…Была у них привычка — каждый вечер сесть рядом и хоть несколько минут за руки подержаться. И вот что я вам скажу: пока хоть одна еврейская пара держится за руки, не умрут в нашем народе любовь и верность!  

Что такое — еврейское счастье

Елена КОСОНОВСКАЯ

— Нет, вы видели, чтобы имя так подходило пареньку? Просто чудо какое-то! — не проходило дня, чтобы кто-то не сказал этого про Шлемика Штилера ("штилер" – молчун, здесь и далее перевод с идиша), самого мирного и неслышного из черниговских мальчиков.

Рождение тихого ребенка в еврейской семье — само по себе немалое чудо! А то, что такое дитя появилось на свет у пастуха Меира-фефера, известного на весь город своим зычным голосищем (хоть в церкви служить, не будь рядом помянуто!) и умением настоять на своем, споря до хрипоты, было особенно загадочным. Дочки были такими же, как папа: что ни фраза — то перцем посыпана, а когда хохочут — с угла улицы слышно. И вечно пререкаются: если больше не с кем, так друг с другом.

Замученная двумя шумными девчонками, мама Циля иной раз говорила:

— Нет, шо ни говорите, умеет Господь давать пластырь на болячку! Что бы я делала, если бы младшенький был такой, как эти, прости Господи, кобылы ржачные? Эй, вы, малхамовескес ды цвей ("малхамовес" – ангел смерти), идите уже посуду помойте и пол подметите, и шоб малого мне не трогали!

Две "малхамовески" Басшева и Малка, раз уж не удалось сбежать от зоркого мамкиного глаза, начинали стучать тарелками или шаркать вениками, переругиваясь шепотом. Если мама так их назвала, значит, надо притихнуть, а то папа разберется куда круче.

Папа — о, папа, это да… Не только громкий голос даден был человеку. Голова у Меира была золотая, все расчеты в уме делал, никогда не ошибаясь, быстрее, чем любой бухгалтер на счетах! И набожен был всем на удивление, душа его к Господу так и тянулась, всю жизнь учился, и не было случая, чтобы цитату из Талмуда к месту привести не мог… После "рывалуции" уволился с лесопильного завода, где его, лучшего наладчика оборудования, старый хозяин на руках носил и пылинки сдувал, а советская власть захотела заставить работать по субботам, и ушел в пастухи. Своим зычным голосом объявил: "Мамечкес! Как вы себе хочете, а я по субботам коров на выпас не гоняю!" И все женщины безропотно подчинились его словам: что толку спорить с этим упертым: если сказал "нет" — будет "нет"

Так управляться с коровами, как Штилер, не умел никто, они его слушали, как ешиботники — раввина, и никогда далеко от него не убредали. Хотя нельзя сказать, что Меир с животных глаз не сводил. Просто выберет место подходящее, где коровам раздолье и вода недалеко, разгонит в разные концы самых бодливых, чтоб друг с другом не дрались, сядет под деревцем, достанет из сумки трактат — и нырнет в него, изредка только проверяя, не убрела ли какая дурочка рогатая дальше, чем надо. Пригнал стадо, помолился, проверил уроки у сына, прицыкнул на дочек, парой слов перекинулся с женой, съел немудрящий ужин — и снова за книги. Даже раввин иной раз побаивался вопросов пастуха, до самых глубин тот докапывался, на малоизвестные комментарии ссылаясь. Словом, знаток Святых книг — так уже знаток.

Тихоню Шлемку отец за ручку отвел к меламеду, наотрез отказавшись записывать его и девочек в детский садик и в школу: "Там нау-у-учат! Свинину жрать и погром делать там научат!" Только когда ему официально пригрозили крупным штрафом за нарушение советских законов, он своими руками сшил детям школьные сумки и сказал: "Учитесь уже. Но шобы плохих отметок я не видел у вас, или мигом заберу оттудова!" Баська и Малка, с трудом удержавшись от торжествующего вопля, взяли младшего за руки и побежали в школу, где учились все подружки. И знаете, все трое были отличниками! "Пф-ф! После Торы все эти дательный-начертательный — сущие пустяки!" — пожимал плечами отец, подписывая табели.

А мама Циля… Такая с ней приключилась история, какие бывали только в те времена, когда жених с невестой не то что поцеловаться — за руки подержаться не смели до хупы.

Кстати, с хупы все и началось. Двоюродную сестру Меира, Фейгу, просватали за "бассарабца" — красавца Пинхуса из бессарабского городка Бричан, хозяина модного магазина. Свадьбу играть решили в доме невесты, и Пинхус прибыл туда со всей своей мишпухой — мамой, папой, бабкой, сестренками и братишками — в нескольких шарабанах. Увидев выпорхнувшую наружу кудрявую красавицу Цилечку, сестренку жениха, речистый Меир впервые в своей жизни не нашел что сказать. Вот окаменел паренек — и все тут. Все дни до свадьбы только и глядел издалека, как девушка гуляет с подружками — в перчатках, под зонтиком, в крахмальной блузочке. А перед вторым днем свадьбы, когда молодой жене должны были остричь и повязать платком волосы, подошел к своим родителям и сказал: "Высватайте за меня эту девушку. Мне без нее жизни нет".

Родители, конечно, отмахнулись: будет еще этот шестнадцатилетний босяк сам себе невесту выбирать, на то у него мама и папа есть, сват Рувке тоже без дела не сидит. Успеется!

Через три дня родня собралась уезжать, и Меирка взмолился: "Ради милости Предвечного, поговорите с ее родителями! Умру я без нее!"

Тогда-то мать его и отчитала хорошенько:

— Ты еще тут будешь мне ля-ля устраивать! Ты шо, не видишь, подарочек мой, что эта девица тебя старше на добрых пять лет и ее до сих пор не расхватали женихи? И что она длинная, как гойский костел, не будь рядом помянут? Так и будешь со скамеечкой приходить целоваться? Я ничего про ее семью еще не знаю, а ты — "высватайте"! Нет, понятно, Фейгале за абы кого не выдадут, семья должна быть хорошая, но мне еще только бассарабской невестки не хватало в доме! Зонтики-шмонтики, ха! А корову подоить эта цаца умеет? Мы, знаешь ли, не княжеского роду, тебе жена нужна не красивая, а работящая! И шоб я больше слова за эту барышню от тебя не слышала, все!

Ну, все так все… Уехали гости домой. А Меир стал страдать, тихо, молчком. Все за стол — а он маленькую крошечку съел и больше не хочет. Мама ему стакан молока — отопьет чуть-чуть, поблагодарит, отставит. Дальше — хуже, совсем слабый стал, кашляет, по утрам с кровати с трудом поднимается. Что болит? Ничего не болит. Парень чахнет… Врачи, цадики, бабки — пропадает дитя!!

В то утро, когда сын не смог встать с постели, отец его, Нухем, мягко спросил:

— Вус, Меирке, майн Зин (что, Меирке, сын мой), это ты за ту девочку так страдаешь? Это после Фейгиной свадьбы с тобой такое началось? Да или нет?

— Да.

— И ты так сильно хочешь на ней жениться, что никак иначе?

— Нет, отец, никак.

— Ой, Готеню-ю-ю… — протянула стоявшая рядом мать Либа. — Шобы я из-за этого дитя потеряла? Давай-ка, сынок, поправляйся, а мы попросим Рувку, чтобы с тамошним бричанским сватом списался, и в добрый час устроим вам встречу. Как решишь — так и сделаем, и слова против не скажу, клянусь тебе! Давай-ка выпей стакан молока горячего, съешь кусок хлеба с медом — и папа к Рувке пойдет.

— Пойду-пойду, как поешь-попьешь — сразу побегу! — закивал головой отец. — Лишь бы мой сын был здоров, я тебе хоть со стеклянной горы невесту привезу!

Долго ли, коротко — а через полтора года Фейга с лялькой, молодым мужем и всей мишпухой снова наведалась в родные края. Как же иначе — братик женится на сестренке ее мужа, это ж надо, такое счастье!

Заезжая невестка оказалась, на удивление, просто золотой: все умеет, все делает, все от рук летит, и не заметишь, как управилась с работой. Ласкова, приветлива, уважительна, на все руки мастерица, а что высоковата — так пусть другие покажут, что умеют их коротышки! Да скажи кто против нее слово, свекровь всем глаза выцарапает — вот как полюбила! Никогда у свекра со свекровью дочерей не было, а тут такой бриллиант! Пылиночки с невестки сдували, лелеяли свою Цилечку, как долгожданное дитя! Это ж надо, какое счастье: суп из ничего сварить — Циля, шикарные занавеси из лоскутков пошить — Циля, корове помочь растелиться — тоже Циля. Сено на вилах подавала — любая украинская молодуха позавидует, сколько за раз поднимет! В огороде порядок, как у барыни в буфете, никаких сорняков, все растет и прямо радуется. Лозу виноградную привезла, укоренила, и через три года молодой муж уже лазал укутывать гроздья бумагой, чтоб воробьи не поклевали и осы не поели. Ее домашнее вино еще заслужить надо было попробовать, любому цадику стол бы украсило: цветом — как рубин, вкусом — как самая мудрая книга, и веселели от него люди. Да, еще и травницей-лекаркой оказалась всем на диво — вот так Циля! В лесу разных цветочков наберет, ягод насушит, корешков накопает, высушит-сложит, а заболей кто — и доктора не надо!

Молодой муж лишний раз домой забежать старается, глаз с нее свести не может, а она никогда ни на что не жалуется, все шуткой да улыбкой. Весь город завидовал: вот ведь живут! Как ни зайдешь, если делами не заняты — сидят, взявшись за руки, будто до сих пор жених и невеста.

В добрый час, и детишки пошли. Правда, первая девочка, ныт фар лайтн гедахт (не про хороших людей будь сказано), умерла в полгодика. Но потом в доме, построенном крепкими ручищами Меира и украшенном смуглыми ручками его жены, зазвучали детские голоса. И еще как зазвучали! Ох, и вопили же эти две девчонки-погодки, маменю! Точно как Меир. Только на Цилечку он в жизни голоса не повышал, даже по имени не звал, только "милая моя".

— Милая моя! – сказал Меир, когда младшая, Малкеле уже бегать-прыгать научилась, и взял жену за руку. — Шо-то мне мальчика захотелось! Кто-то ж должен будет по нам через сто двадцать лет читать "Кадиш"!

— Муж сказал — жена не спорит, — как всегда, с улыбкой откликнулась Циля.

И до того послушной оказалась, что на праздник Швиэс (Шавуот) произвела на свет сына. Девчонки-то были в маму — черноглазые, с буйными темными кудрями, а мальчик — в дедушку Нухема, отца Меира: светлые волосики, голубые глаза, тихий такой — лежит себе в колыбельке и не скандалит. Красивенький, белолицый, а как глянет — кажется, все понимает, только сказать пока не может. И попросила Циля назвать кроху именем царя Соломона, Шлоймэ а-мейлэха, ведь такое царское дитя!!

Ну, как возразить любимой жене, только несколько дней назад в муках родившей твое чадо? Мазл тов! На обрезании и дедушка с бабушкой, все гости и сестрички услышали: "Да будет имя его во Израиле — Шломо!"

Мудроватый рос мальчишка… Как ходить научился — бродит часами, все разглядывает, пальчиками трогает, "Э?" — спрашивает. А объяснения слушает, как взрослый, серьезно. Понял — "А-а!" и идет что-то другое разглядывать. Ни шуму от него, ни крику, есть хочет — маму к столу тянет, приспичит делишки сделать — кряхтит громко, заранее. Говорить — нет, не говорил. Настоящий Штилер! Долго не говорил, Меир и Циля боялись, что немой он. Отец — к ребе, а тот: "Дети всякие бывают. Ты его зовешь — он откликается? Имя свое знает? Так подожди, он еще все скажет. Говори с ним, учи его, как всякого мальчика, а там, с Божьей помощью, все уладится".

И точно: за месяц до того, как по обычаю полагалось состричь его беленькие кудряшки, оставив только пейсы на висках, Шлоймеле вдруг заговорил. Чтобы болтал много – так нет, но, как все дети, стал.

Школьные учительницы, Хая Арьевна и Бэйла Нахумовна, наперебой мальчишку хвалили: "С губ слова снимает — только скажешь, а он уже все понял! А память, какая память!" И рукаст был, все какие-то приспособления придумывал, соседям что-то чинил, в хате дружка Гриця даже часы наладил, которые отставали. Частенько о чем-то задумывался, сидит — молчит, соображает, что-то на земле щепкой рисует. Потом – ах! — вышла мама в огород, а там своя вода: сынок от родника канавку отвел, камешками выложил, бочку в нижний угол двора перетащил, и журчит тонюсенький ручеек, за день три полные бочки набираются. Что называется, тьфу-тьфу, чтоб не сглазить! Мама Циля прижимала к себе Шлемку и говорила: "Один сын, да трех стоит!" И сестры вечно младшенького тормошили: "Эй, братик, Штилер, улыбнись! Солнышкин, улыбнись!" Он сдерживается, сдерживается, да как расхохочется — и всем вокруг радостно делается.

Ох, года-годочки… Родителям хочется, чтобы дочки замуж вышли, внуков народили, а тех большой город манит!

Так вышло, что в один год окончили они школу. Уехала в Москву учиться на врача длиннокосая Басшева: "Мама, я как ты хочу, всех лечить. Твою школу я уже прошла, надо больше знать!" А круглолицая Малка в Ленинград подалась, на инженера-строителя учиться: "Папа, ты же сам меня дочкой-сыночкой называл, я всегда тебе в работе помогала, хочу, чтобы все в светлых домах жили. Отпусти, не держи!"

Куда денешься? Строго-настрого, хмуря седеющие брови, наказал Меир одной и другой, чтобы вели себя достойно еврейских дочерей, чтобы учились как следует, а родители чем смогут, тем и помогут. Обняла крепко-крепко Циля своих девочек, сшила своими руками каждой гардероб, велела хорошо питаться и не забывать письма писать. Вылетели птиченьки из гнезда…

Взявшись за руки, вздыхали родители, от письма до письма, можно сказать, и жили. Только летом, когда дочки-студентки приезжали на каникулы, расцветал дом, и снова Меир-фефер в шутку прикрикивал зычно: "А ну, столичные барышни, марш огород полоть! И чтобы все кусты были подвязаны! Это вам не в буфете ватрушки кушать!"

А у молчуна Шлемика, как всегда, слова не купишь! Он помладше, но родители заранее вздыхают: тоже, наверное, какие-то планы строит…

Радио! Вот что изменило жизнь черниговских окраин. В кино — еще собраться надо, одеться-нарядиться, чинно идти до центра, а тут — одно удовольствие: собираешь смородину у себя в садочке, а тебе и про московскую выставку расскажут, и за нехороших империалистов объяснят, и песни споют. Иногда, правда, хотелось от репродуктора отдохнуть: все-таки нелегко, когда бу-бу-бу с восьми утра до восьми вечера. И тут он — ах! — внезапно на час-другой выходит из строя. Мама Циля еще и слова не сказала, только лоб рукой потерла, а Шломик уже молча где-то контакт разъединил. Через час-другой починит, да, а пока пусть родители в тишине побудут, чаю выпьют, за руки держась, посидят.

А теперь скажите: мог не загореться такой паренек идеей — самому делать радиоприемники, чтобы дома стояли, чтобы каждый мог, когда хочет, слушать? Не мог! В радиокружок он, конечно, ходил, но там только детекторы учили делать, а они хрипучи, как удавленники, одно слово из трех расслышишь — и радуйся.

Словом, в 1939 году, когда сын-тихоня положил на родительский стол аттестат зрелости и золотую медаль, стало ясно: пора и этому чемоданчик ладить. В армию его не взяли: зрение неважное, хронический бронхит, так что учиться поедет. Слава Богу, не так далеко, в Харьков, в политехнический. Зачислили его без экзаменов, стипендию получил и место в общежитии — не волнуйтесь, родители. Раз в месяц приедет, узел стирки привезет, гостинцев целый куль — и конфеты шоколадные, и журналы на идише, и мятную пастилу, а еще то маме платок новый, то папе рубаху белую. Хоть иногда повидаться можно, тоскуют же родители…

Зато уж в студенческие каникулы, в июле-августе, хочешь — не хочешь, папа, а надевай модную кепочку-букле, как московский щеголь! И сандалеты фабрики "Скороход" надень, когда в субботу на улицу Первомая выходишь, пусть все видят, как девочки о тебе заботятся. Возьмет Меир за руку свою ненаглядную Цилечку — в новом штапельном платье на пуговках, в беленькие танкеточки обутую, и гуляют они по центру, со всеми здороваясь, всем показываясь. А дочки с друзьями песни поют — ох и голоса же у них! Басшева с Малкой вдвоем "Вус же вилст ды…" ("Чего же ты хочешь…")  заведут, и так у них складно получается! А потом с подружкой Катрусей "Цвіте терень" споют, с парнями "Красавицу народную", радостно улыбаясь, по улице разольют. Еврейским девочкам вообще-то петь на улице не положено, но времена пришли другие.

— Замуж бы им пора… — вздыхает Циля.

— Успеется, милая моя. Нам хочется, но пусть выучатся. Пеленки от них не убегут, — делает вид, что ворчит, Меир.

Девочки вокруг Шлемика крутятся, глазками играют, беленькие зубки показывают, но тот ни одну не выбирает своей подругой. Серьезный парень, какой был, такой и остался.

— Гляди, какой взрослый стал! Хм, у меня в его годы уже две малхамовески подрастали… — буркнет отец.

— У тебя учиться не было возможности, а то так бы я в девках и состарилась, — пожмет ему в шутку руку мать.

И улыбаются оба: грех сказать, хорошие у них дети! Весь город хвалит. Никто о них дурного слова сказать не может. Могли б — ого, птицей бы весть разлетелась. Но — ни-ни, ни девочки, ни мизиникл (младшенький) повода для сплетен не дают.

На третий курс перешел Шлемка, осенью должны защищать дипломы Басшева и Малка, а пока родители в гости их ждут.

…Когда пыльный репродуктор на столбе вдруг заговорил голосом Юрия Левитана, когда из треска стали высыпаться слова "без объявления", "вероломно", "война", — Меир и Циля не поверили. Побежали домой, где стоял собственноручно сыном собранный приемник. Включили, настроились на Москву — и о-о-ой-й-й, горе нам, идн, враг идет…

Час промолчав, Циля вздохнула:

— Решать надо, Меир, муж мой, к кому поедем. Детям помощь нужна.

— Подожди, милая моя, подожди, — успокоил ее муж. — Может, и не дойдет еще душегубец до нас, может, Йошке дер вунц (Йоська-ус – одно из еврейских прозвищ Сталина) остановит его. Тут рассудить надо. Одного своего ума, пожалуй, даже и мало, пойду с соседями поговорю за этот вопрос. Да и дети не хворы нам написать: где они, чего они!

Несколько дней набивались в Цилину горницу женщины. Целую неделю судили и рядили мужчины. Иди разбери тут, что делается и как быть.

…Три телеграммы пришли в один день. Басшева с институтом эвакуировалась в Ташкент. Малка сообщила, что для Ленинграда опасности нет никакой, можно ехать к ней. А тихоня Шлемик… Ой, этот тихоня! "Записался добровольцем, не волнуйтесь, целую". Как, что, каким добровольцем, с таким зрением?? Уже ж третий курс, а он на войну пошел! Ну, да разве ж дети родителей спрашивают…

…В Чернигове появились беженцы из Польши. То, что они рассказывали, было уму непостижимо. Может, и не поверила бы им Циля, если бы не стояла у нее на квартире Рейзл из Белостока, вся седая в двадцать пять лет, взахлеб рассказывавшая, как расправились нацисты с ее детьми: младшего — об столб головкой, аж мозги брызнули, трехлетнего плясать заставили, пока не упал, тогда и пристрелили, старшую, пятилетнюю, обрили налысо и велели кричать "Я жидовка! Я поганая жидовка!" У девочки со страху язык отнялся, и эти мерзавцы были ее прикладами раз за разом, пока та и дергаться не перестала. А мать из подвального окошка все видела и ничего не могла сделать: в том подвале шестнадцать человек прятались!

Рейзл говорила и говорила, пила воду, плакала, сморкалась в полотенце — и опять говорила, кричала, рыдала. Ее муж, тихий фельдшер Хаим, не говорил ничего. Но когда думал, что его не видят, молча бился о стену головой и говорил: "Вот так! Вот так! Не надо было Богу оставлять меня в живых, если моих детей убили. Вот так!" На пятый день Хаима нашли в петле… Пришлось сказать Рейзл, что его забрали на рытье окопов, ни у кого язык не повернулся сообщить правду. "Эль, мале рахамим…" — и прибавилась на кладбище еще одна могила.

Все эти дни Меир и Циля словом не обменялись. Только сводки слушали с фронтов, вздыхали да мрачнели все больше. Когда же в сводках Информбюро начали проскальзывать названия ближних городов — Бахмач, Семеновка, Прилуки, когда стало ясно, что уже листья опадают, а война еще не кончается, Циля тихо сказала:

— Анклойфн, Меир! Надо бежать, надо спасаться от смерти. Ты же видишь, их бандитские самолеты до нас долетают. Вагонов про нас не заготовлено, автомобиля не подадут, так что запрягаем коня в телегу, берем с собой минимум — и едем! Километров на сто вглубь — и будет нормальный транспорт. Малкале нас в Ленинград зовет, все вместе не пропадем.

Но, если кто-то уже забыл, напомним: Меир отличался редким упрямством. Обычно Циля могла добрым словом и ласковой рукой его переубедить, а тут — нет, никак. Впервые строго поговорил он с любимой:

— Бог — глава мужчине, мужчина — глава женщине! Помни, что такие вещи решают не жены, даже самые умные. Тем более, милая моя, что сейчас говоришь ты глупости: хочешь, чтобы я все нажитое этому злодею оставил? Обойдется он без нашего добра! Нагрузим, что можно, чтоб на новом месте не побираться, тогда и ехать можно.

— Меирке, послушай меня: избу продадим, людям, а не Гитлеру останется! Корову забьем, на базар свезем, а несколько шматов мяса закоптим в дорогу. Налегке мы быстро двигаться сможем, ты же видишь, как этот штимер газлэн (кривоглазый разбойник) бегом продвигается. Я тебя умоляю!

— Вот тут – ша! Я тебя очень люблю и всегда к твоим словам прислушиваюсь, но это такой вопрос, шо решать должен муж. Ты лучше начни отбирать все самое нужное. И курей продай на базаре, пока еще покупают.

Неделю молчал Меир, супился, а потом стал решать, что брать, а что по соседям раздать. Три последних вечера, вопреки обычаю своему, напивался вусмерть. На четвертые сутки, проглотив стакан первача и закусив Цилиными солененькими огурчиками, вылил на себя два ведра воды из сыновней бочки, переоделся и сказал, что пора ехать.

На закате, увязав всю поклажу на возу, привязал Меир к задку телеги удоистую корову Апелю, запряг серого коня Мейлаха, поклонился всем соседям, попросил, чтобы не поминали лихом, а хату пусть займет вдова Веремейчиха с детками и всем пользуется. Циля расцеловалась с плачущими женщинами в обе щеки. И — но-о, скотинка, поехали, поехали спасаться от злодея Гитлера, слыша за своей спиной разрывы — город начали методично бомбить, разнося в щепки.

…На третий день беженцам путь преградили немецкие мотоциклисты. Были они на удивление вежливыми, командир группы даже откозырял и представился: обер-ефрейтор Мессер. Спросил, откуда путь держат, и объяснил, что дорога перекрыта. Вообще уезжать было не нужно, а теперь — придется возвращаться в Чернигов, больше нигде их не примут, потому что таков порядок, их должны занести в список.

Какой смысл был в упреках? Что толку было в словах "Говорила я тебе, осел упертый! Уедь мы налегке на каких-то два-три дня раньше — и спаслись бы, а теперь?" Уж как вышло, так вышло. Ну и промолчала Циля, только взяла любимого упрямого мужа за руку. Так и ехала всю дорогу до дома. Так и жила оставшиеся недели, зная, что их ждет.

…После войны сын соседки, конопатый Лесик, что с другими мальчишками побежал смотреть издалека на казнь в Рашевщине, рассказал красавцу-офицеру с капитанскими погонами:

— Шли они, товарищ инженер-капитан…

— Дядя Шлема.

— Так вот, шли они, товарищ дядя Шлема, тихо так, спокойно. Встали возле ямы, взялись за руки и стояли. Другие мечутся, кричат, а эти друг на друга смотрят, чисто жених с невестой. Так, не размыкая рук, в яму и упали. Идемте, я покажу, где это было!

Помянул инженер-капитан Штилер родителей и уезжать собрался. А тут Веремейчиха стоит, мнется:

— Шлемичку, арц майнэ (сердце мое), ты того, посуду мамкину забери, половички тканые. Я же все сохранила!

— Да на что мне эта посуда с половиками, тетя Грипа?

— Ой, не скажи! Тут, видишь, такое дело: девушка-евреечка одна чудом у нас уцелела, Либой ее зовут, как твою бабусю, и никого у нее нету. Вот ей, если что, и приданое будет! Либка, да заходи, не бойся.

Кто мог сказать, что у этой печальной истории может быть счастливый конец? Полюбилась сироте Шлеме сиротка Либа, и через восемь дней сыграли они свадьбу. Первую еврейскую свадьбу в послевоенной черниговской слободке. Сына своего назвали Мироном в память Меира, дочку — Цецилией, Цилечкой. Жили они долго и счастливо, дожили до внуков и правнуков. А в 1990-м году уехали в Израиль. Мазл тов, чего и вам желаю.

…Была у них привычка ...

 Взявшись за руки | ИСРАГЕО