«Все в саду, все в радости, все как дети…» — так она описывает свои картины. Искусствоведы вторят и называют ее «творцом идеального мира». Наивный художник Елена Волкова считается у нас чуть ли не главным специалистом по раю.

Национальная гордость России живет на четвертом этаже. В небольшой московской квартирке, в которой приходится лавировать между картин, стопок книг, альбомов и каких-то грамот, она сидит возле окна. На стенку дээспэ-шкафа прибиты иконы. В углу — гипсовый ангелочек. Она протягивает руки: «Кто здесь? Я не вижу уже совсем». Сразу же предупреждает, что книги по искусству не ее — сына. Сын Валентин — художник, настоящий профессионал, а она так себе, «самодеятельная».

Однако самодеятельное творчество Елены Волковой широко известно в России и за рубежом, ее имя внесено в английскую и американскую энциклопедии наивного искусства, о ней издают книги в разных странах, она стала первым наивным художником, чью прижизненную выставку устроили в Третьяковской галерее. Ей 96 лет.

В Третьяковской галерее (2005)

— Когда мне говорят, что я богом избранная, то я думаю, что это так,— объясняет.— А когда не говорят, я и не думаю. Я ведь неграмотная. Ноги с детства больные, поэтому в школу я не ходила. Папа меня дома буквам учил. Зато у меня память хорошая, стихов так много помню: «Мы с тобой родные братья, оба мы трудом живем, оба рвемся к светлой доле…» Ой, забыла… «Рвемся к светлой доле…» Нет, не знаю что дальше.

А мы как раз пришли, чтоб узнать, как прорваться к этой самой светлой доле. Как научиться жить в радости. Видеть мир таким же ярким и добрым, каким видит его она. И заодно выяснить, нет ли тут лукавства, подвоха. Уж больно благостны все ее полотна и интервью. Наивны. «Насчет рая мы,— хочется прокричать громко, потому что она плохо слышит.— Расскажите нам, Елена Андреевна, как быть счастливым».

«Мир всем!»

Ей самой, кажется, это удается вполне. Радуется всему. Фотографу, у которого «до чего ж приятный голос», погоде: «Такой теплый ноябрь, чудо Господь нам дал», красному вину: «Как вкусно, как хорошо». Когда сын наклоняется над ней, чтобы помочь встать, она смеется: «Валечка, а я вижу пуговичку на твоей рубашке! Пришли сегодня к нам такие молодые красавцы в гости, и я от счастья прозрела!» Всем она довольна, все у нее хорошо. И всегда так было. «Родилась я в пятнадцатом году, в украинском городке Чугуеве,— начинает она неспешно свой рассказ, обкатанный, видимо, на сотнях журналистов.— От моего любопытного детского глаза не ускользал ни один предмет…» Сын тут же подсказывает: «Мама, о творчестве своем расскажите, как рождались ваши картины… Мама, держите голову прямо, вас фотографируют. Ну куда глаза вверх? Ниже мама, ниже, будьте человеком!» Она сбивается: «А кто я, коза, что ли?» и благодаря этой заминке вдруг отступает от протокола, озаряется вся, рассказывает о своей родине. О домике на берегу реки, о садах и огородах. Руку отводит в сторону, словно демонстрирует поля, что до самого горизонта. Целый гектар земли у ее семьи — просо, жито, подсолнухи, сено. А вон там куры что-то возле сарая гребут, «и теленки тут, и поросенки», полные сети рыбы из реки вытаскивают, виноград наливается, мама пироги на стол подает и «всякое богатство продуктов в чугунках».

После Гражданской войны «райисполком все поделил», весь гектар был разделен поровну на огороды, а отец стал при бывшей своей земле наемным сторожем. Все пошли в колхоз. Нормы там были большие — один трудодень, за который давали блюдце кукурузы, и за неделю выработать было невозможно. А Лена со всеми, кто ни попросит «поделялась последним кусочком, и только последнюю крошечку — себе».

Когда на Украине начался голод и трупы людей валялись по обочинам дорог, она рисовала столы, полные еды. Белую глину на берегу возьмет, добавит в нее синьку или сок каких-нибудь растений — вот тебе и краски. Нарисует все, что вспомнит, подарит картинки соседям и ходит, улыбается. «Лена у нас святая, всегда радуется»,— говорили люди.

Один раз только сильно плакала. Даже не плакала — кричала в подушку. Когда мужа на войне убило. Но жить как-то надо было. Поднялась. «Раненых эвакуировали мы из Чугуева. Город весь разбомбили, все дома и мосты, по трупам речку переходили. Едем с госпиталем по полю, а небо враз черное от самолетов немецких сделалось. И стали они снова бомбы кидать, ну как цепками, цепями с неба сыпать. Мне кричат «Ложись, ложись!», а я стою, рот разинула. Как же меня эти цепки, думаю, убить могут. Но Господь все видит, Господь взял и ветром эти бомбы унес в сторону… Потом за полем, смотрю, село и школа там. Я побежала, нашла в школьной столовой манную кашу, сварила ее раненым. Такое счастье!» Везде у нее счастье, в любом аду она отыщет свой рай. Наловчилась шить верхнюю одежду из солдатских шинелей: «В поле пойдем и с убитых недогнившие шинэля поснимаем. Кусочек вырезаешь, с другим кусочком сшиваешь, перекраиваешь — пальто получается». Из тряпок мастерили «бурочки» — обувь из прошитой ткани, из автомобильных шин делали галоши: «Прекрасно я одетая была».

Чугуев ее был снесен полностью, камня на камне не осталось, родной дом «как пылинка слетел». Но остался в ее памяти. И она рисовала его, рисовала своей подкрашенной глиной на картонках, а бывало что даже и просто на песке. Всю жизнь один и тот же сюжет — детство, где все сытые и довольные. Рыба и «скибочка» арбуза улыбаются друг другу, а над другой рыбой надпись «Мир всем!». Лошадь смотрит нежно и словно просит: «Погладь меня». Братья-солдаты — Федор, Михаил, Георгий — живы и вместе с другими людьми любуются на овощи со своего огорода.

Елена Андреевна всегда старалась называть свои картины в честь тех мест, куда забрасывала ее судьба: «Народное гулянье на Иртыше», «Серый волк на берегу Москва-реки», «Сибирская красавица» — но изображала на них, как теперь признается, всегда одно и то же: свою речку Северский Донец, своих чугуевских соседей, родственников, щук, которых ловил дедушка, и животных из сказок, которые рассказывала мама. Не отпускало ее детство и не отпускает до сих пор. «Я сама не понимаю, как быстро года пролетели. Мне кажется, что вот только-только я была маленькая…» Может быть, она и осталась маленькой. Святая девочка Лена, которая то и дело убегает в свой ласковый мир.

«Что это за бабка»

После войны все опять было хорошо. Пошла работать на фабрику, потом закройщицей в ателье. Зарплату почти всю отдавали на восстановление страны. Так, кажется, положено было, она и не спрашивала. Что потом? «Ну, конечно, я молодая, нашелся у меня сын Валя… Из бурьяна сделали курень, стали жить». Сыну в школе как-то на уроке рисования задали домашнее задание: нарисовать яблоко. Но ребенок даже не знал, как оно выглядит: «Земля-то у нас голая, крапиву и ту мы поели. Я взяла и сама ему нарисовала кружочек и листик. Вот, говорю, сынок, это яблоко. Так радовалась, что красиво получилось».

Валя потом стал «на художника учиться» — видимо, мамина одержимость к рисованию передалась и ему. Однажды, уже в 1960-х, оставил он дома незаконченный натюрморт, а Елена Андреевна аж задрожала вся, до того ей хотелось по-своему закончить картину. Не сдержалась. Сын вернулся и обомлел: «Все не по правилам было сделано, предметы стали крупнее, тени исчезли, фон был выкрашен ровно, как забор. Но чувствовалось в этой работе какое-то волшебство». Этот по-детски наивный мамин натюрморт Валентин показал Василию Ермилову, другу Малевича и Шагала, последнему представителю украинского авангарда 1920-х. Тот заинтересовался и стал первым почитателем таланта Волковой. С его подачи потянулись к ней искусствоведы, а затем и первые коллекционеры советского наивного искусства. «Я не успевала писать, ценили они меня».

Вот только родственники и знакомые не очень понимали, что происходит. «За эту мазню еще и деньги ей дают? — удивлялись и удивляются, надо признать, до сих пор.— Где это видано, чтоб по пятьдесят рублей отстегивали за то, что и школьник намалюет!» В областном доме народного творчества энтузиазма тоже не проявили. Посмеялся директор, на холсты Волковой глядя, да посоветовал их больше никому не показывать. «В Чугуеве сам Репин родился,— сказал.— А вы позорите такой славный город своими самодеятельными картинками. Они у вас не по правилам написаны!» Однако, когда Елена Андреевна переехала в Омск, ее настигла слава всесоюзная — в 1976 году она стала лауреатом художественной выставки «Слава труду!» Жила она тогда на квартире, у чужих людей, но по-прежнему писала только умилительные, полные спокойствия сюжеты, верная своему принципу: «Все у меня ладное, спелое, живое. Ничего плохого я никогда не нарисую, даже веточки кривой». Тогда в театре устроили награждение — три диплома в разных номинациях получила 60-летняя художница Волкова, что очень не понравилось местным профессионалам. «В зале сто мужиков-художников, сибиряков, и я одна. Как поднялись они, как стали возмущаться, что, мол, это за бабка, что ей все награды. Я испугалась, думала с кулаками сейчас на меня пойдут, спрятала дипломы за пазуху и бегом оттуда».

Затем сын «по лимиту» устроился в Москву работать. Мама за ним. «Здесь в Москве тепло и светло, кушаем вдоволь. Хожу по квартире сейчас наощупь, конечно, спотыкаюсь, лежу, бывает, подолгу, но выздоравливаю, слава богу. Очень хорошо живу». Счастье, счастье кругом.

Автопортрет с сыном

Фото с сыном

Она планирует жить до 150. В Библии, она читала, люди жили и по 300 лет, и по 500. Было ведь и такое, почему же у нее не получится. Кстати, давно замечено, что «наивные» живут долго. Почти все такие художники — это пожилые люди, которые начали заниматься творчеством в пенсионном или предпенсионном возрасте. И, видимо, как-то особенно благотворно влияет на них возможность красками выразить себя. А может, все дело в том, что наивное искусство — удел оптимистов, к которым хвори и так меньше пристают. «Чем больше добра сделаешь,— объясняет Елена Андреевна,— тем дольше будешь жить на свете. Меня так папа учил. А я только хорошее людям показываю, чтобы и вам, и мне радость была».

«Хочу, чтоб знали»

— Я уже не вижу своих картин, а все помню. Так интересно их вспоминать… Вижу волка своего, ушки, мордочку, животик. Животик коричневый, а для волосиков особый цвет я выдумала. А глазки там, откуда он на меня сам посмотрел.

Ее рассказы о творчестве такие же наивные и загадочные, как и ее картины. «Когда я пишу, со мной ни одного животного рядом нет. Даже волка нет. Мне натура не нужна, я просто обвожу силуэты, я их вижу. Какие краски из тюбиков беру, не ведаю. Они сами на холсте смешиваются, пока не просохли,— она словно сказку рассказывает притаившейся на печи ребятне, увлекательно и страшно.— А когда все готово, то картина сама тебя отпускает. Бывает, и хочешь что-то подправить, добавить, а мольберт отодвигается. Или написанный олень как начнет бить копытом, отталкивает руку с кистью, отгоняет меня».

Специалисты говорят, что Волкова далека от традиционного ремесленно-народного творчества, с которым соприкасалась,— и папа, и дедушка Елены Андреевны расписывали лодки. Но и профессиональное искусство не стало ей близким, несмотря на то что ее сын художник, и она благодаря ему, конечно, отлично знакома с литературой по истории живописи. Не коснулось ее ни то, ни другое. Мимо прошло. Она сама по себе. Пишет как ребенок, по каким-то своим, непонятным правилам.

— Да вы меня сильно не слушайте-то,— предлагает.— Я все подряд рассказываю, а вы, что надо по творчеству, там выбирайте, серьезное. Валя вам подскажет.— И подумав, добавляет: — Вот знаете вы, как солнце всходит над Донцом на Пасху? А я хочу, чтоб знали.

Сын приносит одну из ее последних картин: «Можно сделать портрет мамы на этом фоне», он знает как лучше, он уже много лет и пиарщик ее, и защитник, и директор, и главный хранитель ее наследия. А она осторожно, тайком, прикасается к холсту, гладит его ладошкой и улыбается, как-то озорно. Мы, кажется, даже успеваем заметить девочку Лену, которая на мгновение выглядывает из своего рая, в котором нет ни голода, ни войны, ни смерти, чтобы нам подмигнуть: «Мир всем!»

Источник