«ПОКЛОННИКИ ЗАЛЕЗАЛИ КО МНЕ В ГОСТИНИЦУ ПО ДЕРЕВУ НА ЧЕТВЕРТЫЙ ЭТАЖ»
Легендарная «пани Моника» Ольга АРОСЕВА: «Раньше мне безумно Ален Делон нравился, и мы всегда с Пельтцер спорили: она предпочитала Жана Габена»
— Вы такая красивая, эффектная женщина, и наверняка у вас было много поклонников. Безумные поступки они ради вас совершали?
— Хм, а что такое «безумные поступки»? Конечно, достоевщины такой, чтобы кидать в камин деньги, не водилось, но обожатели, которые ездили за мной на съемки или залезали в гостиницу по дереву на четвертый этаж, были. По-разному это выглядело...
— Говорят, вы предпочитали голубоглазых блондинов?
— Врут! Все наоборот — люблю как раз темные волосы и зеленые глаза.
— Замуж вы выходили четырежды — это были счастливые браки?
Первая любовь — актер Владимир Сошальский
— Как вам сказать? В общем-то, да, потому что никогда ни с кем из мужей я не расставалась враждебно, с разделом имущества, вилок-ложек. Мы всегда оставались друзьями, всегда!
— Мужей всех любили?
— Да, а вы знаете, есть такой режиссер украинский Андрей Бенкендорф?
— Конечно...
— Вот он — сын моего мужа, как я всегда говорю. Его мать Элечка Бенкендорф — моя подруга, но долгое время мне было невдомек, что она родила ребенка от человека, за которого я потом вышла замуж. Разные истории были, хитрые довольно коллизии...
— Мне рассказывали, что у вас был сумасшедший роман с выдающимся драматургом Алексеем Николаевичем Арбузовым...
— Это у него был сумасшедший роман, а я как раз сохраняла очень трезвый взгляд на его «осаду».
— В чем выражалось его сумасшествие?
У юной Ольги Аросевой был бурный роман с известным советским драматургом Алексеем Арбузовым. «Он писал мне письма, и я считаю, что это лучшие его произведения»
— Он писал мне письма (некоторые у меня в книге приведены), и я считаю, что это лучшие его литературные произведения. Он был сентиментальный романтик и действительно был влюблен.
— Вы отвечали ему взаимностью?
— До какой-то степени. Мне было 20 лет, и на меня этот напор произвел дикое впечатление.
— Сам Арбузов взаимности добивается...
— Ну да... Я с детских лет ходила на спектакль «Таня», на Марию Бабанову смотрела...
— ...для которой и была эта роль написана...
— Мне эти люди казались какими-то небожителями, и вдруг письма, которые звучали ну просто как сонеты Шекспира.
Из книги Ольги Аросевой «Без грима на бис».
«Арбузов мог делиться восхищением от новых стихов Пастернака, рассуждать о футболе, сетовать на бездушие «социалистического романтизма», иронизировать над самим собой, ввязавшимся в драку под Новый год...
«Что вы любите, от чего приходите в ярость, чего хотите? Не знаю, не знаю. Почему же весь день думаю о вас? Какого черта пишу эти длинные дурацкие письма? Мне следовало бы подать на вас в суд за наваждение. Вы, вероятно, хитрая, злая, скверная, но как бы я хотел положить свою голову вам на колени, как бы хотел забыть обо всем!».
«Я глядел тогда на вас и удивлялся мгновенно возникшей близости — и удивлялся, и страшился, сам еще не зная чего. И осенняя ночь, когда мы шли по пустынному, освещенному луной Ленинграду, мост через Фонтанку, ваши теплые руки и трижды проклятая улица, та, на которой вы живете...
10 часов 10 минут. И ваши губы, ваши дрожащие влажные губы.
10 часов 15 минут. Ваша милая рука, которая гладит мою голову. Что происходило в мире в эти мгновения? Не было ничего, кроме вас. Я чувствовал ваше сердце, ничего не помнил и сходил с ума...».
Арбузов бомбардировал меня письмами семь месяцев. В последних посланиях называл своей единственной небесной и земной любовью, доходил до исступленного отчаяния: «Чем ближе ночь, тем страшнее, когда вспоминаю о Ленинграде. Да полно. Существуешь ли ты на свете, моя проклятая выдумка?!».
Лишь теперь, в автобиографической книге, я осмелилась объяснить свое молчание человеку, который уже не в силах меня услышать.
«Дорогой Алексей Николаевич!
Прошло всего полвека, и наконец-то я решилась вам ответить. Почему не сделала этого раньше, хотя вы так об этом просили? Вы обрушили на мой неподготовленный 20-летний разум такой шквал бурных чувств в таком высокохудожественном изложении, что каждый раз, берясь за перо, я понимала, каким убожеством будут выглядеть мои косноязычные признания, а главное, по молодости я была, очевидно, очень рассудительна. Не то что я не верила в искренность ваших чувств, но они, думалось мне, не очень надежны, и оказалась права. Ведь не побоялись же вы через какое-то время уехать от меня — не умерли, не сошли с ума, и то, как сложилась дальнейшая ваша да и моя жизнь, подтвердило, что мы прекрасно и интересно ее прожили с другими людьми.
Да, наверное, нам было бы хорошо вместе, но ненадолго, а теперь вы останетесь со мной в ваших письмах навсегда. Когда мне приходится бывать в Ленинграде, теперь уже в Санкт-Петербурге, я хожу по «нашим» местам и помню каждый день, проведенный с вами, — их было так немного... Знаю, что чувство к вам было самым сильным и самым красивым в моей жизни.
Прощайте, теперь уже — до свидания. Оля Аросева».
— У вас не возникала шальная мысль выйти за него замуж?
— У него возникала.
— А вы не хотели?
— Я ужасно сопротивлялась.
— Он же обеспеченный был, известный...
— Вот-вот. Будь Арбузов не таким состоятельным, я, может, и вышла бы, но всегда ужасно боялась, что он или другие подумают, будто на кубышку польстилась, замуж пошла по расчету... Это у меня пунктик какой-то, поэтому все мои мужчины были нищие — во всяком случае, не обеспеченные.
----------------------------------------------
Пан профессор, пан директор, пани Моника и другие в самой популярной советской телепередаче эпохи Брежнева «Кабачок «13 стульев»
«КОГДА МЕНЯ СПРАШИВАЛИ О РУНГЕ: «БОРИС ВАСИЛЬЕВИЧ ВАШ МУЖ?» — Я ОТВЕЧАЛА: «БОЛЬШЕ, ЧЕМ МУЖ, — ОН МОЙ ПАРТНЕР»
— По жизни у вас сложился замечательный тандем с актером Театра сатиры Борисом Рунге, игравшим в «Кабачке «13 стульев» пана Профессора...
— (Вздыхает).
— Вы где-то сказали: «Смерть Рунге для меня и сейчас остается самой страшной и горькой потерей. Он заменял мне семью и мужа, был нежнейшим другом, был всем на свете, и иногда мне казалось, что у нас общая кровеносная система»...
— Да, это правда. Во-первых, он учился со мной — хоть и пришел в Московское городское театральное училище позднее, поскольку воевал. У нас был общий педагог — артист МХАТа Владимир Васильевич Готовцев, и вообще вся жизнь прошла вместе с Борей. Утро у меня начиналось с того, что я звонила ему, а он звонил мне, и тем же заканчивался вечер. Мы никогда не были мужем и женой, любовниками, но мы дружили...
Со своим самым любимым партнером и на сцене, и в жизни — Борисом Рунге
— ...а друзья — это порой больше, чем муж, жена или любовники...
— Да, и когда меня спрашивали: «Борис Васильевич ваш муж?» — я отвечала: «Больше, чем муж, — он мой партнер». Может, потому и не требовалось ни ему, ни мне, так сказать, спутников жизни, что мы имели друг друга. Он был изумительный, нежный, какой-то антикварный прямо-таки человек...
— Интеллектуал?
— Не слишком, хотя по сравнению с теми, кого сейчас звездами величают... Да, но не чересчур. Боря был очень живым и конкретным: и картежник, и выпить любил, понимаете? В быту он мало напоминал профессора-чудака, которого играл на телевидении, — на самом деле он был разгильдяем, но очень хорошим и добрым.
— В 70-е годы телепрограмма «Кабачок «13 стульев» пользовалась в Советском Союзе фантастической популярностью, и все 15 долгих лет, что она выходила, вы были фактически ее главной звездой. На созданном вами образе пани Моники программа держалась, и, помню, колхозники даже писали, что от одного вашего голоса «куры несут золотые яйца». Такой успех — это счастье?
— С одной стороны, да, безусловно, и до сих пор, завидев меня на улице, люди старшего поколения улыбаются. Телевидение привело меня в народ, сделало своей для миллионов. Все-таки столько лет ежемесячно выходить в эфир — это удача, но с точки зрения карьерной «Кабачок» мне, конечно, мешал.
— Клеймо, да?
— Да, поэтому после «Берегись автомобиля» в картину «Старики-разбойники» Рязанов уже меня брал с опаской. «Эльдар, — говорила я, — но другим-то это совсем не мешает. Играет Спартак Мишулин, скажем, в «Белом солнце пустыни» и одновременно пана Директора-идиота: мы же актеры». В ответ он бурчал: «В тебе я не сомневаюсь, ты с ролью справишься, но зритель не сможет тебя воспринять». Понимаете?
— Ну ничего, воспринял...
— И слава Богу!
Из книги Ольги Аросевой «Без грима на бис».
С Владимиром Высоцким в «Интервенции», 1968 год
С Юрием Никулиным и Георгием Бурковым в картине «Старики-разбойники», 1971 год
«Фильм «Старики-разбойники» закончился для меня серьезными неприятностями, к искусству никакого отношения не имевшими. Стояла поздняя осень, во Львове шли дожди, а Рязанову позарез нужен был снежок, серенький зимний рассвет, в который уходят и там растворяются наши старики. Имелся у нас и ветродуй, и специальная пушка, но не было снега. Рязанов и оператор пробовали разнообразные заменители: заряжали пушку манной крупой, мелкими макаронами-звездочками, но иллюзии не получалось.
В ожидании снега мы улетели в Москву, и тут же, как назло, начались повсеместные снегопады и метели... Прилетев во Львов, мы все быстро отсняли, вернулись в гостиницу и решили отпраздновать завершение работы. В восемь утра ресторан был еще закрыт, но нам его отперли, вчерашней холодной закуски на стол накидали, бутылки с водкой поставили... Женя Евстигнеев увидел на эстраде оставленные музыкантами инструменты и сел за барабан и тарелки — вот тут-то я впервые услышала, какой он был потрясающий джазовый ударник...
В Москву возвратились под самый Новый год, и вдруг из какой-то газеты пришел ко мне корреспондент брать интервью с шуточными поздравлениями и пожеланиями. По простодушию я о нашей «манно-макаронной» эпопее и рассказала. Что тут началось! В газете «Правда» вышла разгромная статья «Не стреляйте макаронами!» о том, что в стране тяжелое положение с продуктами, а наглые и циничные киношники выпуливают в воздух, бросают себе под ноги хлеб насущный советских людей...
Раздался звонок от Рязанова: «Что ты наделала? Меня в ЦК партии вызывают!». Я стала оправдываться: «Эльдар, вы им скажите, что это фантазия, сказочное обобщение...». Он: «Ты меня не учи, что говорить! Прошу: больше за перо не берись, никогда в жизни! Обещаю, что буду снимать тебя во всех своих фильмах, только ничего и нигде не пиши!»
Эльдар Рязанов, Иннокентий Смоктуновский, Ольга Аросева и другие на кинофестивале в Чехословакии, 70-е
...Рязанова вызывал на ковер для дачи показаний сам Кощей Бессмертный брежневского Политбюро Суслов, а от меня потребовали объяснительную записку, что все это мне привиделось на съемках, как сон... В ЦК Эльдар сказал: ну чего требовать от дуры-актрисы, да к тому же еще малограмотной?.. Картину на полку не положили, Эльдара с «Мосфильма» не выгнали, и что еще удивительнее: в следующую свою работу «Невероятные приключения итальянцев в России» он меня таки взял».
«БРЕЖНЕВ СПРОСИЛ ЛАПИНА: «ЧТО У ТЕБЯ ПРОИСХОДИТ? ГДЕ ПАНИ МОНИКА?»
«Любители статистики вычислили, сколько мы в «Кабачке» чашек кофе выпили, а можно прикинуть и сколько шляп я там надевала. Дважды в одной и той же сниматься себе не позволяла»
— Говорят, «Кабачок «13 стульев» очень любил Брежнев — с ним вы никогда не встречались?
— Нет, но однажды, когда болела, прибежал в съемочную группу обеспокоенный Лапин: «А почему нет Аросевой?». Оказывается, Леонид Ильич спросил у него: «Что там у тебя происходит? Где пани Моника?».
Из книги Ольги Аросевой «Без грима на бис».
«Я с этим живу уже 30 лет и благодарю за это судьбу. Что значит в сравнении с этой великой и простодушной любовью хвала или хула изощренных наших критиков? Или восторженные всхлипы знакомых и родственников после спектакля: «Олечка! Смотрели тебя! Ты так хорошо играла! Лучше всех...». Я говорю о другом и о других, и помню каждого, даже безымянных. Какого-нибудь моряка во Владивостоке, который два месяца не сходил на берег и вдруг, как с корабля на бал, попал к нам на концерт... Шофера, который в страшную стужу вез нас по бесконечному магаданскому тракту сквозь белое безмолвие и не мешал мне думать о тьмах и тьмах таких же обреченных на гибель, как мой отец... Я вспоминаю прекрасные молодые лица строителей Усть-Илимска и бамовской Тынды, и мне горько думать о том, что в этих городах надежды сегодня царствует запустение и тишина... Я очень люблю Москву, мой родной, мой единственный город, но там, далеко на окраинах, я особенно остро чувствовала, что такое моя страна и мой народ.
Терпеть не могу, когда после концерта какие-нибудь богатые люди, из «новых», персоны местного масштаба, являются по-хозяйски за кулисы и приглашают отужинать в их обществе. Зовут, словно ничего и не изменилось со времен «Талантов и поклонников» Островского, в полной уверенности, что ты не откажешься и повеселишь, что, раз ты «артистка», «комедиантка», откинешь пару веселеньких номеров, расскажешь анекдотец или поведаешь, кто и с кем в столице живет. Я в таких случаях зверею, злобею, но говорю о других поклонниках и о другой любви.
Не верю актерам, которые стонут и жалуются, что устали от славы, что им неприятно, когда их узнают. Мне кажется, они притворяются или лицемерят, и хотя популярность и доставляет некоторые неудобства, лучше с ней, чем без нее. Скажу даже больше: популярность и слава нужны актеру как подтверждение того, что трудное, нервное его дело небезразлично людям».
— Подозреваю, что в театре и Плучек, и многие актеры к телевизионному успеху вас ревновали. Все-таки одно дело — выходить на сцену, где на тебя смотрит тысяча-полторы человек, и другое — многомиллионная аудитория...
— Конечно, все было... Помню, приехали в Киев, а пригласили нас на гастроли с условием, что параллельно в Октябрьском дворце будем играть «Кабачок» и снимать в телестудии на Крещатике очередной выпуск. Меня, чтобы не только на концерт везти, специально ввели в «Интервенцию» на роль хозяйки швейной мастерской — когда открыли занавес и я вышла, были такие овации... Все остальное время зрители ждали, когда появлюсь снова, а у меня там было две реплики.
— Коллеги за вас порадовались?
— «Посуровели опять лица товарищей» (смеется). Ой, когда мы с паном Профессором играли сценки в концертах, принимали нас потрясающе — так было всегда и везде. Когда приезжал Герек, например, или Ярузельский из Польши, сразу: «Где же наши паны? Как их можно увидеть?»... Наше правительство тоже не отставало: время от времени кто-то интересовался: «Где тот театр? Как посмотреть пани Монику?». Конечно, Плучека это раздражало, но когда ему нужно было куда-то в больницу устроиться, он говорил: «Поедем со мной — попроси, чтобы отдельную палату мне дали».
— Валентин Николаевич тем не менее не часто баловал вас премьерами, а в конце 60-х вообще, по слухам, не замечал...
— Да, у нас был разрыв на 10 лет.
— Из-за чего?
— Думаю, из-за ревности. В «Сатире» тогда служил Женя Весник, мой давний товарищ: мы познакомились, когда мне было три года, а ему пять, к тому же приятельствовали наши родители. Женя у нас в театре стал ставить спектакль, а Плучек очень ревниво к этому относился (как и к тому, что я там занята). В конце концов предъявил ультиматум: «Выбирай: или он, или я». — «Я не могу ему отказать, — сказала, — он мой друг детства». Дальше больше: Женя выступил против худрука на собрании, я его поддержала... Закончилось это тем, что Весник ушел в Малый театр, а я осталась, но Валентин Николаевич перестал мне давать роли. Какой-то период играла на Бронной, хотя числилась в Театре сатиры, потом вернулась... Со временем мы помирились, и он занял меня в михалковской «Пене».
— Отличная пьеса...
— За этот спектакль мы получили Государственную премию СССР, и Плучеку я сказала: «Вот видите, сколько бы вы имели, если бы меня задействовали, а так на 10 лет оставили себя без наград». Потом все было нормально...
— Вы, я знаю, знатная преферансистка...
— Жаль, мы не у меня дома, а то бы я показала вам книгу «Русский преферанс» — она вышла несколько лет назад. Там перечислены все крупные отечественные преферансисты, и подобралась неплохая компания: Лев Толстой, Достоевский, из современных Евтушенко, Арканов, а из женщин лишь я. Книжка очень интересная, потому что там разбираются всякие партии, но вам этого не понять, потому что сами вы не преферансист.
— Откуда вам это известно?
— Опыт, мой дорогой, опыт, а как получилось, что в этой книге и я оказалась? Просто меня пригласили на телевидение — на показательную игру, и я всех обыграла, но учителя у меня были действительно потрясающие.
— Кто?
— Валентина Георгиевна Токарская, например, которая почти всю войну пробыла у немцев в плену...
— ...за что отсидела потом...
— ...в Воркуте, но где бы она ни была, в преферанс всех обыгрывала. Токарская дожила до 90 лет, и все эти годы не расставалась с картами, а вот Татьяна Ивановна Пельтцер понятия в игре не имела. Она все время проигрывала, но преферанс обожала. Ей можно было позвонить в четыре утра: «Татьяна Ивановна, «пулечку»?» — и она радостно соглашалась. Поиздержавшись, наши ребята (особенно на гастролях, когда заканчивались суточные) говорили: «Надо к Татьяне идти сразиться».
— Вы с ней, я слышал, ночи напролет играли под коньячок да лимончик.
— И водка была... Ее домработница Аннушка ночью пекла пирожки, и если особенно сильная шла игра, подсадка (то есть кто-нибудь на большую сумму подсаживался), объявлялось: «Все, перерыв, пойдемте к столу».
— С Пельтцер вы ведь дружили — интересная личность была?
— Тоже со своими причудами, но жизнь у нее была невероятная. В четыре года Татьяна уже стояла на сцене, играла Сережу в «Анне Карениной», а папа у нее антрепризы держал — первый заслуженный артист республики (а потом народный артист Союза), лауреат Сталинской премии Иван Романович Пельтцер.
— Она немка?
— По отцу да, а по маме еврейка.
— Какая гремучая смесь!
— Причем еврейка крещеная, потому что Иван Романович, человек бешеного темперамента, заставил ее креститься.
Из книги Ольги Аросевой «Без грима на бис».
«Когда я пришла в Московский театр сатиры, Татьяне Ивановне Пельтцер было около 45 лет, и мгновенно мы подружились. Тогда у нее был роман с актером Б. Своего избранника Пельтцер обожала и моментально загрузила меня поручениями: то записку этому самому Б. снести, то по телефону ему позвонить, то встретиться с ним и передать что-то — от ее романа я буквально обалдевала!
Пельтцер имела вздорный характер, и перед спектаклем ей обязательно нужно было с кем-нибудь поскандалить. Она нарочно себя распаляла, кричала за кулисами на весь женский этаж: «За что вы зарплату тут получаете? Развелось вас... всяких бездельниц, гримеров-костюмеров! Куда вы подевались, дармоедки?!». Пока на всех не наорет, не пошлет куда подальше — не успокоится, но все понимали, что человек она очень добрый — любому в театре помогала, в том числе и деньгами, особенно неимущим молодым актерам».
«ПОСЛЕДНИЕ ГОДЫ ТАТЬЯНА ИВАНОВНА ПЕЛЬТЦЕР ПРОВЕЛА В СУМАСШЕДШЕМ ДОМЕ»
— Еще до войны у нее же был громкий роман с немцем...
— Не роман — она была замужем за Гансом Тойбнером, немецким коммунистом-антифашистом. Познакомились они, когда он учился здесь в Школе Коминтерна: Татьяна уехала с ним в Германию, а потом вернулась.
— Без него?
— Ганс остался там, потом началась война... Спустя много лет, уже в мирное время, мы с Пельтцер часто ездили в Карловы Вары пить лечебную воду, а там рядом Германия, и вот этот «муж ее молодости» приезжал туда в гостиницу, какие-то подарки ей привозил. Помню, мы с Галей Волчек — она тоже там отдыхала! — уселись в парке на скамеечке, откуда был виден Татьянин балкон. Они, двое немолодых людей, вышли, как в «Большом вальсе»: «Боже, — всплеснули руками мы, — какая романтическая картина».
Пельтцер предупредила: «К нам не приходите — я вам с балкона махну, когда будет можно». Когда подала сигнал, мы, набрав вина и закусок, пришли. Бывший муж оказался очень симпатичным: высокий, худой, европейского вида старик с густой шевелюрой. «Ганс, — говорю, — вы такая красивая пара: как ужасно, что гитлеровская власть вас разлучила»... Тойбнер сказал: «Ты знаешь, Оля, Гитлер много плохого сделал, но в этом он не виноват — я у Тани нашел записку, где она назначала свидание моему другу». Я к Пельтцер: «Так вы, оказывается, просто легкомысленная дама, а не жертва фашизма. Что же вы нам тут мозги пудрите?». Она подскочила: «Ты что, дурак старый», — и такая пошла перепалка...
— Чувства остались?
— Ну, раз он приезжал и в 70 лет страдал из-за того, что Татьяна ему изменяла, да и она с такой страстью доказывала, что записку ту не писала... Можно было подумать, что ссорится молодая пара.
Из книги Ольги Аросевой «Без грима на бис».
«Пельтцер была очень самоотверженной подругой — я это на себе испытала. На БАМе, куда она единственная из наших стариков поехала вместе с молодежью на гастроли, в сильнейший мороз я страшно простудилась, и Татьяна Ивановна всю ночь возле меня, бредившей от жара, просидела, ухаживая...
Потеря моя была невосполнима, когда их пустяковая ссора с Плучеком переросла в грандиозный скандал и она ушла из «Сатиры» к Марку Захарову в «Ленком». Это стало ее страшной, роковой ошибкой... Захаров Татьяну Ивановну любил, называл «нашей бабушкой», но интересной работы, по масштабу выдающейся актрисы, не давал. У него она стала совсем другая: чего-то боялась, непривычно робела...
После спектакля «Три девушки в голубом», который я пришла посмотреть, Татьяна Ивановна познакомила меня с автором, драматургом Людмилой Петрушевской. Я сказала: «Одна Татьяна Ивановна играет в правильном ключе, в вашем ритме...», а Пельтцер дернула меня за рукав, испуганно прошептала: «Оля, замолчи, не хвали меня! Пойдем лучше сигарет стрельнем, покурим». Спустились в курилку. Пельтцер внезапно замерла: «Нет-нет, здесь Люлечка Фадеева сидит. Пойди сама, попроси сигареты — только не говори, для кого: тут меня все ненавидят». Может быть, подозрительность эта была началом ее старческой болезни?
Она сходила с ума, а театры — и наш, и «Ленком» — были на гастролях. Из дома ее на «скорой помощи» отвезли в психбольницу имени Ганнушкина и поместили — народную артистку СССР, знаменитую Пельтцер! — в палату душевнобольных на 15 человек».
— Татьяна Ивановна так и умерла в психиатрической клинике?
— Да, последние годы она провела в сумасшедшем доме — я ее там навестила.
— Она вас узнала?
— Свидание разрешили очень неохотно, но я все-таки главврача упросила: «Вы покажите мне, как она содержится». Он сдался: «Ну, так и быть»... Даже с нами пошел: «Мне самому интересно, узнает она вас или нет». Татьяна бросилась ко мне, обняла... Он спросил: «Татьяна Ивановна, кто это к вам пришел?». Она думала, думала, а потом воскликнула: «Друг мой пришел!» — и заплакала. Видеть это было невыносимо.
Продолжение
