Во Владимира Геляровича Илинковского мы влюбились сразу и безоговорочно. Мы это члены студии, которую он создал в Вильнюсе во Дворце Железнодорожников в 1961 году. В это же время он вел курс в консерватории в литовской группе, где среди прочих учился еще никому неизвестный Регимантас Адомайтис.
Актер Русского драмтеатра Литвы Артем Иноземцев сказал про Илинковского: СТРАШНО ТАЛАНТЛИВЫЙ ЧЕЛОВЕК.
Мы, студийцы, были в этом убеждены.
1-ый этюд
На одном из занятий он попросил каждого (а нас было больше два-дцати человек) подняться на сцену, пройти до противоположной стены и позвонить в воображаемую дверь. И вот мы, забираясь по ступенькам на сцену, делаем вид, что звоним. Все кажется таким легким, как детская игра. Один просто дотрагивается пальцем до стены и сразу идет на свое место. Другой чуть не ломает палец, но, поскольку никто, естественно, не откры-вает, картинно пожимает плечами и уходит. Третий разыгрывает целую сценку с воображаемым хозяином квартиры, что-то говорит, жестикулирует руками... И т.д.
Когда уселся последний человек, на сцену вышел Владимир Геляро-вич. Он запомнил почти каждого и очень смешно нас показывал. Между прочим сказал, что ломать пальцы – глупо, болтать с несуществующими людьми – нелепо. И почему никому не пришло в голову, что можно прийти в назначенное время на свидание с прекрасным настроением и великолеп-ным букетом цветов; после двух легких звонков обеспокоиться, после еще двух разволноваться и, наконец, дойти до неистовства, до безумия, не зная: ломать ли дверь или вызывать милицию! И он все это сыграл...
Вообще неистовость и мощный темперамент, направленный на что-то, неведомое нам, были его особенностью.
Рассказывали, как будучи ленинградским беспризорником, одним из тех, кто выжил в страшные времена, когда их, живущих в канализационных туннелях, травили ядовитым газом, он подошел к какой-то женщине, в авоське которой было полно продуктов, и попросил кусочек хлеба. Она за-орала, замахала руками и стала звать на помощь. С тех пор Илинковский возненавидел обывателей.
И когда, собрав нас на очередное занятие и усадив на спинки стульев, он начал
говорить о событии (это слово часто используют при анализе пьесы),– о том, что в корне меняет поведение человека, приводит его к изменению ми-ровоззрения, к переоценке самого себя, я подумал, что сам он и есть – СО-БЫТИЕ, ЯВЛЕНИЕ. ОТ НЕГО НЕСЛО ГЕНИАЛЬНОСТЬЮ ЗА ТРИ КИЛОМЕТРА.
2-ой этюд
Выходили на площадку парами. Задачу Владимир Гелярович поста-вил простую. Один идет и, во что бы-то ни стало, не останавливается, а вто-рой любым способом должен его остановить. Чего проще? Одни чуть не ко-стьми ложились, чтобы задержать. Другие мчались через сцену, закрыв гла-за и заткнув уши. После пяти или семи проб Некто заметил, что остановить человека, который этого не хочет, невозможно. Тогда Илинковский пред-ложил этому Некто самому проверить свою версию. Тот вышел на сцену. Мы замерли.
Некто, кстати очень талантливый человек, пошел размеренными, мед-ленными шагами, и мы поняли, что остановить его не сможет даже атомный взрыв. Владимир Гелярович бросился ему вслед и, схватив за руку, сры-вающимся голосом сказал, что рядом умирает женщина, что нужно по-мочь... Мурашки поползли по нашим спинам. Но Некто, не шевельнув бро-вью, заметил, что опаздывает и никому помогать не собирается. Как ни умолял его Илинковский остановиться, он прошел мимо.
Если бы этот Некто заплакал, сказал, что не может помочь, что там – впереди – тоже гибнет человек, мы бы его поняли. Быть может, мы бы уви-дели гениальную сцену под названием ТРАГИЧЕСКИЕ НЕСУРАЗНО-СТИ ЖИЗНИ. Но вся мощь, весь темперамент, вся боль и мука Владимира Геляровича разбилась и размазалась о стену равнодушия. Он растерянно развел руками и сказал:
– Вы выиграли, но на вашем месте я бы остановился.
Некто победил. И победа эта тяжелым камнем легла на наши сердца, потому что она была ложью. Потому, что этот Некто был талантливым, до-брым и ранимым человеком, совсем не похожим на ту женщину с авоськой, которая не дала голодному мальчишке хлеба. И победа эта обернулась его поражением, а Илинковский получил еще один рубец на сердце, которое так подвело его перед самой смертью, потому что, отбрасывая условности, он НИКОГДА НЕ ОТЛИЧАЛ СЦЕНУ ОТ ЖИЗНИ.
3-ий этюд
Речь зашла о поэзии, и Владимир Гелярович предложил следующее: мы (как всегда нас было более двадцати человек) садимся на стулья полу-кругом. Каждый, начиная слева, выходит в центр и читает любые стихи. Все слушают, но тот, кому станет скучно, хлопает в ладоши. Читающий сразу же садится, и выходит следующий.
Встало и село уже человек пятнадцать, – их беспощадно сажали, не давая прочитать даже две строчки: хлопки то врозь, то хором слышались почти беспрерывно. Это было похоже на расстрел. Наконец вышла девуш-ка, которая считалась у нас интеллектуалкой.
– «Дай лапу, Джим, на счастье мне…» – произнесла она, раскрасив строчку радугой интонаций, и тут же услышала хлопок. Она растерялась, но не села.
– Я начну ещё раз, – сказала девушка и произнесла эту строку точно так же.
Ей хлопнули сразу трое. Она начала еще раз. После первых же слов ей захлопали уже все.
– Как же так! – возмутилась она, – Я читаю это стихотворение точно так, как знаменитый Аксенов. Его интонации... Его музыкальность фразы... Это же Есенин!
Тогда поднялся Илинковский.
– Есенин говорил, что без боли нельзя быть поэтом. – Он сделал паузу и начал читать: – «Утром в ржаном закуте...»
Мы услышали, как пахнет хлебом.
– «Семерых ощенила сука». – И он вдруг улыбнулся: – «Рыжих, семе-рых щенят», – он улыбнулся так радостно, что у нас защекотало в пятках, мы засмеялись вместе с ним от счастья появления этих рыжих существ, ко-торых сука «ласкала, причесывала языком». И вдруг возникла холодная, жесткая, лишенная всяких интонаций краска... Это «вышел хозяин хмурый, семерых всех поклал в мешок...». Мы просто физически ощутили, как бьет-ся сердце у мужика, как дрожат его руки. И бесконечно жаль стало этого хмурого хозяина с мешком, за которым «бежала, едва поспевая бежать», не-счастная сука.
Мне до сих пор непонятно (а прошло с тех пор больше сорока лет), каким образом через возвращение собаки, «слизывающей пот с боков», че-рез «месяц над хатой», который показался «одним из ее щенков», он вдруг вышел на звонкий собачий вой «в синюю высь». И почти сразу – на тихое, совсем человеческое, вернее, на нечеловечески больное «когда кинешь ей камень в смех», когда вдруг «покатились глаза собачьи золотыми звездами в снег»...
Он долго молчал, мы боялись шевельнуться, под ложечкой сосало от горя и восторга... Наконец он сказал:
– Есенин приходил к Качалову не только из-за собаки, там был еще кто-то... Он любил и боялся Её... Так как же он должен был произнести: «Дай лапу, Джим, на счастье мне!» – и он протянул руку к воображаемой собаке. Но как протянул!..
Владимир Гелярович любил собак, сам имел овчарку, держал ее в комнате, в общежитии, там, где позже сделали бухгалтерию, там, на Капсу-ко, в старом здании, которого теперь нет... С зарплаты он покупал собаке много мяса, как говорится, вдоволь, которое через три дня, понюхав (холо-дильника-то не было), выкидывал. И снова шел занимать деньги, чтобы ку-пить новую порцию мяса "вдоволь", ведь он хорошо знал, что такое голод...
Он весь был соткан из БОЛИ, ЛЮБВИ, СОСТРАДАНИЯ, ГОЛОДА и БЕЗДЕНЕЖЬЯ.
4-ый этюд
Он постоянно придумывал неожиданные упражнения. Фантазия его была неиссякаемой. Однажды стал подзывать нас к себе по одному и шепо-том на ухо раздавать странные задания. Каждый должен был заставить ко-го-то что-то сделать. Мы начали действовать по команде, одновременно.
Какая фантасмагорическая получилась картина. Как у Босха.
Один соблазнял дам. Другой перетаскивал мебель. Третий кувыркал-ся. Шепот, уговоры и заговоры плыли по всей студийной комнате. Посере-дине стояло три человека и декламировали одновременно разные стихи. Нас было много, и каждый вытворял что-то невообразимое. Вероятно, ему стало жутковато, и он вышел. Я как раз только что упросил двоих студий-цев перенести какой-то дурацкий стенд и очень жалел, что он не видел, как они под смех и улюлюканье тащили его.
Он вернулся после окончания этого сумасшедшего этюда.
Вместо замечаний (а мы обожали его остроумные меткие коммента-рии) положил на стол коробок спичек и спросил, кто может дотронуться до него так, будто это раскаленный утюг. У нас ничего не выходило. Тогда он медленно поднес к углу коробки безымянный палец, который почему-то стал вдруг вибрировать (именно вибрировать, а не дрожать). Едва дотро-нувшись, палец дернулся, и мы поняли, что ожог был сильный. Илинков-ский схватился за мочку уха и долго не мог успокоиться.
Позже он объяснил секрет. Нужно очень точно представить себе объ-ект, несущий боль, а все внимание, весь организм сосредоточить на кончике пальца, который с этим объектом должен соприкоснуться.
Тогда я не придал этому особенное значение, хотя изредка пытался повторить упражнение. По-честному, не получалось никогда. Правда, один раз что-то подобное произошло. Это действительно просто.
Просто надо понять, откуда придет боль, и повернуться к ней цели-ком.
Мне кажется, что Владимир Гелярович Илинковский ВИБРИРОВАЛ ВЕСЬ, ВСЕГДА СОСРЕДОТОЧЕННЫЙ, ВСЕГДА ОТКРЫТЫЙ ДЛЯ БОЛИ.