Рассказ ли, повесть ли, стих или роман имеет смысл писать непрерывно. Да, это, как роды ребенка, причиняет огромные муки автору, но так же как и мать рождает здорового дитя сразу, так и художник должен творить свою вещь сразу, а не по частям. Не стоит лениться и откладывать на потом, ведь и матери куда больше радости доставит живой ребенок, чем мертвый от продолжительных род, выдавленный из ее утробы по кусочкам.

Главный, по-моему, их недостаток: они максималистичны, как будто их писал подросток.

I.

Душный поезд привозит меня
в начале серого от пыли дня
в тихий одинокий городишко.
Вот я уже с сумкою под мышкой
кланяюсь унылым куполам церквушки.
Возвращаясь со всенощной пирушки
не заметив меня - хорош маскарад,
прошла пара бритых ребят,
поправляя кожаные куртки.
Пританцовывает на жеваном окурке
заспанный ночной сторож
и неохотно, но все ж
открывает дверь магазина
на работу пришедшей продавщице Зине.

***

Я шагаю по асфальту, растоптанному в прах,
и вспоминаю о проведенных здесь годах,
длинных, как железнодорожные пути,
особенно если по ним идти.

II.

В городе этом пьют вино,
Разлитое в соседнем ауле.
И здесь совершенно все равно,
Что это - Шабли? Кидзмараули?

В этом городе безоблачное небо
С быстрыми кричащими стрижами.
Здесь еще верят в любую небыль
И живут прошлогодними миражами.

Здесь по месяцам ожидают письма
И живут свои поэты,
Которые даже пишут неплохо весьма
И появляются на полосах местной газеты.

III.

Этот город мальвовых цветов
Без труда обхожу за вечер.
И прогулка дарит радостные встречи
С теми, для кого приятна пара слов.

Скорость жизни здесь ты не ищи,
Суету найдешь, может, лишь на рынке.
Расставляют там сметаны крынки
Бабушки в передниках, в которых варят щи.

Время прекратилось здесь в момент,
Как устали и часы в гостиной.
Со школьной крыши в телескоп старинный
Наблюдая движенье Солнца и планет,

Учитель физики высчитывает время.
Поэтому никто и не живет здесь по часам,
И доверяют больше собственным глазам,
Чем мэру, председателю и иже с теми.

Все на работу ходят по утрам
И постоянство ценят больше перемены.
А в квартирах слишком тонки стены,
Чтоб Библию читать вслух или Коран,

Или молиться и не стать предметом сплетен,
Где вам откажут и в уме, и в счастье.
Но в этом городе так хорошо в ненастье
За кофе перечитывать письмо в цветном конверте,

Полученное много лет назад,
В котором случайно вас назвали господином.
И, гордый титулом таким, на выставке картинной
Вы остановите взыскательный свой взгляд

На сороковом шедевре местного маляра.
Потом вас спросят, как полотна.
Ответите: "На рамы я смотрел охотно,
Но живопись достойна кисти худшего школяра".

IV.

В этом городе
Победившего бурьяна,
Достав сигарету
Из замусоленной пачки,

Проглотив сковороду
Глазуньи рьяно,
Заводит мотор своего драндулета
Менеджер по продаже жвачки.

И он спешит
К затерянным среди
Полей и неба
Сельпо в забытые глубинки,

Где днями нету ни души,
Хоть пропади,
Но выше цены хлеба
Цена жевательной резинки.

v.

Здравствуй, друг! Ну, наконец-то
Приехал ты на родину тоски.
Здесь, помнишь, провели мы детство...
Ужель не дашь ты мне руки?

Благодарю. Пойдем домой
Ты знаешь, здесь все также.
Селяне мирятся с судьбой
И едут жить в многоэтажки.

Нет, вру: здесь больше нету мух.
Да, больше нет. Перевелись.
Вчера соседи задавили двух.
Теперь все будут просто водку пить.

Ну, что ж, и мы, пожалуй,
Не станем отрываться от коллектива.
И, по утрам высмаркивая нос свой алый,
Подключимся к работе кооператива

По переносу воды в решете.
Или проведем соревнование
По числу плевков в потолок или их высоте.
Только нужно потрудиться придумать название.

По вечерам мы, разговорившись
От маминых наливок и тоски
И коневым одеялом укрывшись,
Сыграем на рояле в три руки

Сонату Паганини для скрипки.
Или, открыв окно, посмотрим мы,
Как ветер гнет ствол тонкой липки
За стенами уютной сей тюрьмы.

Но я не жалуюсь, напротив - я благодарю
Хозяйку этих мест Хандру,
Ведь в суете не интересен нам Камю,
И разве мы б затеяли игру

Звенящих звуков и условных рифм?
Живи бы мы в столичном городе на "М"
Мы составляли б монорим?
Спасаясь от тоски, писали б буриме?

Или ночами корпели бы над строчкой,
Пытаясь срифмовать нежнейших маргариток
С испорченным старушечьим корытом
И все элегии заканчивая точкой?

В колонках играет - 102-ая и 104-ая симфонии Гайдна
Настроение сейчас - торжетсвенно-восторженное

Написано в небольшом провинциальном городке Салавате в Башкирии, где отдыхала летом и где, в общем-то, моя родина.

Преображение Господне

Румяным яблоком,
Липовым медом,
Духом Святым
Август торжественный полнится.

Нищенке на руку
Монета - коротким полетом.
Под куполом золотым
Дрожи, церковная звонница!

От фаворского света
Господней славы
Грешники восторженно плачут.

На закате лета,
Называя старушек на "Вы",
В лавке церковной ангелы не просят сдачи.

***

Грусть и торжество. Утром Успения
Ветрено. Осень близка.
И странно в праздник нетления
Холодное дуло у виска.

В воздухе пепел и пыль. Душистый запах
Промокшей земли и отраженье
Рассвета в лужах. Яблоко Преображенья
У подкравшейся осени в лапах.

Восторженная смерть. Радостный полет
Матери Живота к Дарующему вечный живот.
И кончина церковного календаря
Превращает злато алтаря
В сентября золотые одежды.

30-08-2007. Память преподобного Алипия, Печерского иконописца
Уезжаю. И все-таки время здесь я провела с пользой. На вечерней молитве или после нее тянуло заплакать, но пока только чихаю. Пелена свалилась с моих глаз: теперь я вижу, нет, скорее, чувствую свою грешность. Кожей. Сегодня осознала, какую огромную ошибку совершила я в работе над иконой и почему она у меня застопорилась. Я начала ставить себе грандиозные задачи, воображая себя мастером иконописи, и напрочь забыла о своих немощах. Мне же только девятнадцать лет, из которых я в церкви по-настоящему даже меньше года, что же я могу? Что я знаю, ведь это моя первая работа в такой сфере? Я ведь даже смеси красок не запоминаю, я так мало читаю, так мало уделяю этому времени. Я не горю иконой. А нужно гореть. Как когда пишешь стих или рассказ. Вот когда рождалась «Писательница» в прошлом году, я горела. И может, лишь одна она помогла мне удержаться на краю греховной пропасти. Ведь тогда я не постилась и не молилась. От обилия вкусных яств и сластей родились страсти, и я пала. На этот раз не было такого горения. Но я постилась и молилась, пыталась по крайней мере научиться молиться, потому что по невнимательности моей мне это с трудом удается. И еще я причащалась. И в провинциальной тишине до меня наконец, кажется, начали доходить некоторые истины. Они открывались внезапно, например, после чтения евангелия на службах. Вот духовная жизнь моя проходила с большим успехом, чем в прошлом году. Однако же мне кажется, что я еще не знаю всю глубину своего греха. Может, она не раскрывается нам по милости Божьей, чтобы мы не впали в уныние. Мне кажется, что я вошь, та самая вошь дрожащая, тварь дрожащая, которая никакого права не имеет. Вошь, блоха, песчинка, мелкая, незначительная, немощная, которую можно и раздавить, не заметив. И при этом ужасно гордая вошь, а оттого и грешная, блудная, блуждающая, окаянная и недостойная ничего, ни неба, ни земли, ни жизни своей. И мне кажется, что это и есть одна из главных истин. Вторая истина в воскресшем Христе. Я, вошь недостойная, облагодетельствована Богом, который за меня и мои грехи умер и воскрес.
Еще одна истина касается моего творчества. За август я много прочитала нравоучительных книг разных «кабанов»: Гоголя, Салтыкова-Щедрина, Пастернака и, как не странно, братьев Вайнеров. Нужно оставить желание славы и бегать тщеславных помыслов. Я ведь никто: девчонка девятнадцати лет без жизненного опыта и творческого мастерства. Мне нужно учиться. Мне нужно долго, серьезно, кропотливо, трудолюбиво заниматься, трудиться не покладая рук. Нужно сделаться подмастерьем. За неимением мастера, нужно взять кабана и переписывать его от корки до корки, и именно переписывать! Не зря же художники делают копии древних мастеров. Учиться нужно всегда, работать нужно не для людей, а для беспредельного совершенства, для Бога. Мы слепы и никогда не знаем своего потолка. Поэтому нужно всегда быть учениками.
Мне кажется, что знаменитые люди – это в первую очередь несчастные, малодушные люди. У них не хватило ни сил, ни терпения, ни воли, чтобы жить в бедности и трудиться для совершенства, чтобы слушать упреки родных, чтобы не спать ночами, мало есть и ходить в старомодных шмотках. Поэтому нужно приготовиться, набраться терпения, помолиться Богу, положиться во всем на него и, вздохнув полной грудью, шагнуть вперед.

В последние недели проза моей жизни должна была полностью заглушить поэзию. У меня сейчас катастрофически не хватает времени. Сессия, на носу экзамен по библеистике, а потом по информатике, которые нужно ботать. Еще у меня масса несделанных дел, которые нужно сделать до отъезда, пока не знаю куда (есть несколько вариантов). Вот. Еще ведь никто не отменял мою благотворительную деятельность, о которой - позже. Поэтому времени специально садиться и писать просто нет. А стихи лезут. Рвутся и мучают. Молюсь Господу, и пишу стихи где только возможно. Вот это стихотворение было придумано на ходу и записано половина в метро.

Поэтин труд

В комнатке крошечной темнота,
Такая, что не различишь предметов,
Ни глаз, ни темных волосинок у рта,
Ни лохматых кудрей не разберешь у поэта.

Все дело в том, что отключили свет,
В доме, где живет поэт.
Но он не огорчился
И над листком склонился
При свете уличного фонаря.
Таким его и застала заря.

Порой забывая про обед и про сон,
Со скрипом пера дыша в унисон
И иссякшие чернила меняя на карандаш,
Трудится поэт наш.

Но... Однажды вечером проходя мимо окон его,
Не увидела я в них ничего,
Кроме пустоты.
Да еще бродячие коты
Кричали громко под окном.
А поэт, кажется, спал крепким сном.

Зато меня бессонница замучила в эту ночь.
Я лежала и думала: что же с поэтом? может, болен?
может, нужно помочь?
Но к утру глаза мои заслонила мгла,
И литургию я почти проспала.

Запыхавшись, вбегаю в храм на херувимской песни,
И меня удивленье сражает на месте.
Там, впереди, у алтарной решетки,
Смиренно голову склоня, перебирая четки,
Стоит лохматый наш поэт.
Не знаю: верить глазам или нет?

***
Вот так, поэт, любовь к стихам подчинив Христу,
Глядя кротко в пол или восторженно в купола высоту,
Плоть и Кровь Господню в лжице принял
И губами дрожащими Чашу златую целовал.

В колонках играет - Изобразительные антифоны
Настроение сейчас - торжественно-таинственно-чудесно-радостное

Опять молюсь и пишу стихи. Иначе нельзя. Памятуя о том, что с меня ТАМ взыщется по данному мне таланту, я пытаюсь что-то писать, но по моей немощи ничего путного не выходит. Поэтому начинаю горячо просить Господа. И тогда получается! Еще как получается! Строчки как будто Ангелом-Хранителем нашептываются на ухо, так просто и складно. Потом смотришь на написанное и удивляешься, как из тебя такое смогло выйти. Неудивительно, потому что никакой особенной моей заслуги здесь нет, только Божья. И вся слава не мне, а Ему.

ПОЭТЫ

Занавес из ярких звезд
И луна-фонарь.
В здание для дум и грез
С абонементом на январь,
Болтая про то и про это,
Спешат поэты.

Дубовую дверь толкнув плечом,
Они вошли.
Они - то есть Фельдман, прозванный Скрипачом;
Поплавский, который сейчас на мели;
Войнов гневливый, но в поле не воин;
И, врач по профессии, Корин.

Устроились в зале, и свет потух.
Взмахнул дирижер рукой -
С блестящей сцены, приятны на слух,
Строясь в очередь или гурьбой,
Вихрем или по законам маршевой науки
Побежали, полились, полетели звуки.

И нацепив пенсне на свой горбатый нос,
Поплавский задумчиво дышит.
Закрыл врач глаза, Скрипач уткнулся в букет роз,
Но Войнов все бдит: статью в журнал напишет,
О пыли на сиденьях, ошибке первой скрипки,
О том, что половицы слишком зыбки.

Но вот Дух Божий коснулся струнок сердца,
Лежащего под спудом суеты.
И гениальное простое скерцо
Вновь возвело упавшие мосты
Между поэтами и Богом,
Хотя не обладавшими хорошим слогом.

И сохраняя Божье вдохновенье,
Толпясь в антракте у дверей,
Поэты покидают представленье.
Бегут они, бегут быстрей, быстрей
Домой, в четыре разных стороны,
Творить стихи, к которым призваны.