Когда я умер, никто этого не заметил. Хотя я долго и тщательно готовился. Собирал таблетки, подбирал рубашку, репетировал позу – снимал сам себя на фотоаппарат.
Может быть, именно из-за этих дурацких тренировок я и пропустил сам переход. Казалось бы, только-только я глотаю эту лекарственную массу, аккуратно так раскладываюсь на пушистом ковре и вот трах-бах! вижу сам себя со стороны. И это уже не цифровое изображение на экране монитора.
Самого главного глазами не увидишь – просвещал нас Экзюпери. Я бы добавил, что даже в зеркало хрен что разглядишь. И это даже не сейчас, когда я в них вообще не отражаюсь и лихо пролетаю насквозь. Нет. Еще при жизни мне казалось, что рубашка мне к лицу, ранняя лысина не сильно видна и щеки у меня не такие впалые. И вот, пожалуйста! Застыл в нелепейшей позе, будто собрался стошнить, да так и остался. Какой придурок во мне решил, что светло-зеленый мой цвет? Ну, да, он мой, я сам весь светло-зеленый. Впрочем, вру, вот уже синею.
Мне думалось, что вот я умру и все сразу почувствуют. Не увидят или узнают, а именно почувствуют. И что в итоге? Сестра красит глаза, у нее свидание вечером. Мама на работе пьет чай и хохочет с подругами. Коллеги и в ус не дуют, сегодня не моя смена. А друзья… А что друзья? Димка вон пиво глушит, Вовчик в гараже закусь раскладывает. Маринка рыдает в три ручья. Неужто, обо мне? Ага, счассс! Не так ее в салоне покрасили, тьфу!

Короче говоря, никто не прочувствовал великого момента, не осознал, что я реально умер. Даже я сам. Наверное, так устроено природой. Или только я такой идиот. Но не было взрыва мозга: ах, душа расстается с телом. Просто в один момент я посчитал естественным и логичным, что могу видеть себя со стороны, летать, просачиваться сквозь стены и видеть одновременно всех тех, кого захочу. А они меня нет. Вот в этом-то и была загвоздка. Я был уверен, что они меня видят. Но прикалываются. Или издеваются. Или придуриваются.
Первым делом я рванул на работу. Прикольно же – летишь себе, под тобой дома, надо тобой небо, впереди горы. Романтика! Еще бы шампусика сюда и… Ладно, пока без надрыва. Короче, я так вежливо постучал в окошко 12го этажа нашей студии, хотел попугать дежурного. Не на того напали! Дежурный не то со стальными нервами, не то просто тормоз. Внимания он на мое «тук-тук» не обратил. Я заколотил сильнее. Можно подумать, к нему каждую ночь вот так ломятся в окна. А я уже и правда ломился, давил это чертово стекло, грохотал по пластику и ничего.
Я плюнул, если это можно так назвать и рванул к той самой Маринке. Скажите пожалуйста, она до сих пор ревет. Теперь она вспомнила, что у нее большой нос, маленькая грудь и никудышная зарплата. А муж козел. Я решил напугать мужа и снова постучал в окно. Муж у Маринки глуховат, это я давно подозревал. Короче, он все промухал. Маринка же отрыдалась и проворчала: «ветер-то какой».
Нормально? Это я что ли ветер? Тут я в первый раз почувствовал недоброе. Что что-то идет не так. Наверное, это не совсем нормально, что я вот так вишу на уровне четвертого этажа. И как это у меня получается? И где мне, собственно, надо сейчас быть? И, между прочим, так, на минуточку, кто такой вообще я?

От этих депрессивно-детективных мыслей я окончательно рассвирепел и остаток ночи крушил провода на крышах и бился во все знакомые мне окна.

Утром они все-таки узнали. Нашла меня сестра. Она прибежала ко мне в комнату, делится результатами свидания. А я, так сказать, не совсем расположен к беседе. Ну, понятное дело, крик, шум, обмороки. Тут-то я и сообразил что к чему. Ладно, ладно, если совсем честно, то сообразил я, когда сестра рванула вниз по лестнице на первый этаж с ревом: Миша умер! Кроме меня других Миш нету, трезво рассудил я и тут сразу все встало на свои места. И полеты эти, и способность видеть себя со стороны, и неспособность остальных лицезреть мою прекрасную особу.
Моих было жалко, даже очень. Я заставил себя смотреть, как они трясли мое тело, как мама сразу постарела лет на 10, как искали прощальную записку. Болеть было уже нечему, но было жутко больно. Веревка отчаянной мысли «может, зря я это все…» перекрутила мое сознание (оно есть?) и впивалась все глубже. Отчаянно хотелось выпить, и понимание, что уже нечем, еще больше давило на меня.
Впрочем, я быстро справился с нахлынувшими эмоциями. Некстати это все. Я же сам хотел, сам мечтал, сам предвкушал, как они будут плакать, молить, просить, звать, нуждаться и горевать. Долго-долго. Всю жизнь. И особенно один человек. Особенно он.
Вот к нему я сейчас и наведаюсь.

Плачет. Йес! Понял? Понял, какового без меня? Все, теперь будешь каждый день плакать, страдать, бегать на могилку. А не надо было изменять. А надо было думать два или три раза, если с первого не понимаешь. Не верил, видите ли, мне, козел. Ну, да. В тот раз я его на понт брал. Что я совсем уже крезанутый через балкон сигать? Там всего-то 4 этажа. Вдруг, просто покалечишься. Уж в коляске он бы меня точно возить не стал. Не тот коленкор. А теперь давай, на похороны раскошелься, порыдай там, речь толкни. И как ты им все объяснишь? Кто ты? Лучший друг? Ну-ну.

Так. Стоп. А это еще что за чудо из душа прется? В моем халате! Положи, сволочь, фен, это я им пользуюсь!
Очень интересно. В спальне мы рыдаем, а в ванне у нас голые мальчики феном моим свою рожу сушат! Так, мальчик высох, пошел. И кто мы такие? Ой, как мило! Денюжку взял и даже не спросил у дяди, чего это он плачет. К двери шмыг и был таков. Даже вроде ничего не украл. А что же добрый дядя, раздающий денюжку? Курит.
Я смотрел на распухшее от слез лицо того, кого недавно так сильно любил. Люблю ли я его сейчас? Быть может, торжествую и радуюсь? Я не знаю. Даже не было того оглушительного опустошения, которое ощущаешь, когда достигаешь цели. Не было просто ни-че-го. Опять червоточинкой кольнула мысль: и все ради этого? Ради опухшего лица немолодого дядьки в шелковом халате?
Мой еще вчера такой желанный тяжело поднялся с дивана, подошел к зеркалу и сказал вслух:
- Мать твою, вся морда наперекосяк, а вечером банкет. Вот сученок! И тут нагадил.
Пока я задыхался от несправедливости оскорблений и мира, где такая подлость возможна, он взял телефон и монотонно начал диктовать распоряжения секретарю.
Я уловил слово «венок» и понял, что приличия он соблюдет. Может быть, даже явится на похороны и даст моим денег. Это было бы кстати.

Похороны меня просто убили. Не, не в том смысле, а просто расстроили жутко и надолго. Мог бы плакать, всплакнул бы. А так я просто матерился. Какой-то нелепый синий гроб. Серьги с меня сняли. Кольца мои стильные тоже. Даже браслета нет! А костюм – это вообще конец света. Где они откопали мой выпускной школьный костюм? До винтажа он еще не дотягивает, а до полного отстоя уже докатился. Блин, у меня целый шкаф дизайнерских шмоток! Он мне покупал! И что? Нельзя было блейзер от Форда надеть?
Все стоят как-то скованно, плачут, это само собой, но такое впечатление, что все чего-то ждут. Чего? Что я встану из гроба. Я бы рад. Я бы очень хотел встать и свалить отсюда. Чтоб не видеть измотанного слезами лица сестры, маму, почти теряющую сознание от количества лекарств, которыми ее качают уже третий день. Чтоб не слышать причитаний тетушек, сдавленных рыданий взрослых мужиков. Не читать нелепые надписи на венках и не смотреть на свою до безобразия умиротворенную рожу.
Какая-то тетка зачитывает дежурные слова. Странно, но эти слова имеют непосредственное отношение ко мне. Она рассказывает о моей жизни так, как будто проводит инвентаризацию: школа 2 штуки, институт – одна штука, не был, не состоял. Ее механический голос и казенные слова доносятся как через вату. По-моему, ее никто не слушает. Каждый погружен внутрь самого себя и своих собственных переживаний. Кто здесь рыдает обо мне? Кто думает о том, как мне больно и страшно? Каждый, слышите, каждый в этой комнатке, где проводят гражданские панихиды, думает только о себе! «как же я без него!», «кто же мне теперь подскажет!», «с кем же теперь выпить», «он меня всего на год старше!».
Мы никогда не оплакиваем самих мертвых. Мы плачем по себе. По той пустоте, что образовалась в нашей жизни с их уходом. Нам ее еще заполнять и заполнять, а они уже все – отстрелялись…
Положили цветы. В марте у нас идут нарциссы. О! Розы! Это от него что ли? Не, это Маринка с ее мамой – мои чайные приятельницы. А что же от него? Венок, облитый золотом понтов, я видел, а живые цветы? Он же знает, как я люблю живые цветы! Понятно. Ни его, ни цветов.
Странно. Я думал, что каждый подойдет ко мне, ну, в смысле, к телу, как-то поцелует-погладит. Но всех сразу выгнали. Наверное, это будут делать на кладбище.

Я решил не ехать в общем автобусе, а прокатиться на Лексусе начальства. Начальство хоть и рыдало, как положено, но деловые вопросы не запускало и лихо решало все по телефону. Я полетел в машину родственников. Тетя Света – мамина сестра уже потихоньку узнавала, кому же достанется мое имущество. Квартирка у меня в порядке, тачка тоже еще побегает, ну и так – по мелочи. Тетя Света печется за свою замухрышенскую дочуру – мою кузину, как сказал бы он. Что-то там шепчет, что завещания нет. Черт, его и правда нет. Как-то я не подумал. Хотя чего там думать. Кому бы я это все добро оставил? Ему? У него такого дерьма навалом. А кому тогда? Маме? Так ей и так перейдет, пусть тетя Света попрыгает, попросит. А то, как картошку нашу мешками вывозить так первая, а как огород прополоть, так кузина вся у гламуре.

Кстати, про гламур. Самое шикарное на нашем кладбище – это вид. Просто пять звезд. Лазурный берег! В одну сторону видно горы, в другую море, ты посередине, шарман!
Так, я не понял – где прощание? Я мотался над кучкой перепуганных людей, сестра моя совсем растерялась от общего воя, а меня уже уложили в яму. Никто ко мне не подходил, слов не произносил, рааз и уложили. Сестра заметалась, но лихой мужичонка в потрепанной кепке быстро ее осадил. Сестра что-то быстро сунула ему в карман и тот, оскалившись, объявил:
- Дамы и господа, близкие люди, бросьте горсть земли…
Окончание фразы потонуло в общем облегченном выдохе. В общем-то, я их понимал. Стоять и рыдать тяжело и непривычно, от бездействия в голову мысли лезут. А тут дали четкое указание. Так я понял, что все, кто пришел на мои похороны - близкие. Каждый полез через камни и колдобины вырытой земли и кинул горсть ржавой мартовской глины на мой синий гроб. Я испугался за маму. Она самостоятельно вряд ли смогла бы преодолеть эту полосу препятствий, но очень хотела. Хоть тут сгодилась тетя Света, которая донесла маму до ямы практически на себе.
Когда отошел последний человек – это была Маринка, утопающая в каких-то немыслимых черных складках шарфа, мужичонка в кепке скомандовал в воздух: «Зарывай!». Я заметался над головами в поисках отряда копальщиков с лопатами, но таковых не было. Зато за спинами моей гвардии раздался жуткий скрежет и грохот. Были б у меня плечи, я бы вздрогнул. Народ расступился и пропустил маленький доисторический экскаватор. Я увидел подлинный ужас на лицах, рыдания стали еще громче, губы сжались еще плотнее, тени под глазами враз обрели цвет надвигающейся грозы. Машина смерти, в прямом смысле слова, подползла к краю могилы и подхватила ковшом солидный ком земли. Только тут я вспомнил, что живу, простите, жил, вообще-то в Крыму, а тут у нас одни камни, булыжники, а земли как таковой и нету. И лопатами закапывать можно до второго пришествия. Народ умом это тоже понимал, но с эмоциями мог справиться далеко не каждый. Картинка и правда просто искрилась черным юмором. Надломленный вой сделал свое дело. Экскаватор, вычерпав почти всю кучу камней, рыкнул, дернулся и затих с полуподнятым ковшом. Рыдания как-то замерли. Я увидел, что у Маринки из прокусанной губы потекла кровь и дико ей позавидовал. У нее текла густая, почти черная, живая струйка крови, которой уже никогда не будет у меня. Мужички не сплоховали. Покидав еще пару особо выдающийся булыжников, они установили сверху венки и отошли. Мои девочки рванул их поправлять. Мужики же сосредоточенно ломали ножки цветов, чтобы коварные бомжи не стырили их в первый же момент на круговую торговлю. Потом все стали прощаться. С холмиком земли. Больше всего в тот момент мне захотелось крикнуть:
- Народ, ау! Фигня это все! Нет меня там! Я над вами, я между вами, я, блин, даже внутри вас, но ТАМ – меня нет!

Мои поминки я видел совсем по-другому. В общем-то, я никак их не видел. Я понимал, что вряд ли кто-то устроит вечеринку в бассейне, нацепит карнавальные маски и будет пить мое любимое игристое. Но и к этой группе скукоженных болью людей я не был готов. Они просто пили и плакали, кто-то говорил. Слова застревали у них в горле, они выпихивали их вместе со слезами, выплевывали вместе с горем, захлебывались водкой и начинали заново. И вместе с тем я видел, что они, в отличие от меня, живые люди. Они сейчас, еще сцепленные страхом потери, выйдут из этого маленького кафе и побредут по своим делам. Кто-то станет глотать таблетки, кто-то опрокинет еще по сто, но они все будут жить. И уже сейчас они смотрят на часы, планируют встречи, ждут домашнего пледа, в который завернут свои горести. А куда пойду я?

Хороший вопрос. До сих пор он не приходил мне в голову или что там теперь у меня вместо нее. Пока что мне было гораздо интереснее здесь, на земле, среди знакомых, когда близких, когда ощущаемо родных людей. А что будет там? И есть ли оно вообще это пресловутое «там». Я подождал, пока все выскажутся, стараясь не смотреть на собственный портрет. Он казался мне нелепым, дурацким и смешным. Но все вокруг смотрели на него с таким умилением, целовали, как икону, что и, поневоле, начал вглядываться в собственные глаза. Я вспомнил этот снимок. Мы фотографировались на работе. Я обнимал двух девчонок и мы сосредоточенно смотрели в объектив. Девчонок отрезали, меня увеличили. Вот что произошло – меня ото всех отрезали и увеличили. И на один день, ладно, пусть на два-три, я стал самой значительной фигурой в их жизни. И оно мне надо?

Хорошая картинка получается. Родственники страдают, но квартиру мою уже делят. Друганы-товарищи еще толком помянуть не успели, как уже спрашивают друг у друга: «а кто это вообще был?». А коллеги, твою мать!!!! Ноги в руки и почикали мою должность, поделили обязанности и даже зарплату мою последнюю уже пропили! А он! Тот, ради кого в первую очередь все и затевалось! Где его слезы на моей могиле? Где сбивания в кровь головы об пол?! Где попытки уйти вслед за мной?!! Какого хрена он убрал все мои фотографии и клеит в нашем баре нового лоха?!!!

Вы, слышите, вы все! Я умер! Придурки, ау! Меня больше нет! Вам не с кем больше трепаться! Не у кого стрелять сигареты! И ночевать не у кого! Все! Меня! Больше! Нету!
Я кричал, плевался, психовал, но чем дольше я все это делал, тем больше понимал, что все уже бесполезно, что надо было думать раньше. А теперь все, конец, приплыли, теперь я уже умер. И, как оказалось, я умер зря.