Где я?! Э-эй!.. Есть тут кто-нибудь?! Где я?..
И во тьме же, рядом, заговорили недовольные голоса, сразу несколько.
-- На том свете. Чего орешь-то?
-- Где я? Где мы?..
-- На том свете. Чего орешь-то?
-- Ну чего зря пугать человека! Не на том свете, а в морге пока. У меня
вон номерок на ноге... вот он -- болтается, чую. Интересно, какой я по
счету?
-- А где мы? Чего зубоскалите-то? Где, я спрашиваю?!
-- Не ори, а то я подумаю сдуру, что ты моя жена и поле­зу целоваться;
она всегда орет с утра. Она орет, а я ей -- раз -- поцелуйчик: на, только не
вопи.
-- Ну и как? -- поинтересовался хриплый басок. -- По­могает?
-- Слабо...
-- Если б ты ей четвертным рот залепил, она бы замолкла.
-- Четвертного у меня с утра... Я за четвертной-то сам за­реву не хуже
слона... А ты мне лепи четвертные.
-- Где мы находимся, я вас спрашиваю?! -- опять закри­чал тот,
истеричный.
Тут вспыхнул свет...

А поутру они проснулись...

"...
-- Шестеро, милая, шестеро. Одна вот теперь со мной живет, Нюра, а трое
в городах... Коля в Новосибирске на па­ровозе работает, Миша тоже там же, он
дома строит, а Вера на Дальнем Востоке, замуж там вышла, военный муж-то.
Фо­токарточку недавно прислали -- всей семьей, внучатки уж большенькие,
двое: мальчик и девочка.
Старуха замолчала, отерла рот краешком передника, по­кивала маленькой
птичьей головой, вздохнула. Она тоже умела уходить в мыслях далеко -- и
ушла, перестала замечать гостей. Потом очнулась, посмотрела на Любу, сказала
-- так, чтоб не молчать, а то неловко молчать, о ней же и заботятся:
-- Вот... Живут. -- И опять замолчала.
Егор сидел на стуле у порога. Он как-то окаменел на этом стуле, ни разу
не шевельнулся, пока старуха говорила, смот­рел на нее.
-- А еще двое? -- спросила Люба.
-- А вот их-то... я и не знаю: живые они, сердешные ду­шеньки, или нету
их давно.
Старушка опять закивала сухой головой, хотела, видно, скрепиться и не
заплакать, но слезы закапали ей на руки, и она поспешно вытерла глаза
фартуком.
-- Не знаю. В голод разошлись по миру... Теперь не знаю. Два сына ишо,
два братца... Про этих не знаю.
..."

В. ШУКШИН " Калина красная"

Василий Шукшин



По воскресеньям наваливалась особенная тоска. Какая-то нутряная, едкая... Максим физически чувствовал ее, гадину, как если бы неопрятная, не совсем здоровая баба, бессовестная, с тяжелым запахом изо рта, обшаривала его всего руками — ласкала и тянулась целовать.
— Опять!.. навалилась.
— О!.. Господа... пузырь: туда же, куда и люди, — тоска, — издевалась жена Максима, Люда, неласковая, рабочая женщина; она не знала, что такое тоска. — С чего тоска-то?
Максим Яриков смотрел на жену черными, с горячим блеском глазами... Стискивал зубы.
— Давай, матерись. Полайся — она, глядишь, пройдет, тоска-то. Ты лаяться-то мастер.
Максим иногда пересиливал себя — не ругался. Хотел, чтоб его поняли.
— Не поймешь ведь.
— Почему же я не пойму? Объясни, пойму.
— Вот у тебя все есть — руки, ноги... и другие органы. Какого размера — это другой вопрос, но все, так сказать, на месте. Заболела нога — ты чувствуешь, захотела есть — налаживаешь обед... Так?
— Ну.
Максим легко снимался с места (он был сорокалетний легкий мужик, злой и порывистый, никак не мог измотать себя на работе, хоть работал много), ходил по горнице, и глаза его зло блестели.
— Но у человека есть также — душа! Вот она, здесь, — болит! — Максим показывал на грудь. — Я же не выдумываю! Я элементарно чувствую — болит.
— Больше нигде не болит?
— Слушай! — взвизгивал Максим. — Раз хочешь понять, слушай! Если сама чурбаком уродилась, то постарайся хоть понять, что бывают люди с душой. Я же не прошу у тебя трешку на водку, я же хочу... Дура! — вовсе срывался Максим, потому что вдруг ясно понимал: никогда он не объяснит, что с ним происходит, никогда жена Люда не поймет его. Никогда! Распори он ножом свою грудь, вынь и покажи в ладонях душу, она скажет — требуха. Да и сам он не верил в такую-то — в кусок мяса. Стало быть, все это — пустые слова. Чего и злить себя? — Спроси меня напоследок: кого я ненавижу больше всего на свете? Я отвечу: людей, у которых души нет. Или она поганая. С вами говорить — все равно, что об стенку головой биться.
— Ой, трепло!
— Сгинь с глаз!
— А тогда почему же ты такой злой, если у тебя душа есть?
— А что, по-твоему, душа-то — пряник, что ли? Вот она как раз и не понимает, для чего я ее таскаю, душа-то, и болит. А я злюсь поэтому. Нервничаю.
— Ну и нервничай, черт с тобой! Люди дождутся воскресенья-то да отдыхают культурно... В кино ходют. А этот — нервничает, видите ли. Пузырь.
Максим останавливался у окна, подолгу стоял неподвижно, смотрел на улицу.

http://www.shuckshin.narod.ru/story.html