тонких лапок о камень, внезапное
продвижение (некоторые из них могут плыть, просто волнообразно качнув тело)
доказывали, что они способны пробуждаться от мертвого оцепенения, в котором
они проводили часы. Их глаза потрясали меня сильнее всего. Рядом с ними, в
других аквариумах, прекрасные глаза прочих рыб, так похожие на наши,
отливали простой глупостью. Глаза аксолотля говорили мне о присутствии некой
иной жизни, иного способа зрения. Прижав лицо к стеклу (иногда сторож
обеспокоенно покашливал), я старался получше рассмотреть крохотные
золотистые точки, этот вход в бесконечно медленный и далекий мир розовых
существ. Бесполезно было постукивать пальцем по стеклу перед их лицами;
никогда нельзя было заметить ни малейшей реакции. Золотые глаза продолжали
гореть своим нежным и страшным светом, продолжали смотреть на меня из
неизмеримой глубины, от которой у меня начинала кружиться голова.
И тем не менее как они были нам близки! Я узнал об этом еще раньше, еще
до того, как стал аксолотлем. Я узнал об этом в тот день, когда впервые
подошел к ним. Антропоморфические черты обезьян, вопреки распространенному
мнению, подчеркивают расстояние, отделяющее их от нас. Полное отсутствие
сходства между аксолотлем и человеческим существом подтверждало, что моя
догадка верна, что я не основывался на простых аналогиях. Только
лапки-ручки... Но у ящерицы тоже такие лапки, а она ничем не похожа на нас.
Я думаю, что тут дело в голове аксолотля, треугольной розовой маске с
золотыми глазами. Это смотрело и знало. Это взывало. Они не были
животными.
Тут было легко, почти очевидно обратиться к мифологии. Я стал
рассматривать аксолотлей как результат метаморфозы, которой не удалось
уничтожить таинственное сознание их человеческой сути. Я представлял себе,
что это сознательные существа, рабы своего тела, навечно приговоренные к
подводной тишине, к размышлениям и отчаянию. Их слепой взгляд, маленький
золотой диск, ничего не выражающий и однако пугающе разумный, проникал в мою
душу, как призыв: "Спаси нас, спаси нас". Я замечал вдруг, что шепчу слова
утешения, стараюсь внушить им ребяческие надежды. Они, не шевелясь,
продолжали смотреть на меня; внезапно розовые веточки жабр поднимались. В
этот миг меня пронзала смутная боль: быть может, они видели меня, улавливали
мое усилие постичь их непостижимые жизни. Они не были человеческими
существами, но ни в одном животном я не находил такой глубокой связи с
собой. Аксолотли были как будто свидетелями чего-то, а порой грозными
судьями. Перед ними я чувствовал себя виноватым, такая жуткая чистота
виднелась в этих прозрачных глазах. Они были личинками, но личинка -- личина
-- означает также и маска, а еще -- призрак. Какое обличье ожидало своего
часа за этими ацтекскими лицами, невыразительными и в то же время неумолимо
жестокими?
Я боялся их. Думаю, что, если бы рядом не было других посетителей и
сторожа, я не осмелился бы остаться с ними наедине. "Вы прямо пожираете их
глазами", -- смеясь говорил мне сторож, наверное считавший меня немного
тронутым. Он не понимал, что это они, в своем золотом каннибализме, медленно
пожирали меня глазами. Вдали от аквариума я думал только о них, они словно
воздействовали на меня на расстоянии. Я стал ходить туда каждый день, а по
ночам рисовал себе, как они неподвижно висят в темноте, как неторопливо
вытягивают руку и внезапно встречают руку другого. Быть может, их глаза
видят и ночью, так что день для них длится бесконечно. Глаза аксолотлей
лишены век.
Теперь я знаю, что тут не было ничего странного, что это должно было
произойти. Каждое утро, когда я наклонялся над аквариумом, я узнавал их все
больше. Они страдали -- и каждой клеткой своего тела я ощущал их немое
страдание, недвижную муку в толще воды. Они словно высматривали нечто --
давнее утраченное господство, эпоху свободы, когда мир принадлежал
аксолотлям. Казалось невероятным, чтобы такое жуткое выражение, побеждавшее
вынужденную неподвижность их каменных лиц, не означало бы скорбную весть, не
служило бы доказательством вечных мучений в этом жутком аду, где они жили.
Напрасно я пытался уговорить себя в том, что моя собственная обостренная
чувствительность проецирует на аксолотлей отсутствующий у них разум. Они и я
знали. Потому не было ничего странного в том, что произошло. Мое лицо
прижималось к стеклу аквариума, мои глаза старались проникнуть в секрет этих
золотых глаз без радужной оболочки и без зрачков. Я видел очень близко, за
стеклом, неподвижное лицо аксолотля. Без перехода, без удивления я увидел за
стеклом свое лицо, вместо лица аксолотля увидел за стеклом свое лицо, увидел
его вне аквариума, по другую сторону стекла. Потом мое лицо отодвинулось, и
я понял.
Только одно было странно: продолжать думать, как раньше, знать. Понять
-- это означало в первый момент почувствовать леденящий ужас человека,
который просыпается и видит, что похоронен заживо. Снаружи мое лицо снова
приблизилось к стеклу, я смотрел на свой рот с губами, сжатыми от усилия
понять аксолотлей. Я был аксолотлем и теперь мгновенно узнал, что никакое
понимание невозможно. Он был вне аквариума, его мысль была мыслью вне
аквариума. Зная это, будучи им, я был теперь аксолотлем и находился в своем
мире. Ужас пришел, -- я понял это сразу же, -- оттого, что я счел себя
пленником в теле аксолотля, переселившимся в него со своей человеческой
мыслью, заживо погребенным в аксолотле, осужденным разумно существовать
среди неразумных тварей. Но это прошло, когда чья-то лапа коснулась моего
лица, когда, чуть отодвинувшись в сторону, я увидел рядом с собой аксолотля,
глядящего на меня, и понял, что он тоже знает, знает так же ясно, хоть и не
в состоянии выразить это. Или я был тоже и в нем, или все мы думаем, как
люди -- неспособные к самовыражению, когда все сведено к золотистому сиянию
наших глаз, смотрящих на лицо человека, прижатое к стеклу.
Он возвращался много раз, теперь приходит реже. Иногда не показывается
по целым неделям. Вчера я видел его, он долго смотрел на меня, потом резко
повернулся и ушел. Мне кажется, что он уже не так интересуется нами, что
ходит сюда по привычке. И поскольку единственное, что я могу делать -- это
думать, я много думаю о нем. Мне приходит в голову, что вначале мы еще были
соединены, и он чувствовал себя больше чем когда-либо связанным с
неотступной тайной. Но мосты между ними разрушены, ибо то, что было его
наваждением, стало теперь аксолотлем, чуждым человеческой жизни. Я думаю,
что вначале я мог еще в какой-то степени стать им, -- ах, только в какой-то
степени, -- и поддерживать в нем желание узнать нас получше. Теперь я
окончательно стал аксолотлем, и если думаю, как человек, то это лишь потому,
что все аксолотли в своей личине из розового камня думают, как люди. Мне
кажется, что из всего этого мне удалось сообщить ему кое-что в первые дни,
когда я еще был им. И в этом окончательном одиночестве, -- ибо он уже не
вернется, -- меня утешает мысль о том, что, может быть, он напишет про нас,
-- веря, что придумывает, напишет рассказ про аксолотлей.