...внуков у нее никогда не было. Саму бабушку, с тех пор как она впала в предвечную спячку, тоже никто не видел. Однако пыльные обрывки снов и бормотание Бабушки-Гюль наполняли собой Дальнюю Проталину и многие поколения Бу приходили сюда - постоять, прислушаться, востроносо внюхаться. Некоторые даже отваживались покемарить в компании бабушкиных дрём...

Стали в нервы - лопатами, бочками, тоннами.

Зубным скрежетом злого металла,

Искореженной меди ворохом

Заслониться. Окутаться порохом.

Чтобы дробным горохом звучало

Эхо... и тонуло в безбрежной печали.

Стали нервы лопатами. Бочками. Тоннами.

Стали отзвуком эха качаемым.

Стали...

Я никогда особенно не любил осень.
Нет, не так - я просто никогда ее ничем особенным не выделял в блистательном сезонном квартете.
Все они были мне равно приятны и каждая по-своему обожаема. От каждой из них мне случалось уставать и очередная фаворитка уступала место более вожделенной, но такой недоступной (как правило)... Потом все, разумеется, возвращалось на вечные своя-круги и корабль плыл...
А сегодня мою капризную огнерыжую красавицу запихивают в мешки и увозят, увозят, увозят... Куда-то, где нет меня. Наверное, за город.
Почему-то раньше я никогда так остро этого не чувствовал - люди в неоновом, варяги далекого Юга, день за днем без устали сгребают ее хрупкость охапками, уминают ее невесомость, и распихивают ее невозможную яркость. По черным мешкам.
Воры.
 

 

Недокуренные мысли,
Фраз бычки и пепел слов.
Дым сомнений коромыслом
В пустоте моих голов.
Гарью, серой, жженым смыслом
Пахнут пальцы.Тень повисла
На плечах.
Тоска прокисла.
Ах.

Осенью часто такое случается, что на снимках присутствует осень...)

Нет, не так, чтоб она обязательна, но однако же вот - получается, что без осени не обходится.

Не сказать, чтобы осенью было так уж здорово снимать ее самую - и погода не та, и небо, и темнеет уже не по-летнему...

Осень очень навязчиво просится в объектив. Ничего не поделаешь.

Всякий кадр пятнает золотом, медью, кровью, пятнами ржавчины.

Осень в кадре собою любуется.

Осень любит себя. 

Осень.

Осенью.

 

Об актуальной лексике

 

Про Монопенисуальность нам известно многое.

Пора приступать к освоению Стереовагинальности.

_________________________________________________

О светоконечности

 

Если в темной комнате зажечь свет, пусть даже и в десять тысяч свечей, комната не сделается другой.

Это будет по-прежнему та же самая темная комната.

Комната, пребывающая в терпеливом ожидании выключения света.

Темная комната, которой совершенно некуда торопиться.

Ведь даже самая яркая из звезд когда-нибудь погаснет.

 

_________________________________________________

Об эротическом

 

В некоторых хороших салонах дамского белья двери в примерочные кабины сделаны из строгого матового стекла.

Строгая целомудренность стекла очевидна, поскольку  не всегда даже возможно понять, а есть ли за ним кто-то вообще.

Но.

Всего лишь одно намеренное прикосновение к такому стеклу с внутренней его стороны...

Размытый эротизм и безграничность горизонтов для буйства фантазии.

Обратная сторона скромности, как она есть?..

 

_________________________________________________

Смрадный оскал камней.
Мерин усталых кровей.
Вязкого воздуха клей.

Дышим.

Стали хрипящей глаза.
Цепкой змеёй лоза.
Истошный визг колеса.

Слышим.

Гулкий расщелины мрак.
Старухой разжат кулак.
Замшелое крошево лат.

Не видим.

Плесень дряхлых клыков.
Проклятье незримых оков.
Ухмылку ушедших богов.

Не помним.

Дорогой неспящих теней.
Пылью хрупких костей.
Эхом яростных дней.

Не ходят.

Во избежание и в целях недопущения.
В качестве превентивной меры.
Ради всеобщего, окончательного и бесповоротного.
Ввести в обиход с обязательным размещением во всякой телефонной будке Чёрные, Белые и Красные страницы.
Опубликовать одинаковыми тиражами и наделить равными природоохранными статусами Жёлтую, Чёрную и Белую книги.
Не откладывая в долгий ящик воззвать к праху Казимира Малевича и в приказном порядке потребовать от упокойника незамедлительного доукомплектования творческого авангардистского наследия, соответственно, Красным, Белым и Жёлтым Квадратами.
Наконец, обратиться к Г-ду Б-гу за содействием в деле очернения, окраснения и ожелтения снега.
...а то мало ли что.

P.S.: непочатый еще край работы у истинных политкорректоров.
Вот разве что с морями у нас полная идиллия.

Осеннее солнце. Вроде бы солнце как солнце – неизменное и ничуть не склонное обращать внимание на смену времен года, на сам год или даже век. Солнце вне календарных условностей. И все же – сегодня солнце отчетливо осеннее, кто бы что ни говорил.

И небо тоже осеннее.

Пронзительно-резкое, но, тем не менее, омывающее глаз теплом яркого золота на голубом.

И бьется осенним небом обезумевшая птица-лето. Бьется в уши адским стрекотом кузнечиков сквозь монотонный шорох сухотравья, истерично бросает в глаза последние осколки зеленого.

Вьётся, мечется, выжигает себя без остатка… лето осенью, длиною в несколько неуловимых часов. Заемных часов осени, которые отдавать потом неделями промозглых процентов.

Но это все не сейчас, а значит – об этом нет смысла думать и уж тем более расстраиваться. Сегодня, сейчас, в эту самую секунду – лето. 

Последнее лето года мчится по шоссе навстречу. Мчится лоб в лоб с неотвратимостью цунами, накатывает волной зноя, и все – ты в его власти. И никаких мыслей о сопротивлении… Ты разве куда-то спешишь?! Тебе разве есть куда спешить?!

Открой все окна, дружище. Впусти в салон жаркий ветер лета. Выкрути ручки громкости Ямайки на максимум и втопи уже, наконец, педаль в пол… Осторожность  и еле ползущая пятничная колонна дачников остались там, за поворотом, в трех осенних минутах позади.

Впереди – марево теплого воздуха над стремительно нагревающимся асфальтом. Марево, в котором, кажется, растворяется дорога. Еще совсем чуть-чуть и машина влетит в этот кисель… Еще самую малость.

Он ощущал себя абсолютно счастливым и довольным собой - как только может чувствовать себя человек, давно и всерьез разуверившийся в собственной удаче. И вдруг - все и сразу. Со всех сторон.
Как-то совсем неожиданно - он вдруг стал старшим партнером в своей конторе, серьезно поднялся в доходах. Ну не то, чтобы совсем вдруг - он всегда работал на совесть и планомерно шел к этой цели - однако того, что это произойдет именно сейчас, он ну никак не ожидал - всегда находился кто-нибудь, кто в последний момент обходил его на повороте, а он молча проглатывал. Звезд с неба не хватал, никакими особенными талантами не блистал и, что самое печальное, прекрасно отдавал себе в этом отчет. И вот на тебе.
Приятно, чертовски приятно и здорово. Но и это даже не главное. Главное - дочка. Долгожданная и невозможная - никак, никаким образом, гласило заключение врачебного консилиума. НИКОГДА - раз и навсегда упало каменным обвалом. И вдруг такое чудо - крохотный комочек радости.
Это случилось уже два года тому как, но ощущение счастья с тех пор не оставляло его. Оно изменило его. Он стал как-то увереннее, спокойнее. В действиях и движениях появилась некоторая раскованность.
Его глаза улыбались окружающему, а оно баловало его в ответ своими улыбками - нечастыми, как водится, но вполне очевидными.
Неделю назад он решил, что настало время озаботиться приобретением семейного авто, в котором две его любимых женщины могли бы свободно разместиться со всей кучей-малой жизненно необходимых вещей, вещищей и вещиц.
Машину выбрал быстро, благо в средствах стеснен не был, и сегодня собрался забирать ее из салона.

Новехонький седан весь бликует свежестью полировки.
Породистый профиль чистокровного скакуна немецких конюшен.
Хром, кожа, рев засидевшегося в клетке дикого зверя из-под капота…
И безупречная синева неба, разлившаяся по плавным изгибам металла.
Таким он встретил тебя.
Таким он тебя признал и принял.
А ты – его.

При выезде из ворот салона твое внимание привлекли многочисленные капоты, развешенные по стене. Капоты как капоты, ничего необычного, просто покрыты рисунками, нанесенными аэрографом. И видно, что наносил действительно мастер – никакого тебе Валледжио и прочей растиражированной пошлости. Смотришь и понимаешь, что все авторское, единичное.
И где-то совсем сбоку, в тени дальней стены, с массивного квадратного капота, выкрашенного в матово-черный цвет, на тебя смотрит в упор пожилая женщина. Это если придерживаться всегдашней корректности. А если плюнуть на все и называть вещи своими именами – яростный взгляд старухи вынимает из тебя всю душу, цепляет за краешек как нитку и свивает в клубок.
Вы стоите и не можете оторваться от этих глаз.
Вы просто стоите – ты и твой баварец.
Ты глушишь мотор, выходишь, оставляя дверь потерянно-приоткрытой, и смотришь, смотришь, смотришь…
Долго выясняешь имя и координаты мастера, созваниваешься, договариваешься о непременно незамедлительной встрече, давишь педаль в пол, мчишься на другой конец города, плутаешь в лабиринте послевоенных гаражей, беспощадно бросаешь руль из стороны в сторону, врываешься визгом изнасилованных тормозов на небольшую площадь перед покосившимся ангаром, хватаешь за плечи еще нестарого щупловатого дядьку и говоришь-просишь-уговариваешь…
А потом ты умолкаешь и тишина висит в воздухе между вами и хоть ножом ее режь – такая она весомая и плотная. Такая она заполненная – немигающим тяжелым взглядом поверх тускло поблескивающих титаном очков.
Тишина-ответ.
Предел тишине положен – деловитый такой предел, спокойный, как если бы и не громыхало только что тишиной в ушах – Кого изображать будем, милостивый государь?
- Маришку, дочку… буквально выпорхнуло из тебя мотыльком-непоседой.
- Может быть, монстров каких-то, техно-машинерию, мустанга того же? Сейчас это модно, да и Вашему красавцу вполне подойдет.
- Маришку. – теперь уже совсем твердо и безапелляционно. – На водительской двери. Только лицо.
- Вы настаиваете и утверждаете, что это Ваше крайнее решение?
Взгляд как пресс – не шелохнуться, не вздохнуть.
А еще в голове крутится совсем дурацкая и неуместная мысль – до чего же отвратительное и искусственное это слово - «крайнее»! И как же его всегда бесит когда собеседник эдак вот кокетничает со словом «последнее»…
- Да, я…
- Ну что… приводите тогда завтра. – он явно что-то для себя решил и уже не слушает тебя вовсе.
- А разве нельзя по фотографии? – ты лезешь во внутренний карман за бумажником.
- Ну что Вы, право… не надгробие же делать будем, в самом деле.
И ты точно знаешь, что он прав.

Он так больше и не почувствовал в машине то благородное животное, каким она была тогда, в салоне. Понимание и радость куда-то ушли и уже не вернулись.
Зверь остался – чужой, пугающе мощный и безответный.
Равнодушный зверь с грустной мордашкой дочки на боку – добиться от нее улыбки так и не удалось.
А потом зверь захандрил, расклеился и начал сдавать.
Прошли дни и однажды зверя не стало – осталась только машина.
Жизнь ушла из железного сердца и только он один ощутил это.
А когда однажды вечером его самого прихватило прямо за рулем мчащейся железной туши, оставшихся мгновений хватило только на то, чтобы ужаснуться исполненному голода ОТСУТСТВИЮ ЖИЗНИ слева от себя.

«When he was hungry he ate of the berries that grew in the

woods, but not one of his apples—oh, no! Sometimes an

Indian met him, and they walked along together; and

so, at last, the old man came to a place where there were

wide fields, but no one to plant them, for there were no farms.»

APPLE-SEED JOHN
C. S. B. Adapted from the legends associated with John Chapman.

 

 

 

-.

 

 

Воробьиная стайка-тучка мягко шмякнулась об оконное стекло и мгновенно распалась на массу возмущенных крох.

И вам недоброго утра, безобразники!

Хватайте полбулки и кыш отсюда! Нечего вам тут делать…

Чего не видели? Все как всегда – то же старое окно-монокль с тонкой змейкой трещины по стеклу.

Те же надежные толстые ставни – вечно распахнутые.

Тот же престарелый кирпич стены.

Тот же мох, расползающийся по едва уже заметному клейму «1913».

А все в целом – добротный старый дом, приобретенный тобой в неспокойном пятнадцатом за бесценок у купца третьей гильдии Артюхова. Купец в том же году уехал из города вовсе, а вы с домом остались. Ты да он – пара упрямцев.

В последние годы ты все чаще засыпаешь сидя в кресле, лицом к купеческой причуде – единственному круглому окошку, через которое город глазницами соседских почтенных многоквартирников наблюдает  тебя. Единственному – в буквальном смысле. Больше окон в доме нет.

Если быть совсем точным – в обращенной к городу части дома.

Но кому нужна эта точность, уважаемые? В особенности, если о другой его части знает лишь сам дом, да ты, а вместе вас – пара знающих.

И даже этого многовато – как говаривал когда-то твой добрый знакомец весельчак-ребе, путь к дому истины всегда один и если он двоится – самое время задуматься о некошерности принятого накануне. Вероятно, именно в силу необоримой тяги к такого рода размышлениям у себя дома ребе бывал редко.

 

Ты сидишь в своем скрипучем кресле и лениво отгоняешь от окна щебечущих возмутителей спокойствия.

Торопиться все равно некуда и незачем.

Так было всегда на твоей памяти и что-то менять в раз и навсегда заведенном порядке ты не видишь никакого смысла.

Да и поздно уже, старик.

Взгляд, брошенный на белый циферблат роскошных настенных часов, доставшихся тебе вместе со стеной. Тик-так, тик-так… Не слышно, конечно, за громкой возней пернатой мелюзги, но все равно – тик-так, тик-так… размеренно и ровно.

Тик-так – движутся, подчиненные неслышному ритму, воробьи.

Тик-так – беспорядочный щебет попадает во власть монотонного, еще не слышного перестукиванья спрятанных за стеклом шестеренок…

Тик-тааак – на втором звуке всегдашняя тягучая затянутость.

Тик-так – постепенно звук заполняет собой весь дом, растягивается, закручивается в спираль сам, и закручивает всякое движение вокруг.

Тик-так – ну а раз так, и никак по-другому, то что же… Значит, так. Один шаг медленно погружает тебя в бездонную глубину дома, другой, третий – вот и нету уже за спиной окна, как и не было вовсе.

Ты стоишь и блаженно щуришься на залитой солнцем веранде.

Дверь в сад распахнута настежь, а на пороге стоит корзина.

Тебе нет никакой нужды смотреть в ту сторону – ты и так все это знаешь.

Сколько их там сегодня и какие они?

Ай-вэй, мальчик! – голос давно ушедшего по пути к дому истины ребе звучит в шелесте листьев  - во многих знаниях – многие печали, и сказал это вовсе не тот плешивый глупец, которого ты так любезно слушаешь и так нелюбезно не слышишь…

Всему свое время.

On and on he went, until he left the houses far behind, and took

his way through the deep woods. At night he slept upon a bed

of moss out under the stars, with the prairie dogs barking in his

ears, and the owls hooting in the tops of the trees; and in the

morning he started on his way again.

APPLE-SEED JOHN
C. S. B. Adapted from the legends associated with John Chapman.

 

 

 

E.

 

 

Поль-Ка всегда любила яблоки.

У нее отчего-то вообще со всеми пристрастиями было именно так – раз и навсегда. Окончательно и бесповоротно.

И  не только с пристрастиями.

Еще ей нравилось, когда ей смотрели прямо в глаза, крепко держали за руки и называли Полем.

Странное дело – всякий раз, когда он так делал, у нее даже мысли не возникало, что он видит в ней нечто мужское.

У них обоих вообще было туго с мыслями в последующие минуты. А уж в те часы, которые этим минутам были законными наследниками, мыслей, кажется, не было вовсе.

Еще ей нравилось быть его Мудрым Ка.

Она понятия не имела, откуда в нем такое странное пристрастие к простенькой сказке Киплинга, но это ей вовсе не мешало наполняться пузырьками газировки обожания когда он называл ее Земляным Червем.

Она смеялась над собой и называла не иначе как извращенкой и распоследней дурындой – всякий раз, когда вспоминала отделяющуюся от его губ Жабу.

И вот еще – она ненавидела исходящий от него, от его одежды и от нее самой – после него – яблочный запах DKNY. Настолько люто ненавидела, что дважды сама дарила ему невзрачные картонные кубики со стеклянно-стальным содержимым.

Этот запах был подлым ударом куда-то в низ живота.

Резким и жестким.

Раз и навсегда.

А потом оказалось, что удар был не просто подлым.

Дважды подлым – однажды он ушел, а запах остался с ней.

Он цеплялся за все, что их окружало.

Цеплялся и оставался висеть подрагивающими на ветру лентами жгучей ненависти.

Так случилось, что он появлялся в кафе всего пару раз – она сама просила его об этом. Однако даже этого мимолетного его присутствия хватило для того, чтобы поселить здесь тугой сгусток осеннего аромата.

Однажды он ушел …

Кроме ненавистного запаха после себя он оставил Поль-Ку – ей понравился этот гибрид удава с французом еще в самый первый раз, когда он написал ее так.

А вы же помните, как обстояли дела с ее пристрастиями, правда?

Верно, - раз и навсегда.

А еще – однажды он ушел.

Две разнонаправленные доминанты.

 

Торопливый шаг, эдакий недо-бег, ну никак не вяжется с двухметровым ростом утреннего посетителя. И зачем было штрудель почти заглатывать, скажите на милость?! Поль-Ка с сожалением смотрит из-за стойки через толстое витринное стекло на нескладную удаляющуюся фигуру.

Как жаль, что она уже съела яблоко, купленное на бегу с утра у перехода…

Почему-то жаль.

Как-то механически она протирает абсолютно чистую стойку и едва заметно принюхивается – запах кофе, молочной пены, корицы… Нету только привычного запаха яблок.

Она глубоко вдыхает в себя весь этот ароматный микс.

Снимает бэджик, вытягивает из пленки уже успевший немного пожелтеть прямоугольничек бумаги, переворачивает Поль-Ку, и на обратной стороне аккуратно выводит фломастером: «Полина».

«Over the meadows and through the lanes he traveled,

stopping to speak to the little wild mice, or the crickets,

or the chipmunks, who knew him—all of them—and were

never afraid when he went by. At every farmhouse he

rested and rapped at the door and asked for—what do

you think?—just a few apples! And the farmers had so

many apples that they were glad to give some of them

away, and the old man's bag was soon full to the very brim.»

APPLE-SEED JOHN
C. S. B. Adapted from the legends associated with John Chapman.

 

 

L.

 

- Изяслав Ярославич!

Изька вздрогнул от неожиданности.

Кровей в нем понамешано было порядком, однако, как ни странно, ни одно из колен Израэлевых в этом диковатом шейке так и не отметилось. Во всяком случае, таково было авторитетное мнение отца на сей счет. Более того, как бы дико это не звучало, имя будущему отпрыску было выбрано им в состоянии очередной увлеченности славянофильством - папенька, не мудрствуя лукаво, полистал потрепанный томик Карамзина и без лишних мучений отыскал наиболее подходящее. Так вот и появился на свет Великий Княже – по версии жэковского слесаря третьего разряда Ярослава Антонова.

По версии же всей дворовой и школьной братии на свет явился никто иной, как Изька, собственной знакомой всей округе персоной.

Прозвище приклеилось к нему настолько давно и крепко, что всякое от него отступление ввергало Изьку едва ли не в ступор – даже подверженные приступам словесного энуреза приподъездные старушки окликали каланчу-соседа не иначе как Изей.

А в самых страшных ночных кошмарах ему являлось уменьшительно-ругательное «Изяславушка» - Изька просыпался в холодном поту и всякий раз с неиссякающим энтузиазмом и изобретательностью в полный голос поминал заслуги Антонова-старшего, коим несть числа, а вот этажи имеются. Много этажей.

 

- Изяслав Ярославич, всего доброго. – коротышка-милиционер протянул снизу вверх Изьке паспорт: - У Вас там отчество не верно указано…

Впрочем, бдительный страж порядка уже явно утратил всякий интерес к объекту только что проведенной проверки документов, а у последнего отчего-то не возникло никакого желания интересоваться источником сакрального знания младшего сержанта – разве мало в рядах доблестной милиции близко знакомых с текстами, скажем, Нестора-летописца, или того же Карамзина?  Да каждый второй, как минимум. Никаких сомнений.

Это только в органах ЗАГСа отчего-то никакого уважения к означенным личностям не испытывали, а посему и вписали Изьку раз и навсегда в историю под чужим отчеством – «Ярославович», рассудив, вероятно, что много – не мало, а лишних две буквы человеку с именем Изяслав погоды уже не сделают.

Сержант тем временем уныло обозрел пустой бульвар. Понял, наверное, что нынче он не Отец Онуфрий, что, в свою очередь натолкнуло его на мысль о тщетности поисков Огородов с Отроковицами Ольгами соответствующей степени раздетости. Намокшая фуражка совсем загрустила и повесила козырек.

Изька продолжает свое прерванное движение к цели, известной только приснопамятным часам. Он уходит в пелену висящей в воздухе водяной пыли, а за его спиной раздается смачное похрустыванье – ну кто сказал, что при исполнении нельзя погрызть так кстати купленное яблоко?

Как-то совсем незаметно и неожиданно быстро навстречу Изьке из-за деревьев выплывает Грибоедов, сливаясь бронзой своей спины с листвой принимающего водные процедуры бульвара.  Грибоедов пребывает в удивительном одиночестве, как если бы и не был никогда на почетной второй позиции в неофициальном рейтинге профессионалов и любителей московских свиданий. Изя улыбается этим своим мыслям и прибавляет шаг.

 

Старик сегодня стоит у вестибюля метро.

Намокший, нахохлившийся старый воробей с авоськой яблок.

Яблок еще много, а вокруг издевается полным безлюдьем стариковская суббота первого дня июля.  Ну и Грибоедов еще.

«But one morning he got down his stout cane from

the chimney corner, and he slung an empty bag over

his crooked old shoulders, and he started out into the

world, because he had thought of a good deed that

even an old man could do.»

APPLE-SEED JOHN
C. S. B. Adapted from the legends associated with John Chapman.

 

 

 

P.

 

 
Обычный июльский день в Москве. С поправкой на ледяной северный ветер, апрельский холод и поминутно просыпающийся от дрёмы нудный ноябрьский дождь.

Слова «лопата» только не хватает в этой изумительной шутке погоды, чтобы можно было по достоинству ее оценить и расхохотаться.

Вот и не слышно хохота на пустых улицах московской субботы. А может, просто не проснулись еще те, чье чувство юмора позволяет без «маячков» обходиться.

Изька тоже не проснулся – это только так со стороны показаться может, что вот мол, идет себе по улице здоровенный гражданин-каланча, вполне себе бодрствующий, размеренно так вышагивает, никуда, похоже, не торопится.

На самом деле он спал и видел сон про то, как он идет промозглым июльским днем и просматривает на ходу сон про то, как он идет и вдыхает аромат свежесваренного кофе, а ноги его несут сами собой вслед за ускользающей струйкой пряного запаха… Очнулся он только у стойки старой-доброй «стекляшки»-кофейни на Чистых. Очнулся роящимся по карманам куртки в поисках затаившихся там денежных знаков. Бумажки отыскались, но в количестве и достоинстве весьма прискорбных.

Посидел немного у окна на высоченном барном стуле, прихлебывая из кружки обжигающе горячий пенистый раф-кофе.

Накрыл широкой ладонью завибрировавшую кружку и проводил глазами громыхающую по рельсам «Аннушку». Вспомнились пару лет назад виденные в Праге красно-желтые трамвайные вагоны и вызванное ими ощущение приятной ностальгии – ведь и по Первопрестольной тоже такие когда-то бегали. Сейчас ощущения никакого не было – сухое, лишенное эмоций, воспоминание – на манер старой пожелтевшей библиотечной карточки, выуженной цепкими пальцами из многотысячной стопки точно таких же…

Возвращаться на улицу не было решительно никакого желания, и часы на стене веско выражали свое полное и безоговорочное с этим отсутствием согласие.

Еще один долгий глоток и брошенный на улицу взгляд не смогли радикально переменить мнения строгого механизма.

Надо бы перехватить чего-нибудь более существенного, раз такое дело.

- Барышня, сэндвич, пожалуйста, с яичным салатом… - фраза неловко натыкается на недоуменный взгляд баристы. А ведь и в самом деле – забыл! – сколько лет уже не делают?! Жаль, конечно. Ну ладно, от ощущения некоторой неловкости заторопился, рассыпался в словах и заказал первое, что вспомнилось из названий здешних пряников – штрудель. В ожидании, пока пирог разогреют, покатал немного вкусное слово на языке и остался в полном удовлетворении от предощущения вишневого лакомства.

- Молодой человек… - со вполне приятной улыбкой барышня протягивает ему теплую тарелку и расторопно, но без суеты, начинает принимать следующий заказ.

А на тарелке исходит паром и острым ароматом корицы пирог, не имеющий никакого отношения к вишне. Вообще. Ни малейшего намека.

Изька разочарованно бредет к своему стулу у окна.

Тихонечко ковыряется десертной вилкой во внутренностях испортившего все настроение пряника.

Тупица ты все же… Денег на еще одну вкусность явно не хватит, да и с этим-то плодом собственной глупости непонятно что делать. Еще один унылый взгляд, брошенный на белый цеферблат над стойкой. Тик-так, тик-так… Не слышно, конечно, за музыкой, но все равно – тик-так, тик-так… размеренно и ровно.

Тик-так – движется, подчиненная неслышному ритму, девушка за стойкой.

Тик-так – музыкальный фон попадает во власть монотонного, еще не слышного перестукиванья невидимых шестеренок…

Тик-тааак – почему-то на втором звуке ощущается какая-то тягучая затянутость.

Тик-так – постепенно звук заполняет собой все помещение, растягивается, закручивается в спираль сам, и закручивает всякое движение вокруг.

Тик-так – ну а раз так, и никак по-другому, то что же… Один кусочек медленно перемещается в рот, другой, третий – вот и нету штруделя, как и не было вовсе.

А вместе со штруделем и назойливого перестука тоже больше нет.

Странный ты сегодня, Изя, какой-то. Ты же всегда яблоки терпеть не мог - не мог, не хотел, не желал, не был… Даже рядом не стоял, ага.

И где те яблоки?

Удивленный взгляд на черные стрелки – а ведь пора, пожалуй. И времени до двух пополудни, кажется, еще сидеть и сидеть… А вот пора и все тут.

Куда-то зачем-то пора.

Торопливый шаг, эдакий недо-бег, ну никак не вяжется с двухметровым ростом утреннего посетителя. И зачем было штрудель почти заглатывать, скажите на милость?! Девушка с сожалением смотрит из-за стойки через толстое витринное стекло на нескладную удаляющуюся фигуру.

Как жаль, что она уже съела яблоко, купленное на бегу с утра у перехода…

Почему-то жаль.

«But, after years and years, the farmer grew to be an old man.

His hair and beard became as white as the blossoms on the pear

trees, and his back was bent and crooked, because he had worked

so hard. He could only sit in the sunshine and watch some one else

ploughing and planting where he wanted so much to plough and

plant. And he felt very unhappy, because he wished to do something

great for other people, and he was not able, for he was poor.»

APPLE-SEED JOHN
C. S. B. Adapted from the legends associated with John Chapman.

 

 

P.

 

Духота.

Давящие грудь перины зноя, без малейшего намека на воздух.

Тонкий лучик солнечного света, дерзнувший пробиться через шоколадный плюш старомодных портьер. Хаос диковатого танца пылинок, застигнутого врасплох.

Бесконечное багряное море подушек, неспособное дать прохладу, но жаждущее поглотить любого, отдавшего себя на милость его волн.

Шелк и парча… казалось бы – куда уж холодней?

Казалось бы…

Старик отсчитывал последние мгновения своей немощи.

Отсчитывал, задыхаясь жарой.

Отсчитывал грустно и как-то очень привычно, можно даже сказать - деловито. Как если бы не в первый раз.

Своя, чужая, – какая разница? Все измерено, взвешено и всему есть своя цена.

Хорошо, когда цена определяется шекелями или любыми другими денежными знаками. И это так, и говорить тут не о чем. Хорошо, но скучно.

Намного хуже, когда полученную оплату ни один из ушлых базарных менял даже и не подумает принять. Хуже, да, но вовсе не смертельно. Сегодня не принимают, а завтра - ? Как знать, глядишь, и все изменится. Нужно только дождаться этого завтра. Когда бы оно там не думало себе наступить.

Да, милсдари мои, да… уж что, что, а ждать наступления завтра старик умел. Умел и никогда на своей памяти не проявлял нетерпения. Всему свое время. Всему своя цена.

А пока пускай полежит до лучших времен, поскольку всему определены не только цена со временем, но и место.

Поэтому он всегда брал предлагаемую плату – не задумываясь и ни от чего не отказываясь. Брал и хранил.

На жизнь хватало. И еще на пару-другую оставалось.

Хватило бы только жизни.

А жизнь сгорала и плавилась в огне последнего дня, не оставляя ни малейшей надежды на пару-другую.

Старик прищурил левый глаз и привычно-отстраненно прикинул, что остаток колеблется в пределах между двумя вздохами и одним выдохом. Совсем не густо, даже если не торопиться. Совсем не торопиться.

 

Вдох… в легкие проник выжженный зноем до полной стерильности воздух.

Жаль. Отчаянно жаль.  

Впрочем, жизнь далеко не всегда оправдывает ожидания.

И совсем уж редко она делает это сразу.

В особенности редко – когда времени ждать уже нет.

 

Выдох…

Ну вот и все – его последняя плата отдана. Больше он уже точно не должен.

Ведь так?

Тень сомнения лежит на лице, сминая старческие морщины и делая его похожим на перележавшее свой срок яблоко, забытое кем-то на подоконнике.

Нет, все же никакого долга за ним не числится и точка.

Все было сделано сообразно и своевременно.

Немного жаль только, что этого результата ему уже не дождаться.

Старик… Улыбнись, время пришло за тобой! Возьми его под руку, как брал когда-то Рахиль, и идите себе…

 

Вдох… аромат яблок заполняет тебя. Яблок и яблочных листьев.

Тихо опадающих на ладонь.

"THERE was once a farmer who had worked in the fields all his life.
Every year he had ploughed and planted and harvested, and no one
else had raised such fine crops as he. It seemed as if he needed
to only touch the corn to have it yellow and ripen upon the ear, or lay
his hand upon the rough bark of a tree to be sure that the blossoms
would show and the branches hang low with fruit."
APPLE-SEED JOHN
C. S. B. Adapted from the legends associated with John Chapman.

Камень шлепает по воде… раз, другой, третий… много раз.
Хороший камень, плоский, так удобно ложащийся в ладонь.
И всякий раз, когда камень шлепается о гладь утреннего моря, в месте шлепка образуется круг.
Камень упрыгал дальше, а круги все растут и множатся.
Скрылся камень в утреннем мареве где-то там, где море становится небом, а небо с удивлением узнает себя в море.
Камень скрылся, а путь остался – путь, отмеченный концентрическими кругами.

……………………………………………………………………

День ото дня становилось только хуже – пеньки некогда гордых рогов гноились и упорно отказывались отрастать.
Патлы, краса и гордость, выпали в одночасье, а на месте их остались кровоточить язвы – как если бы кто-то долго таскал за них Фобоса и безжалостно повырывал все.
Пара чудных копыт, всегда ухоженных и любовно обмазываемых ядовитой слизью – поначалу пронзило дикой болью, а после образовались сквозные дыры… до самой плоти демонической. На каждом ровно по пять.
Крылья... с крыльями совсем неприятно получилось. Узлом скрутило крылья – да так скрутило, что стало ясно – с этим уже до конца дней своих.
Ну и в довершение всех бед малого божка – хвост. Ну не было у него никогда хвоста, да и откуда бы? А, впрочем, он бы, возможно и не был против хвоста, кабы тот хоть сколько-то подходил к фобосовскому пониманию того, как должен выглядеть истинный демон (коих всего два, а по правде сказать – один с тенью). Нет, разумеется нет. Хвост появился на копчике после очередной спячки. Появился и незамедлительно громко заявил о своем существовании, местонахождении и облике. Хвост был натурально поросячий, с собственным характером и мыслями, никоим образом не соотносящимися с хозяйскими – его невозможно было спрятать, вне зависимости от того, что бы не напяливал себе на седалище бедолага-Фобос. Хвост вел себя нагло и двигался совершенно хаотично, чем приводил демона в полнейшее отчаяние.
Вы слышали слово «довершение», уважаемые? Ну так послушайте же теперь, что скрывается за словами «последний гвоздь в крышку гроба».
Краткая история бытия демона в качестве малого бога олимпийского пантеона завершилась довольно грустно и неприметно – тихим утром в дверь его обиталища постучал улыбчивый посланец Громовержца с предписанием очистить занимаемое помещение в течение одного дня с момента получения на руки сей депеши. Все регалии, полагавшиеся демону согласно занимаемого чина, подлежали немедленной передаче в руки дебиловатого красавца, мнущегося на пороге.

……………………………………………………………………

- Скажи мне, Гилл, ты помнишь тот давний разговор про вечность, богов и прочих насекомых?
- Да… папа.
- Ты все видел сам… Скажи, ты все еще желаешь мне такой вечности? Вечности, в которой несчастный паучок становится заложником своей паутины? Паутины вечности…
- Знаешь, отец, если у тебя приключился очередной приступ – мегарон пуст, а новое ложе подыскать не составит труда. А из паутины своей вечности ты уже давно вырос.
- Паутины… а скажи-ка, сын, как звали того аэда? Кто бы мог предположить такое буйство фантазии? Нет, ну каков хвост вышел, а?!.. Да, и писцов надо бы побольше в следующий раз.

{..........................}

Ты стоишь и громко смеешься во весь свой голос полубога.
Даже резкая терпкость незрелой оливки, которую ты катаешь во рту, не может помешать твоему веселью. Ты весел, как не бывал уже давно – кто и когда, скажите, всерьез может положиться на молчание писцов и юнца-стихоплета с ломающимся от волнения голосом?
Кто и когда?
И на этот вопрос ответ ты тоже знаешь, Алкид.
Хохочешь, старик…
……………………………………………………………………

Демон очнулся от оцепенения, заменяющего ему сон.
Встряхнулся и сбросил с себя остатки привидевшегося кошмара. Попытался сбросить… Сглотнул его, подавился, как если бы тот был недозрелой оливкой, и сплюнул.
Еще бы и раздавить погань, да как раздавишь морок, будь ты хоть трижды на тридесять раз демон? Да и папаша бы не смог, чего уж там…
Вот же напасть.
Так, ну ладно – лирику в сторону, пора и к работе приступать. Папаша ждать не любит, а от братца нынче толку никакого, что и требовалось доказать!
Так что ты, дружок, теперь и за страх и за ужас (совесть, к счастью, не по твоему ведомству проходит) – по возможности, конечно. С соответствующим повышением в статусе и жаловании.
Перво-наперво надо бы привести себя в порядок – любовно взращенные и спутанные патлы чьими-то недобрыми молитвами, должно быть, за время отдыха всегда расправлялись и становились до неприличия полнейшего благообразными и шелковистыми… Ох уж, матушка!… мать моя… обожаемая… От твоих почитателей перепадает, не иначе.
Так, обдать ароматом тончайше подобранного букета зловония угол отполированного медного листа, каким-то чудом оставшегося неизжеванным и непомятым – в той степени, каковой было достаточно, чтобы он мог представлять себе в общих чертах собственный несветлый образ. Протереть испарину мохнатым локтем и замереть в полнейшем восхищении от зрелища – даже патлы на сей раз на месте и в полной боевой форме! Должно быть, упорный деятель маминого культа все же где-то исдох… Мир его праху, ото всей демонической души!
Ну всем хорош детинушка – клыки хоть сейчас выставляй на всеобщее обозрение как эталонный образчик чистейшего желтого цвета. Вдыхалище – натурально идеальная подкова перевернутая. Где же вы, невестушки?! Бери парня под черны рученьки и к алтарю матушкиному… Что, нету охотниц закольцевать роскошные рога? И, кстати, о рогах… Надо бы немного подправить остроту заточки
Рога…
РОГА?????!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!
РРРРРОООГГГАААААА!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!
РРрроооожжжжккииииииии!!!!!!!!!! Роженькииииии вы моиииии!... да на кого же вы меняяяяяяяаааааа?!.....

……………………………………………………………………

Каменное крошево тонкой струйкой сыплется из-под босой ноги. Осыпается почти неслышно – негромкое шуршание срывается с обрыва в размеренный гром прибоя далеко вниз.
Ты стоишь и слушаешь ногами, как истончается под тобой кромка обрыва. Ты отступишь назад ровно в тот момент, когда очередной кусок скалы, на котором ты только что стоял, падет жертвой твоего веса – он как тот воин, который годами держит оборону против непримиримого врага, прячась за неуязвимым щитом, обращенным к нему, и внезапно гибнет от предательского удара в спину, даже не осознав ничтожность руки, принесшей гибель колоссу.
Шаг назад… тихий грохот камня, тонущий в бесконечной песне моря…. Еще один шаг назад – снова грохот…
Алкид уже не помнит как давно он впервые начал эту игру.
Совсем другое дело с игрой, всецело занимающей его мысли последние месяцы.
Вот и ответ на вопрос, вероятно. Сегодняшний ответ на вопрос о том, каково быть полубогом, да, старик? Быть полубогом для тебя значит быть игроком, причем игроком, не знающим проигрыша, да? И да, и нет, ты же знаешь. Все так, и не совсем так – да, жизнь полубога проходит в игре, но даже такие как я проигрывают – вот только проигрываем мы всего лишь один раз. После этого игры заканчиваются, а остается лишь вопрос без ответа – каково это быть полубогом, старик? Проигравшим полубогом.
Ты рад, что пока не знаешь этого ответа, а потому молчишь.
Молчишь, старик…
Ну молчи.
Молчи, пока закат тонет в твоей улыбке.
Молчи, пока первые звезды срываются с неба и падают в смех твоих глаз.
Молчи, пока вечерний шальной ветер запутался в веселье буйства твоей гривы.

……………………………………………………………………

Фобос и Деймос – единоутробные братцы-близнецы, вечные приятели и вечные же враги.
Слишком одинаковы, слишком буйны (все в папу), слишком страстны (а это уже матушкина заслуга), слишком давно рассорившиеся с собственными головами (а может статься, что никогда и не дружившие).
Двое истинных демонов (сестрицы-эринии не в счет).
Страх и ужас.
В этом цикле меньше повезло братцу-Деймосу (а вот зачем было с Нике ссориться?). Крепко прижал его более удачливый отпрыск достойных родителей – так, что дурачок не то, чтобы с лица, с тела своего спал, одна тень только и осталась. Настолько крепко, что тому, похоже, не осталось ничего иного, как идти на поклон к старику и молить тебя, Алкид, о помощи.
Вот только старик уже не тот, да и обиды олимпийские его давно уже не трогают.
Ни с чем ушел Деймос.
Ушел пустоголовый, не зная, что положил начало твоей игре.

……………………………………………………………………

- Ну что, всё записали, уважаемые служители стилуса? Я могу повторить, если требуется…
Усталый Алкид выплескивает в натруженную гортань слегка подогретое вино, смешанное с толикой меда.
- А ты, аэд? Отыщешь ли подходящие рифмы? – это уже про себя, пристально глядя в восторженные глаза молоденького кифарета.
- И последнее, уважаемые… Напомню вам всем еще раз – все, что вы услышали здесь, а также то, что вы записали, а ты, юноша, насочиняешь, - все это должно быть сохранено Вами в строжайшей тайне и подлежит огласке лишь после моей смерти. Это понятно?
Обиженный гул голосов повис в воздухе, одиннадцать пар кристально-честных глаз смотрят с укоризной. Ну, вот и славно.
- Гилл, проводи гостей, сделай милость.

……………………………………………………………………