Каждый обитатель квартиры, в которой жил и я, знал, насколько Уродливый был уродлив. Местный Кот. Уродливый любил три вещи в этом мире: борьба, поедание отбросов и, скажем так, любовь. Комбинация этих вещей плюс проживание без крыши оставила на теле Уродливого неизгладимые следы. Для начала, он имел только один глаз, а на месте другого зияло отверстие. С той же самой стороны отсутствовало и ухо, а левая нога была когда-то сломана и срослась под каким-то невероятным углом, благодаря чему создавалось впечатление, что кот все время собирается повернуть за угол. Его хвост давно отсутствовал. Остался только маленький огрызок, который постоянно дергался..

Если бы не множество болячек и желтых струпьев, покрывающих голову и даже плечи Уродливого, его можно было бы назвать темно-серым полосатым котом. У любого, хоть раз посмотревшего на него, возникала одна и та же реакция: до чего же УРОДЛИВЫЙ кот. Всем детям было категорически запрещено касаться его. Взрослые бросали в него камни. Поливали из шланга, когда он пытался войти в дом, или защемляли его лапу дверью, чтобы он не мог выйти. Уродливый всегда проявлял одну и ту же реакцию. Если его поливали из шланга - он покорно мок, пока мучителям не надоедала эта забава. Если в него бросали вещи - он терся о ноги, как бы прося прощения. Если он видел детей, он бежал к ним и терся головой о руки и громко мяукал, выпрашивая ласку. Если кто-нибудь все-таки брал его на руки, он тут же начинал сосать уголок рубашки или что-нибудь другое, до чего мог дотянуться.

Однажды Уродливый попытался подружиться с соседскими собаками. В ответ на это он был ужасно искусан. Из своего окна я услышал его крики и тут же бросился на помощь. Когда я добежал до него, Уродливый был почти что мертв. Он лежал, свернувшись в клубок. Его спина, ноги, задняя часть тела совершенно потеряли свою первоначальную форму. Грустная жизнь подходила к концу. След от слезы пересекал его лоб. Пока я нес его домой, он хрипел и задыхался. Я нес его домой и больше всего боялся повредить ему еще больше. А он тем временем пытался сосать мое ухо. Я прижал его к себе. Он коснулся головой ладони моей руки, его золотой глаз повернулся в мою сторону, и я услышал мурлыкание. Даже испытывая такую страшную боль, кот просил об одном - о капельке привязанности! Возможно, о капельке сострадания. И в тот момент я думал, что имею дело с самым любящим существом из всех, кого я встречал в жизни. Самым любящим и самым красивым. Никогда он даже не попробует укусить или оцарапать меня, или просто покинуть. Он только смотрел на меня, уверенный, что я сумею смягчить его боль.

Уродливый умер на моих руках прежде, чем я успел добраться до дома, и я долго сидел, держа его на коленях. Впоследствии я много размышлял о том, как один несчастный калека смог изменить мои представления о том, что такое истинная чистота духа, верная и беспредельная любовь. Так оно и было на самом деле. Уродливый сообщил мне о сострадании больше, чем тысяча книг, лекций или разговоров. И я всегда буду ему благодарен. У него было искалечено тело, а у меня была травмирована душа. Настало и для меня время учиться любить верно и глубоко. Отдавать ближнему своему все без остатка. Большинство хочет быть богаче, успешнее, быть любимыми и красивыми. А я буду всегда стремиться к одному - быть Уродливым...

Несколько недель назад я приготовил себе кофе, взял утреннюю газету и сел послушать радиоприемник. Переключая каналы радиостанции, я вдруг остановил свое внимание на бархатном голосе одного старика. Он что-то говорил о "тысяче шариков". Я заинтересовался, сделал звук погромче и откинулся на спинку кресла.
- Хорошо, - сказал старик, - могу поспорить, что вы очень заняты на работе. Вчера, сегодня, завтра. И пусть вам платят много. Но за эти деньги они покупают вашу жизнь. Подумайте, вы не проводите это время со своими любимыми и близкими. Ни за что не поверю, что вам нужно работать все это время, чтобы свести концы с концами. Вы работаете, чтобы удовлетворить ваши желания. Но знайте, что это замкнутый круг - чем больше денег, тем больше хочется и тем больше вы работаете, чтобы получить еще большее.
Нужно суметь в один момент спросить себя: "А действительно ли мне так нужна та или иная вещь, например новая машина?"
И ради этого вы готовы пропустить первое танцевальное выступление вашей дочери или спортивное соревнование вашего сына.
Позвольте мне рассказать кое-что, что реально помогло мне сохранить и помнить о том, что главное в моей жизни.
И он начал объяснять свою теорию "тысячи шариков"
- Смотрите, в один прекрасный день я сел и подсчитал. В среднем человек живет 75 лет. Я знаю, некоторые живут меньше, другие больше.. Но живут примерно 75 лет. Теперь я 75 умножаю на 52 (количество воскресений в году) и получается 3900 - столько воскресений у вас в жизни. Когда я задумался об этом, мне было пятьдесят пять. Это значило, что я прожил уже примерно 2900 воскресений. И у меня оставалось только 1000. Поэтому я пошел в магазин игрушек и купил 1000 небольших пластиковых шариков. Я засыпал их все в одну прозрачную банку. После этого каждое воскресенье я вытаскивал и выбрасывал один шарик. И я заметил, что когда я делал это и видел, что количество шариков уменьшается, я стал обращать больше внимания на истинные ценности этой жизни.
Нет более сильного средства, чем смотреть, как уменьшается количество отпущенных тебе дней! Теперь, послушайте последнюю мысль, которой я хотел бы поделиться сегодня с вами, перед тем как обнять мою любимую жену и сходить с ней на прогулку.
Этим утром я вытащил последний шарик из моей банки...
Поэтому каждый последующий день для меня подарок. Я принимаю его с благодарностью и дарю близким и любимым тепло и радость. Знаете, я считаю, что это единственный способ прожить жизнь. Я ни о чем не сожалею. Было приятно с вами поговорить, но мне нужно спешить к моей семье. Надеюсь, еще услышимся!
Я задумался. Действительно было о чем подумать. Я планировал ненадолго смотаться сегодня на работу - нужно было делать проект. А потом я собирался с коллегами по работе сходить в клуб. Вместо всего этого я поднялся наверх и разбудил мою жену нежным поцелуем.
- Просыпайся, милая. Поедем с детьми на пикник.
- Дорогой, что случилось?
- Ничего особенного, просто я понял, что мы давно не проводили вместе выходные. И еще, давай зайдем в магазин игрушек. Мне нужно купить пластиковые шарики...

Влюблённый "Сын Вампира"

Город спит в ночных объятьях,
И луна над ним поёт.
Дамы спят в шикарных платьях,
А Он только лишь встаёт.
Он живёт в ночном тумане,
Хоть и умер он давно.
Свежий ветер снова манит
Сквозь открытое окно.
Но сейчас в холодном сердце
Снова тлеет уголёк,
Приоткрыв однажды дверцу
Он увидел там Её...

Спит Она в своей постели
Так спокойна и мила.
Годы, месяцы, недели
Он проводит у окна.
Он влюблённый Сын Вампира,
Охраняет её сон.
Нет его несчастней в мире,
Он влюблён в Неё, влюблён.
Красным молотом разбита
Его мёртвая душа.
Между ними дверь закрыта,
Дверь из тонкого стекла...

И настанет час рассвета,
Вот и солнце уж встаёт.
Вдруг дуэт зимы и лета
В его сердце запоёт.
Она встанет торопливо
Чтобы приоткрыть окно
И увидев там вампира
Она спросит у него:
"Ты тот самый Сын Вампира?"
Он расскажет не спеша,
Как в ночном бездушном мире
Ожила его душа...

Человеку пришлось пройти ещё много дорог. Он бросался на всё, что, казалось ему, несло в себе смысл. Он пробовал воевать, пробовал строить. Он любил и ненавидел, творил и разрушал. И только когда его жизнь стала клониться к закату, человек понял главную истину. Жизнь не имеет смысла. Смысл—это всегда несвобода. Смысл—это жёсткие рамки, в которые мы загоняем друг друга. Говорим—смысл в деньгах. Говорим—смысл в любви. Говорим—смысл в вере. Но это—лишь рамки. В жизни нет смысла—и это её высший смысл и высшая ценность. В жизни нет финала, к которому ты обязан прийти—и это важнее тысячи придуманных смыслов.

Вы смеётесь надо мной, потому что я отличаюсь от Вас, а я смеюсь над вами, потому что вы не отличаетесь друг от друга.

Во-первых: Я существую вовсе не для того, чтобы чем-то поразить этот мир. Я существую для того, чтобы быть счастливым в этой жизни".
"Отлично. А во-вторых?"
"Во-вторых: Для того, чтобы заработать себе на хлеб насущный, каждый
волен делать то, что ему хочется. В-третьих: Ответственность - это
способность отвечать за что-то, за тот образ жизни, который мы выбираем
сами. И есть лишь один человек, перед которым мы должны держать ответ, и, конечно же, это..."
"Мы сами", - закончил за меня Дон вместо воображаемой толпы искателей истины, незримо рассевшихся на траве вокруг нас.
"Человеку вовсе нет нужды держать ответ даже перед самим собой, если
ему это не нравится... в безответственности нет ничего плохого. Но
большинству из нас интересней знать, почему мы поступаем так, а не иначе, почему мы делаем именно такой выбор - любуемся ли мы птицами в лесу, наступаем ли на муравья, или работаем ради денег, делая совсем не то, что нам хочется". Я поморщился. "Похоже получилось длинновато".
Он кивнул. "Даже слишком".
"Ладно... Как ты хочешь поразить мир..." Я закончил работу и удобно
устроился в тени под крылом. "А как насчет: "Я разрешаю миру жить, как ему хочется, и я разрешаю себе жить, как я сам того хочу".
Он расплылся в счастливой улыбке, явно гордясь мною.

В твоей жизни, все люди появляются, и все события происходят только потому, что ты их туда притянул. И то, что ты сделаешь с ними дальше, ты выбираешь сам.

"Мы все свободны делать то, что мы хотим", - сказал он той ночью. "Ведь
это так просто, ясно и понятно. Вот великий путь к управлению Вселенной".
"Да, почти. Ты забыл об очень важной детали", - уточнил я.
"Какой же?"
"Мы все свободны делать то, что хотим, пока мы не вредим кому-либо", -
напомнил я. "Я знаю, что ты хотел это сказать, но следует говорить вслух то,
что имеешь в виду".
В темноте внезапно что-то зашуршало, и я быстро взглянул на него. "Ты
слышал?"
"Да. Похоже там кто-то есть..." Он поднялся и ушел в темноту. Внезапно
он засмеялся и произнес имя, которое я не расслышал. "Все нормально", -
сказал он, - "нет, мы будем рады тебе... зачем тут стоять... пойдем, мы тебе
действительно рады..."
Незнакомец отвечал с сильным акцентом, что-то похожее на румынский.
"Спасибо. Мне бы не хотелось вторгаться в вашу компанию.
Вид человека, которого он привел с собой к костру, как бы это сказать,
был несколько неожиданным для ночной поры в этих краях. В его облике было что-то волчье, пугающее. Гладко выбритый мужчина небольшого роста, одет в вечерний костюм и черную накидку с красной атласной подкладкой, на свету он чувствовал себя неуютно.
"Я проходил мимо", - бормотал он. "Полем короче идти до моего дома..."
"Да ну..." - Шимода не верил этому человеку, знал, что он врет, и в то
же время изо всех сил сдерживался, чтобы не расхохотаться. Я надеялся, что тоже вскоре все пойму.
"Устраивайтесь поудобнее", - предложил я. "Можем ли мы чем-нибудь
помочь?" На самом деле у меня не было такого уж сильного желания помогать ему, но он так ежился, что мне хотелось, чтобы он хоть немного расслабился, если конечно сможет.
Он посмотрел на меня с отчаянной улыбкой, от которой я похолодел. "Да,
вы можете помочь мне. Мне это крайне необходимо, иначе бы я не попросил. Можно я попью вашей крови? Совсем чуть-чуть? Это моя пища; мне нужна человеческая кровь..."
Может быть во всем виноват акцент, он знал английский не так уж хорошо, или я не понял его слов, но я вскочил на ноги быстрее, чем когда-либо за много последних лет, подняв в воздух целую тучу соломинок.
Он отступил. Обычно я безобиден, но я не так уж мал, и, возможно, вид у
меня был угрожающим. Он отвернулся. "Сэр, простите меня! Простите.
Пожалуйста, забудьте, что я говорил что-то о крови! Но понимаете..."
"Что вы там такое бормочите?" - от испуга мой голос звучал очень
яростно. "Какого черта вам надо, мистер? Я не знаю, кто вы такой, может вы вроде вам..."
Шимода оборвал меня до того, как я смог закончить это слово. "Ричард,
наш гость говорил, а ты его перебил. Пожалуйста, продолжайте, сэр; мой друг несколько нетерпелив".
"Дональд", - сказал я, - "этот тип..."
"Успокойся!"
Это настолько удивило меня, что я успокоился и с некоторым страхом
вопросительно посмотрел на незнакомца, вытащенного из родной ему темноты на свет нашего костра.
"Пожалуйста, поймите меня. Я не виноват, что родился вампиром. Не
повезло. У меня мало друзей. Но мне необходимо немного свежей крови каждую ночь, или я чувствую страшную боль, а если не достать ее дольше, то я не могу жить! Пожалуйста, мне будет очень плохо, - я умру - если вы не разрешите мне попить вашей крови... совсем немного, мне больше пол-литра и не надо..." Он сделал шаг вперед, облизываясь, думая, что Шимода каким-то образом руководит мной и заставит меня подчиниться.
"Еще один шаг, и кровь обязательно будет. Мистер, если вы только
прикоснетесь ко мне, вы умрете..." Я бы не убил его, но я очень хотел
связать его, для начала, и уж потом продолжить наш разговор.
Он, должно быть, поверил мне, поскольку он остановился и вздохнул. А
затем, повернулся к Шимоде. "Ты доказал, что хотел?"
"Я думаю, да. Спасибо".
Вампир посмотрел на меня, улыбнулся, полностью расслабившись. Он
наслаждался, как актер на сцене, когда представление закончилось. "Я не буду пить твою кровь, Ричард", - сказал он дружелюбно, на прекрасном английском и совсем без акцента. Прямо у меня на глазах он начал таять в воздухе, как будто внутри него выключился свет... через пять секунд он исчез.
Шимода опять подсел к костру.
"Я очень рад, что ты только пугал его!"
Я все еще дрожал от избытка адреналина в крови, готовый к схватке с
монстром. "Дон, я не уверен, что я гожусь для этого. Может ты лучше
расскажешь мне, что тут происходит. Например, что... это было?"
"Это был вампир из Трансильвании", - сказал он с еще большим акцентом, чем говорило то чудище. "Или, если быть точным, это была мыслеформа вампира из Трансильвании. Если ты когда-нибудь захочешь рассказать о чем-нибудь, а тебе покажется, что тебя не слушают, сотвори им небольшую мыслеформочку, чтобы проиллюстрировать то, что ты хочешь сказать. Тебе кажется, что я перестарался, эта накидка, клыки, акцент? Он слишком сильно тебя напугал?"
"Накидка была первоклассная, Дон. Но он был уж больно стереотипен, даже слишком... Мне вовсе было не страшно".
Он вздохнул. "Ну ладно. Но ты, по крайней мере, понял, о чем я говорил,
и это главное".
"О чем ты говорил?"
"Ричард, когда ты так яростно набросился на моего вампира, ты поступал
так, как ты сам того хотел, несмотря на то, что ты думал, что это повредит
кому-то. Он даже сказал тебе, что ему будет плохо, если..."
"Он собирался напиться моей крови!"
"Что мы делаем всякий раз, когда говорим людям, что нам будет плохо,
если они не поступят, как мы этого хотим".
Я надолго замолчал, обдумывая все это. Мне всегда казалось, что мы
свободны поступать, как пожелаем, если это не вредит кому-нибудь, но это не подходило. Чего-то не хватало.
"Тебя сбивает с толку", - подсказал он, - "общепринятая трактовка,
которая на самом деле невозможна. Это слова "вредит кому-нибудь". Мы сами всегда выбираем, повредит нам это или нет. Решаем мы. И никто иной. Говорил ведь тебе мой вампир, что ему будет плохо, если ты не разрешишь ему напиться кровушки. Это его решение, что ему будет плохо, это его выбор. А то, что ты делаешь по отношению к этому - есть твое решение, твой выбор: дать ему напиться твоей крови; не обращать внимания; связать его; проткнуть ему сердце осиновым колом. Если ему не понравится осиновый кол, он свободен защищаться любым способом, по своему желанию. И каждую секунду жизнь ставит тебя перед новым выбором".
"Если посмотреть на это с такой точки зрения..."
"Слушай", - сказал он, - "это очень важно. Мы все. Свободны. Поступать.
Так. Как. Мы того захотим".

Твой эгоизм – это мерило искренности твоего желания быть самим собой. Прислушивайся к его советам внимательно.

"Дональд", - сказал я, когда добрался до поля. "Я пришел к выводу, что
ты просто не живешь в этом мире".
Он удивленно посмотрел на меня с крыла своего самолета, где он учился
заливать бензин в бак. "Конечно нет. Можешь ли ты мне назвать кого-нибудь, кто живет в нем?"
"Что ты хочешь этим сказать, могу ли я назвать кого-нибудь, кто живет?
Я! Я живу в этом мире!"
"Превосходно", - похвалил он, как будто мне удалось самостоятельно
раскрыть страшную тайну. "Напомни потом, что сегодня я угощаю тебя обедом. Я просто поражен, что ты умеешь постоянно учиться".
Это сбило меня с толку. Он говорил без сарказма и иронии; он был
абсолютно серьезен. "Что ты хочешь сказать? Конечно же я живу в этом мире. Я и еще примерно четыре миллиарда человек. Это ты..."
"О, боже, Ричард! Ты серьезно! Обед отменяется. Никаких бифштексов,
никаких салатов, ничего! Я-то думал, что ты овладел главным знанием". Он замолчал и посмотрел на меня с сожалением. "Ты уверен в этом. Ты живешь в том же мире, что и, например, биржевой маклер, да? И твоя жизнь, как мне кажется, только что круто изменилась из-за новой политики Биржевого комитета - от перераспределения министерских портфелей с пятидесятипроцентной потерей вложений для держателей акций? Ты живешь в том же мире, что и шахматист-профессионал? Нью-Йоркский открытый турнир начинается на этой неделе. Петросян, Фишер и Браун сражаются за приз в полмиллиона долларов.
Что же ты тогда делаешь на этом поле в Мейленде, штат Огайо? Ты и твой биплан, "Флит", выпуска 1929 года, здесь, на фермерском поле, и для тебя нет ничего важнее, чем разрешение использовать это поле для полетов, люди, желающие покататься на самолете, постоянный ремонт мотора и то, чтобы, не дай бог, не пошел град... Сколько же, по твоему, человек живет в твоем мире?
Так ты стоишь там, на земле, и серьезно утверждаешь, что четыре миллиарда живут не в четырех миллиардах разных миров, ты серьезно собрался это мне доказать?"

Был свежий теплый полдень, ливень ненадолго прекратился, и тротуары, по
которым мы шагали из города к самолетам, были все еще мокрыми.
"Ты ведь можешь проходить сквозь стены, да, Дон?"
"Нет".
"Когда ты говоришь "нет", а я знаю, что на самом деле можешь, это
означает, что тебе не нравится, как я сформулировал вопрос".
"Мы крайне наблюдательны", - сказал он.
"Все дело в "проходить" или в "стенах"?"
"Да, но не только. Твой вопрос предполагает, что я существую в одном
ограниченном пространстве-времени и перемещаюсь в другое пространство-время. Сегодня у меня нет желания соглашаться с твоими ложными предположениями обо мне".
Я нахмурился. Он знал, о чем я спрашивал. Почему бы ему не ответить
просто на мой вопрос и дать мне возможность узнать, как он это делает?
"Этим я пытаюсь помочь тебе поточнее формулировать свои мысли", -
сказал он мягко.
"Ну ладно. Ты можешь сделать так, чтобы казалось, что ты можешь пройти сквозь стену. Так лучше?"
"Да, лучше. Но, если ты желаешь быть точным..."
"Не подсказывай мне. Я знаю, как сказать то, что я хочу. Вот мой
вопрос. Каким образом ты можешь переместить иллюзию ограниченного чувства личности, выраженного в этом представлении пространственно-временного континуума, как твое "тело", через иллюзию материальной преграды под названием "стена"?"
"Прекрасно!" - одобрил он. "Когда ты правильно задаешь вопрос, он сам
отвечает на себя, не так ли?"
"Нет. Этот вопрос не ответил сам на себя. Как ты проходишь сквозь
стены?"
"РИЧАРД! Ты был почти у цели, а затем все испортил! Я не могу проходить сквозь стены... когда ты говоришь это, ты допускаешь существование вещей, которых я вовсе не допускаю, а если и я начну думать так же, как и ты, то ответ будет: я не могу".
"Но так сложно, Дон, выражать все очень точно. Разве ты не знаешь, что
я хочу сказать?"
"И от того, что что-то очень сложно, ты не пытаешься это сделать?
Научиться ходить вначале тоже было тяжело, но ты позанимался этим, и теперь, глядя на тебя, может показаться, что это вовсе нетрудно".
Я вздохнул. "Да. Ладно. Забудь об этом вопросе.
"Я о нем забуду. Но у меня есть вопрос к тебе, а ты можешь?" Он глянул
на меня с таким видом, будто ему было на это совершенно наплевать.
"Итак, ты говоришь, что тело - это иллюзия, и стена - это иллюзия, но
личность реальна, и ее нельзя остановить никакими иллюзиями".
"Не я это говорю. Это ты сам сказал".
"Но это так".
"Естественно", - подтвердил он.
"И как ты это делаешь?"
"Ричард, тебе не надо ничего делать. Ты представляешь, что это уже
сделано, вот и все".
"Надо же, как все просто".
"Как научиться ходить. Потом ты начинаешь удивляться, что в этом было такого сложного".
"Дон, но проходить сквозь стены для меня сейчас совсем несложно; это
просто невозможно".
"Ты, наверное, думаешь, что если повторишь
"невозможно-невозможно-невозможно" тысячу раз, то все сложное для тебя вдруг станет простым?"
"Прости. Это возможно, и я сделаю это, когда придет время мне это
сделать".
"Поглядите только на него, он ходит по воде, яко по суху, и опускает
руки от того, что не проходит сквозь стены".
"Но то было просто, а это..."
"Утверждая, что ты чего-то не можешь, ты лишаешься всемогущества", -
пропел он. "Не ты ли неделю назад плавал в земле?"
"Ну плавал".
"А разве стена, это не просто вертикальная земля? Разве тебе так уж
важно, как расположена иллюзия? Горизонтальные иллюзии легко преодолеть, а вертикальные нет?"
"Мне кажется, я начинаю наконец понимать тебя, Дон".
Он посмотрел на меня и улыбнулся. "Как только ты поймешь меня, придет пора оставить тебя на время наедине с самим собой".
На окраине городка стояло большое хранилище зерна и силоса, построенное из оранжевого кирпича. Казалось, что он решил вернуться к самолетам другой дорогой и свернул в какой-то переулок, чтобы срезать путь. Для этого надо было пройти сквозь кирпичную стену. Он круто повернул направо, вошел в стену и пропал из виду. Теперь я думаю, что, если бы сразу же повернул за ним, я бы тоже смог пройти сквозь нее. Но я просто остановился на тротуаре и посмотрел на место, где он только что был. Затем я коснулся рукой стены, она была из твердого кирпича.

"Послушай", - сказал он. "Впрочем, нет. Просто спокойно стой там и
смотри. То, что ты сейчас увидишь вовсе не чудо. Почитай учебник физики... даже ребенок может ходить по воде".
Он повернулся и, словно не замечая, что там была вода, на несколько
метров отошел от берега, шагая по поверхности пруда. Это выглядело так,
будто пруд на самом деле был лишь миражом, родившимся в жаркий полдень над каменной твердыней. Он крепко стоял на поверхности, ни брызги, ни волны не заливали его летные ботинки.
"Давай", - сказал он, - "иди сюда".
Я видел это своими глазами. Это было возможно - ведь он стоял на воде,
вот и я пошел к нему. Было такое ощущение, что иду по прозрачному голубому линолеуму, и я рассмеялся.
"Дональд, что ты со мной делаешь?"
"Я всего лишь показываю тебе то, чему все учатся рано или поздно", -
сказал он, - "вот теперь ты и сам можешь".
"Но я..."
"Слушай. Вода может быть твердой", - он топнул ногой, и звук был такой,
словно под ним был камень, - "а может и не быть". Он снова топнул и обрызгал нас с ног до головы. "Почувствовал? Попробуй сам".
Как быстро мы привыкаем к чудесам! Не прошло и минуты, как я начал
думать, что хождение по воде возможно, естественно и... вообще, что тут
такого?
"Но если вода сейчас твердая, как мы можем ее пить?"
"Так же как и ходить по ней, Ричард. Она не твердая, и не жидкая. Ты и
я, сами решаем, какой она будет для нас. Если ты хочешь, чтобы вода была
жидкой, думай, что она жидкая, поступай так, будто она жидкая, пей ее. Если хочешь, чтобы она стала воздухом, действуй так, будто она - воздух, дыши ею. Попробуй".
Может, это связано с присутствием столь продвинутого существа, подумал я. Может, таким вещам позволительно происходить в определенном радиусе, скажем, метров пятнадцать вокруг них...
Я встал на колени и засунул руку в пруд. Жидкость. Затем я лег на его
поверхность, погрузил голову в синеву и, исполненный веры, сделал вдох.
Казалось, что я дышу теплым жидким кислородом, дышалось легко и свободно. Я сел и вопросительно посмотрел на него, ожидая, что он без слов поймет то, что вертелось у меня в голове.
"Говори", - приказал он.
"Зачем мне говорить вслух?"
"Потому, что то, что ты хочешь сказать, точнее выразить словами.
Говори".
"Если мы можем ходить по воде, дышать ею и пить ее, почему мы не можем то же самое делать и с землей?"
"Правильно. Молодец. Смотри..."
Он легко подошел к берегу, будто шагал по нарисованному озеру. Но в тот момент, когда его ноги ступили на прибрежный песок, он начал погружаться и, сделав несколько шагов, ушел по плечи в землю, покрытую травой. Казалось, что пруд неожиданно превратился в остров, а земля вокруг стала морем. Он немного поплавал в пастбище, плескаясь и поднимая темные жирные брызги, затем поплавал на самой его поверхности, а потом встал и пошел по нему.
Неожиданно, я увидел чудо - человек шел по земле!
Я, стоя на пруду, зааплодировал ему. Он поклонился и зааплодировал мне.
Я подошел к краю пруда, подумал, что земля жидкая и тронул ее носком
ботинка. По траве кругами пошли волны. Насколько здесь глубока земля? Чуть было не спросил я вслух. Земля будет настолько глубока, насколько я сам решу. Полметра, решил я, она будет глубиной полметра, и я перейду ее вброд.
Я уверенно ступил на берег и тут же провалился с головой. Под землей
было черно и страшно, затаив дыхание, я рванулся на поверхность, стараясь ухватиться за твердую воду, уцепиться за край пруда.
Он сидел на траве и хохотал.
"Ты - блестящий ученик, знаешь?"
"Никакой я тебе не ученик! Вытащи меня отсюда".
"Сам вылазь".
Я перестал барахтаться. Я представлю землю твердой и смогу легко из нее
вылезти. Я представил ее твердой и вылез... с ног до головы измазанный
черной грязью.
"Ну, парень, и перемазался же ты!"
На его голубой рубашке и ждинсах не было ни пылинки, ни пятнышка.
"А-а-а!" Я начал вытряхивать землю из волос и ушей. Наконец я бросил
бумажник на траву, вошел в жидкую воду и начал чиститься традиционным влажным способом.
"Я знаю, есть и лучший способ чистки".
"Да, есть способ сделать это побыстрее".
"Уж пожалуйста не рассказывай мне о нем. Сиди там и хохочи, а я уж
как-нибудь сам до него додумаюсь".
"О'кей".
В конце концов, громко хлюпая ботинками, я побрел к самолету,
переоделся и развесил мокрую одежду сушиться на стяжках крыльев.
"Ричард, не забудь то, что ты сделал сегодня. Очень легко забыть те
моменты, когда ты понимал мир, и потом решить, что это был просто сон или чудо. Ничто хорошее - не чудо, ничто прекрасное - не сон".
"Ты сам сказал, что мир - это сон, и он прекрасен, иногда. Закат.
Облака. Небо".
"Нет. Их образ - это сон. Красота реальна. Ты чувствуешь разницу?"
Я кивнул, почти понимая его. Позже я украдкой глянул в "Справочник
Мессии".

Каждая мечта тебе дается вместе с силами, необходимыми для ее осуществления. Однако, тебе, возможно, придется ради этого потрудиться.

"Гм".
"Мы - задорные и озорные существа, веселые дети Вселенной. Мы не можем умереть, и нам, как и иллюзиям на экране, ничто не может повредить. Но мы можем поверить в то, что нам очень плохо, и представить то в самых ужасающих и мучительных подробностях, на какие только способны. Мы можем поверить в то, что мы жертвы, что нас убивают, или что мы сами кого-то убиваем, и что мы - лишь пешки в борьбе Милостивой Судьбы и Злого рока".
"У нас много жизней?" - спросил я.
"Сколько фильмов ты посмотрел?"
"Ага!"
"Фильмы о жизни на этой планете, о жизни на других планетах; все, что
имеет пространство и время - лишь фильм и иллюзии", - сказал он. "Но, пока что в наших иллюзиях мы можем многому научиться и неплохо позабавиться, правда?"
"А как далеко ты проводишь эту аналогию с фильмами?"
"А как далеко тебе бы хотелось? Ты сегодня посмотрел фильм отчасти от
того, что я хотел его посмотреть. Многие выбирают себе жизни потому, что им нравится быть и работать вместе с друзьями. Актеры из сегодняшнего фильма и раньше играли вместе - "раньше или позже" - это зависит от того, какой фильм ты посмотрел первым; ты даже можешь видеть их на разных экранах одновременно. Мы покупаем себе билеты на эти фильмы, платя за вход своим согласием поверить в реальность пространства и реальность времени... Ни то, ни другое не истинно, но тот, кто не хочет заплатить эту цену, не может появиться на этой планете, или вообще в любой пространственно-временной системе".
"А есть такие люди, которые совсем не имели жизней в
пространстве-времени?"
"А есть такие люди, которые совсем не ходят в кино?"
"Понял. Они учатся иначе?"
"Ты прав", - сказал он, довольный мною. "Пространство-время - это
довольно примитивная школа. Но многие держатся этой иллюзии, даже если она и скучна, и они не хотят, чтобы в зале зажгли свет раньше времени".
"А кто сочиняет эти фильмы, Дон?"
"Ну не странно ли, как оказывается мы много знаем, если начнем
спрашивать самих себя, а не других? Кто сочиняет эти фильмы, Ричард?"
"Мы сами", - сказал я.
"А кто играет?"
"Мы".
"А кто оператор, киномеханик, директор кинотеатра, билетер, кто смотрит
за всем этим? Кто волен выйти из зала в середине, или в любое время, когда
захочет, изменить, весь сценарий, кто волен смотреть один и тот же фильм
снова и снова?"
"Дай-ка подумать", - сказал я, - "Любой, кто захочет?"
"Ну, не достаточно ли тут свободы для тебя ?" - спросил он.
"И поэтому фильмы так популярны? Потому, что мы инстинктивно знаем, что они так схожи с нашими жизнями?"
"Может быть и так, а может и нет. Да это и не важно. А что представляет
собой кинопроектор?"
"Наш мозг", - сказал я. "Нет. Воображение. Это - наше воображение, как
бы его не называли".
"А что такое сам фильм?" - спросил он.
"Вот этого я не знаю".
"То, что мы согласны допустить в наше воображение?"
"Может быть и так, Дон".
"Ты можешь держать бобину с фильмом в руке - он весь тут: начало,
середина, конец - все сжато в одну секунду или одну миллионную долю секунды.
Фильм существует вне времени, записанного на нем, и если ты знаешь, что это за фильм, ты знаешь в общих чертах, что там должно случиться, еще до входа в кинотеатр: там будут битвы и волнения, победители и побежденные, любовь и несчастье ты знаешь, что все это произойдет. Но для того, чтобы тебя захватил и унес этот фильм, для того, чтобы полностью насладиться им, тебе надо вставить его в проектор, и прокрутить его через объектив кадр за кадром; для того, чтобы погрузиться в иллюзию, обязательно необходимо пространство и время. Поэтому ты платишь свою монетку, и получаешь билет, и устраиваешься поудобнее, и забываешь о том, что происходит за стенами кинозала, и кино для тебя начинается".
"И никто на самом деле не страдает? Вместо крови - лишь красная краска,
и слезы от лука?"
"Нет, это настоящая кровь", - сказал он. "Но судя по тому, как это
влияет на наши истинные жизни, это все равно, что киношная кровь из
кетчупа".
"А реальность?"
"Реальность божественно индиферентна, Ричард. Матери все равно, какую роль играет ее дитя в этих играх: один день он - "злодей", другой день он - "сыщик". Абсолют даже не знает о наших иллюзиях и играх. Он знает только Себя, и нас в своем подобии, совершенных и законченных".
"Я не уверен, хочу ли я быть совершенным и законченным. Расскажи о
скуке..."
"Взгляни на небо", - сказал он, и от столь резкой перемены темы, я
невольно взглянул на небо. Там высоко-высоко летели перистые облака, и
восходящая луна серебрила их края.
"Прекрасное небо", - сказал я.
"Оно совершенно?"
"Конечно, Дон, небо всегда совершенно".
"Ты хочешь сказать, что несмотря на то, что небо меняется каждую
секунду, оно всегда совершенно?"
"Ура, я молодец. Да!"
"И море всегда совершенно, и тоже всегда меняется", - сказал он. "Если
бы совершенство было застоем, то рай был бы болотом. А Абсолют тебе вовсе не болотный кулик".
"Постоянно меняющееся совершенство. Да. Согласен".
"Ты согласился с этим уже давным-давно, если уж говорить о времени".
Мы шагали по дороге, и я спросил. "Дон, а тебе не скучно оставаться
только лишь в одном измерении?"
"А я что, остаюсь только в одном измерении? А ты?"
"Почему, все, что я ни скажу, все неправильно?"
"А что, все, что ты ни скажешь, все неправильно?" - повторил он.
"Я думаю, что занялся не своим делом".
"Может лучше займешься торговлей недвижимостью?" - подсказал он.
"Недвижимостью или страхованием от несчастных случае".
"В торговле недвижимостью, кстати, скрыто большое будущее".
"Ну ладно, я пошутил", - сказал я. "Не надо мне будущего. Ни прошлого.
Я уж скорее стану добрым старым Мастером Мира Иллюзий. Похоже на это уйдет где-то неделя?"
"Ну, Ричард, я надеюсь, что не так долго!"
Я пристально посмотрел на него, но он не улыбался.

"Но почему тогда этот фильм? Почему ты вдруг захотел, чтобы я посмотрел "Санданс"?"
"Ты задал вопрос".
"Да. Ты можешь на него ответить?"
"Вот мой ответ. Мы пошли в кино потому, что ты задал вопрос. Этот фильм был ответом на твой вопрос".
Он смеялся надо мной, я знал это.
"А о чем я тебя спросил?"
Наступила долгая и мучительная пауза. "Твой вопрос, Ричард, заключался
в том, что даже в самые лучшие времена ты не мог понять, зачем мы здесь".
Я вспомнил. "И этот фильм был мне ответом".
"Да".
"Да?"
"Ты не понял", - сказал он.
"Нет".
"Это был хороший фильм", - сказал он, - "но самый распрекрасный фильм в мире все равно лишь иллюзия, не так ли? На экране ничто не движется, так только кажется. Свет становится то ярче, то темнее, а нам кажется, что на плоском экране, установленном в темноте, есть движение".
"Пожалуй, все так". Я начинал понимать.
"Люди, все те, кто ходит на фильмы, зачем они приходят, если это всего
лишь иллюзии?"
"Ну, это развлечение", - сказал я.
"Им интересно. Правильно. Раз".
"Они могут чему-нибудь научиться".
"Отлично. Всегда так. Новые знания. Два".
"Фантазия. Можно уйти от проблем".
"Это развлечение. Раз".
"Технические причины. Посмотреть, как сделан фильм".
"Учеба. Два".
"Уйти от скуки".
"Уход. Ты уже говорил".
"Общение. Быть вместе с друзьями", - сказал я.
"Причина, чтобы пойти, но не чтобы смотреть фильм. Все равно это
развлечение. Раз".
И чтобы я там ни предлагал, все укладывалось в эти две причины; люди
смотрят фильмы ради забавы, или ради новых знаний, либо ради того и другого
вместе.
"И фильм - это вроде как наша жизнь, правильно, Дон?"
"Да".
"А тогда почему некоторые выбирают плохую жизнь, как фильм ужасов?"
"Они не просто приходят на фильм ужасов ради забавы, они с самого
начала знают, что это будет ужасный фильм", - ответил он.
"Но почему?"
"Ты любишь фильм ужасов?"
"Нет".
"Но некоторые ведь тратят уйму денег и времени на то, чтобы посмотреть
ужасы, или дурацкие мюзиклы, которые другим кажутся скучными и пустыми?" Он дал мне возможность ответить на этот вопрос.
"Да".
"И ты не обязан смотреть их фильмы, а они не обязаны смотреть твои. Это
называется словом "свобода".
"Но почему людям хочется, чтобы их пугали? Или нагоняли на них тоску?"
"Потому, что они думают, что они заслужили это за то, что сами пугали
кого-то, или им нравится чувство возбуждения, сопутствующее страху, а может быть, они уверены, что все фильмы просто обязаны быть такими тоскливыми.
Можешь ли ты поверить, что большинство, по причинам достаточно веским для них, получают искреннее удовольствие от уверенности, что они беспомощны в своих собственных фильмах? Нет, ты не можешь поверить".
"Нет, не могу".
"Пока ты не поймешь это, ты будешь продолжать удивляться, отчего
некоторые несчастливы. Они несчастны потому, что они сами решают быть несчастными. Ричард, это так!"

Утверждая, что ты чего-то там не можешь, ты лишаешь себя Всемогущества.

Самые простые вопросы на самом деле самые сложные. Где ты родился? Где твой дом? Куда ты идешь? Что ты делаешь? Думай об этом время от времени, и следи за тем, как меняются твои ответы. Лучше всего ты учишь тому, чему тебе больше всего надо научиться самому.

Единственная твоя обязанность в любой из данных тебе жизней заключается в том, чтобы ты был верен самому себе. Быть верным кому-либо еще, или чему-либо еще невозможно, коме того это отличительный признак лжепророка.

Когда ты учишься - ты лишь открываешь для себя то, что ты давно уже знаешь. Когда ты совершаешь поступки - ты показываешь, что ты действительно знаешь это. Когда ты учишь - ты лишь напоминаешь другим, что они знают все это так же хорошо, как и ты. Мы все учимся, поступаем и учим.

"В каждом из нас скрыта наша готовность принять здоровье или болезнь, богатство или бедность, свободу или рабство. И только мы сами, и никто другой, можем управлять этой великой силой".