17 августа этого года, коли доживу, сравняется 46 лет как я принял крещение и стал православным христианином.

     Это были непростые годы, было много всякого, было много такого, что, быть может, другого человека давно понудило бы порвать с церковью. Вместе с тем, церковная жизнь по воле Божией подарила мне столько благодеяний, что в полной мере оценить их не в силах человеческих. И главным благодеянием - помимо счастья Богообщения - были удивительные люди, миряне и священнослужители, мужчины и женщины, юные дети и многомудрые старцы - братья и сестры, сам духовный образ которых был бесспорным высшим доказательством истинности Бытия Божия и несомненности надмирной всевечной правоты Господа Иисуса Христа.

     Я не был примерным христианином. Я был скверным, вольнодумным христианином, позволявшим себе - д у м а т ь, отказывавшимся быть добровольным слепцом под ханжеским покровом "смирения" и "послушания". Основным же моим "отступлением" от чинной каноничности было то, что я верил Спасителю, Богочеловеку Иисусу Христу, явившему Себя в Писании, более, нежели множеству Его служителей, стремившихся светлое вероучение любви и мира превратить в угрюмую ледяную тюрьму.

     То, что совершается в наши дни с моей Церковью, что делается с ней во имя постыдной похабной "симфонии" властей церковных и властей земных, всеми делами и словесами попирающих высшие христианские заповеди и установления, я воспринимаю не просто как свидетельство людского отступничества от сокровенного смысла Учения Христа, но как национальную трагедию, намеренно разыгрываемую ради разрушения нашего многострадального Православия изнутри, как лукавую сознательную дискредитацию его духа и буквы устами и руками её нынешних служителей.

     Нет, я не покину лона моей Церкви. Я верю в её высшую историческую праведность перед жестоким миром. Я знаю, через что она прошла и что претерпела в ходе своего пути, я вижу перед собой лица многих священников, мужественно и стойко сохраняющих и сберегающих в своем служении святую Евангельскую соль. Чистых, светлых людей, наперекор всему возделывающих любовью и верой лозу христианства и несущих в мир людям яркую свечу истины.

     А о тех, что живут оборотнями, повапленными гробами, по иному закону, по закону мира, но не канонам Нового Завета, скажу словами Нагорной Проповеди Спасителя: "Истинно говорю вам - они уже получают награду свою". (Мф. 6:2)

     Ночь, су­м­рак, си­не­ва про­стран­с­т­вен­ной глу­би­ны в мер­ца­ю­щем тре­пе­те пря­мо­у­го­ль­но­го эк­ра­на - там сце­на, ску­пые глу­бо­кие кра­с­ки, аске­тичное, ла­пи­дар­ное ре­ше­ние де­ко­ра - и му­зы­ка!.. - тре­во­ж­ные ви­б­ра­ции ду­хо­вых и струн­ных… сти­с­ну­тый стук за­ми­ра­ю­ще­го в во­л­не­нии серд­ца… и в этой си­ней мгле, в по­ло­се луча оди­но­ко­го про­же­к­то­ра - Он и Она, Она и Он - в смер­тель­ной схват­ке тан­ца-люб­ви, тан­ца-бит­вы, тан­ца-ги­бе­ли и про­ща­ния: си­нее, чер­ное, стре­ми­тель­ное дви­же­ние ле­тя­щих пя­тен - ме­та­ния-по­ры­вы мя­ту­щей­ся пло­ти в бес­плот­ном эфи­ре са­краль­но­го ри­ту­а­ла - ко­г­да не вы­рвать­ся, не убе­жать - лишь вы­иг­рать иль про­иг­рать...

       Я всегда любил и глубоко почитал его.

       Несмотря ни на что, невзирая на то, что мы могли считаться, так сказать, противниками, как представители разных литературных и общественных "лагерей".

       Вообще это обозначившееся в конце 60-х и в 70-е годы разделение нашей литературы на "лагеря" не по признакам, собственно, литературным, эстетическим, а по национально-этническим и историко-политическим - всегда было для меня горькой болью и  источником недоумения и страдания.

       Как-то не укладывалось в душе и сознании, что прекрасные писатели могут так ненавидеть и отвергать друг друга не по личным мотивам, а по неким... абстрактно-отвлеченным свойствам, по племенной принадлежности и социальным взглядам. Это мне представлялось явным проявлением дьявольского вмешательства в людские дела, нечистым соблазном и великим грехом перед святой высшей Правдой, для которой нет ни эллина, ни иудея, а все и во всём - Христос.

       И именно в свете этого сознания какого-то каверзного повреждения душ я воспринимал крохотную плеяду гениев исконно-крестьянской русской словесности (эпигоны не в счет!), где первыми для меня стояли великие Астафьев и Распутин, и рядом с ними - замечательные мастера: Белов, Носов, Абрамов, Лихоносов, Можаев...

       И вот не стало сегодня Валентина Григорьевича Распутина - и словно образовался какой-то темный провал в культуре и в душе.

       Мы не были знакомы, но однажды мне было подарено увидеть Распутина в совершенно особенных обстоятельствах:  не в коридорах литературной власти, не в президиуме среди сияющих геройскими звездами союзовских Секретарей, не в редакции журнала или кабинете издательства. Это было в метро, на станции "Баррикадная": он сидел в немодном дешевом плаще приезжего провинциала на самой дальней скамейке у того створа черного тоннеля, откуда с грохотом выныривали поезда. Неприметного, простецкого вида человек с толстенным портфелем у ног, а мимо, не узнавая и не понимая, кто это рядом с ними - неслась куда-то нескончаемая московская толпа. Поезда влетали на станцию, выпускали и вбирали пассажиров, смыкались двери, длинные сине-голубые змеи с воем уползали и уносились в гигантскую дальнюю нору. А Распутин не видел никого и ничего - рядом с ним на скамейке сидела маленькая, убого одетая нищая старушка, явно давно всеми забытая и позаброшенная на земле дряхлая женщина. И он бережно держал ее за руки и, не спуская глаз, с сыновней жадностью смотрел в ее лицо и слушал, что она рассказывала ему... Что вспоминала она, чем делилась?.. Наверно - обычным, повседневным, тем, из чего вообще состоит жизнь, но его устремленный взгляд был полон такой горячей, неутолимой любви к человеку, к душе, к судьбе, какую, и правда, мог ощущать только сын, внезапно встретивший родную мать. И этот его растроганный жаркий взгляд был для меня, осторожно смотревшего издали, неизмеримо важней всего, что я слышал и знал о нём - помимо его прекрасных и горестных книг.

       Похоже, они говорили так  уже давно, она о чем-то спрашивала его и с детской доверчивостью, чуть приоткрыв рот, ждала ответа, и тогда он что-то ласково, нежно и невероятно почтительно говорил ей... Мне давно надо было войти в вагон и уехать, но я не мог оторваться от этой картины, словно ждал чего-то и... дождался, когда он извлек откуда-то и легким ловким движением незаметно всунул в карман ее потрепанного пальтишка лиловую двадцатипятирублевку. Но разговор и не думал кончаться, он всё длился и продолжался, и  смотреть на это можно было ещё и ещё, без конца. Но главное я увидел, вобрал в себя навсегда, и потому с памятью о том давнем часе на перроне метро тихо говорю: "Спасибо Вам, дорогой Валентин Григорьевич, мир Вам и вечный покой!"

14 марта 2015 года

По ссылке: http://www.liveinternet.ru/users/4284365/post321750637/

Выражаю ОГРОМНУЮ благодарность создателям изумительного виртуального фотопутеводителя по Святому Граду Иерусалиму и своему любимому другу Марку Бондурянскому, который привел меня в это уникальное место земли.

Великолепны фотографии, замечателен сдержанный благородный текст комментариев к фотоизображениям.

Благодатные минуты были посланы мне здесь.

Всем создателям - низкий поклон.

Феликс Ветров

Сегодня стало известно, что после таинственных обследований по загадочным критериям нынешние власти России в лице Министерства Образования вознамерились упразднить и ликвидировать как... экономически неэффективный и неперспективный (наряду с другими лучшими вузами страны, в числе которых Московский Педагогический, Архитектурный, Российский государственный Гуманитарный Университет)наш Литературный Институт имени Горького.

Считая, что совершается варварское преступление против всей русской культуры, русской нации и интеллигенции страны в целом,

П Р И З Ы В А Ю

всех мыслящих людей России, москвичей и не-москвичей, всех бывших однокашников-литинститутцев из сотен городов и просто людей чести и совести принять все возможные меры, дабы воспрепятствовать уничтожению бесценного и всемирно-уникального образовательного учреждения.

Лично у меня нет сомнений, что подоплека этого дикого проекта до омерзения проста: кому-то очень хочется прибрать к рукам и "прихватизировать" бесценный особняк "Дома Герцена" в самом центре Москвы - со всеми его историческими пристройками и флигелями, со всей территорией, где каждый квадратный сантиметр помнит титанов и гениев нашей словесности: Максима Горького, Владимира Маяковского, Бориса Пастернака, Андрея Платонова, Осипа Мандельштама, а также замечательную плеяду сотен российских советских писателей - Льва Кассиля, Михаила Светлова, Юрия Трифонова, Беллу Ахмадулину...

Не допустим гнусного самоуправства алчных временщиков!
Наш Литинститут должен быть сохранен!

Феликс Ветров

1 ноября 2012 года

21 июня 2012 года

Завтра вечером исполняется пять лет со дня кончины моего дорогого любимого друга, замечательнейшей личности нашего времени, удивительного человека, ученого-филолога, проповедника, но главное - удивительного православного деятеля и священника, отца Георгия Чистякова.
       Нас связывали давние, очень высокие и очень тонкие отношения, но если свести всё к одному слову - это была многолетняя любовь - без признаний в ней и без всяких экзальтаций, а просто с глубоким чувством друг друга как полных единомышленников в самом главном, когда при всякой встрече у нас обоих что-то вспыхивало в сердцах, и счастьем загорались глаза, и была нежность крепких объятий, и наступали минуты странного общения - когда почти ничего вообще не надо было говорить, потому что нечто, самое главное словно само по себе и помимо сознания говорило за нас.
       Может быть всё это было только потому, что любовь ко Христу и чувство родственности через эту любовь к Нему - и объединяло души.
Какой это был человек, какое было простое и вместе - без малейшей помпезности или чванства - естественно царственное, пылкое, пламенное дыхание на земле!
       Последние 13 лет своей недолгой жизни он был настоятелем храма Покрова Пресвятой Богородицы в здании Российской Детской Клинической больницы на Ленинском проспекте, где лечили и лечат самых тяжелых деток со всей страны - с лейкозами, самой тяжелой онкологией, с почечными проблемами - прежде всего – с почечной недостаточностью... Это был такой особый мир, где на Литургии и вечерни сходились дети и мамы, мамы с абсолютно одинаковыми выплаканными глазами и беспредельно несчастными героическими лицами, и эти крошечки – в большинстве лысенькие после жутких химиотерапий, в своих колясочках, на костыликах, тянулись к Богу и к своему отцу Георгию со всех отделений по коридорам, по лестницам, спускались на лифтах…
       Администрация клиники отдала под храм огромный, амфитеатром спускающийся к кафедре конференц-зал больницы, и там был устроен самодельный иконостас - и иконами в этом иконостасе были иконы, нарисованные пациентами клиники, больными детьми... и многих, многих из этих маленьких страдальцев-иконописцев уже давно не было на земле, а их веселые, праздничные, необыкновенно возвышенные и красочные "Богородицы", "Вседержители" и "Ангелы-хранители все также смотрели с этих бумажных святых изображений - акварелью, фломастерами и гуашью исполненных маленькими слабыми ручками.
       Быть в этом зале подле них - это было испытание, видеть этих матерей было ужасно, деток - невыносимо, потому что столь многие из них практически не имели шансов на спасение и относилась к категории обреченных.. Но какая сила духа было в этих ребятишках, какая глубина и трезвая, спокойная мудрость отношения к собственной участи, к скорой смерти, к бытию....
       У меня нет слов, чтоб передать всё это.
       И был перед ними он, отец Георгий, их отец духовный, окормитель и настоятель, он приходил к ним как минимум каждую субботу и, пока мог, служил с ними Божественную Литургию, служил так, что у всех на глазах блестели слезы, и его голос дрожал от сдерживаемых слез, а он при этом вел Богослужение и произносил потрясающие по красоте мысли и чувства проповеди, обращенные прямо к детским и материнским сердцам - и это было, наверняка, нечто из самого прекрасного и самого возвышенного, что Бог дал мне увидеть и почувствовать в моей жизни...
       Мир и покой тебе, дорогой Друг, со святыми упокой и вечная память твоей дорогой, доброй, чистой душе, милый отец Георгий...        

       Спасибо тебе за всё!

См. http://www.rdkb.ru/work/kids/helpfrkids/233

Расскажу о позавчерашнем событии.

Смешно, но оно вошло в самое существо моё и осветило душу неким особым пронзительным соприкосновением с чем-то высшим, чему нет названия, что можно только узнать и ощутить глубиной сердца.

Я торопился в храм на вечернюю службу, на праздничное наше Богослужение Дня Святого Духа, Троицы и Пятидесятницы. Было сыро, серо, свежо, неуютно, ветрено и страшно холодно - наперекор буйной зелени этой весны и начала лета, наперекор цветенью шиповника и рододендронов - белый пар шел изо рта, что-то влажное меленькое сыпалось с неба, то, что и дождиком-то не назовешь, и хотелось скорей юркнуть под любую крышу, лишь бы в тепло.

Я уже был совсем рядом от нашей церкви, когда вдруг прямо под ноги мне явилась тварь Божия - птенчик синицы, только-только учащийся летать, безбоязненно доверчивый и испуганный собственной храбростью, спорхнувший, видно, с родного гнезда на землю и ошеломленный случившимся - меж тем как в густой листве ближайшего дерева отчаянно высвистывала испуганная мама-синица.

Кажется, он еще и прыгать-то толком не научился, и когда я быстро присел и протянул руку - не шарахнулся, не встрепенулся, а смотрел на меня с каким-то серьезным удивленным ожиданием своими глазками. Но потом с усилием взмахнул неумелыми крылышками и отскочил под шасси стоявшего у тротуара огромного грузовика и уцепился коготочками за край номера машины. Я снова протянул руку, осторожно взял его на ладонь, ощущая нежную тонкость детских лапок и всю эту маленькую невесомую жизнь... он осторожно клюнул меня в палец, и я уж хотел пристроить его на ветке дерева поближе к гнезду, но он вдруг слетел и застыл в тени под грузовиком, под громадными конструкциями осей, между колесами, куда при всем желании невозможно было подобраться.

А с левого бока припаркованного грузовика мчались машины и ясно было, что этот несмышленыш сейчас вмиг исчезнет из мира в вихре летящего ревущего железа.

И точно - я увидел его именно там где страшился увидеть – прямо посреди мокрой проезжей части, где он замер перед налетавшим потоком машин... Все сжалось во мне и... я мысленно быстро прочел молитву во спасение этой крошечной птички и что есть сил хлопнул в ладоши, чтоб вспугнуть и согнать с мостовой.

И… он услышал!
Он взмыл и буквально в последнюю долю секунды сорвался с мокрого асфальта и, описав кривую в воздухе перед самым радиатором какого-то “фольксвагена”, серо-желтым комочком перенесся на травянистую разделительную полосу, а с нее - на деревце на противоположной стороне - и эта минута спасения вдруг окатила меня каким-то совершенно несказанным счастьем, и так явно, так сильно приблизила к Сущему, к Его благоволению обо всем, истинно всяким дыханием хвалящим Господа и Творца, что я побежал дальше просветленно радостный и словно оживший для Праздника и молитвы.

Я погружаюсь в прошлое, столь давнишнее, что даже голова кружится от этой дали времени.
 
Итак - это Сибирь, наш Большой Улуй, в те годы - огромное, раскинувшееся на несколько километров в разные стороны таежное село на левом берегу широченного Чулыма.

Помню отлично тот зимний день: снежный, светлый и  ветреный, я выпущен из избы гулять в своём черном тулупчике с узорчатым разноцветным квадратом, вышитым крестиком на груди.
Мы живём с мамой еще не в том доме, что стоял почти у опушки высокого кедрового и пихтового бора на взгорье, и не в избе у Лукерьи и деда Антона. Это – у маленькой бабушки Марьи Павловны, в ее крохотной избушечке, в крохотной горнице, которую помню ещё смутно... Единственное, что запомнилось:  комнатка совсем маленькая и чистенькая, одна ее стена - бок белой русской печи, на которую так весело забираться по белёным уступчикам и лежать под остро-пахучим овчинным тулупом, посматривая вниз через щёлки в занавеске... Еще помню там дощатые полы, вымытые и выскобленные большим ножом...

А в тот день я гуляю неподалеку от нашей избёнки, играю с мальчишками, мы возимся в снегу. Снег глубокий, мне выше, чем по пояс, мы залезаем в этот местами рыхлый, местами тугой и плотный белый снег, роем в густой снежной каше длинные проходы, какие-то тоннели и норы, кричим и бегаем, таскаем за собой деревянные санки, которые мастерят для ребят деревенские умельцы.
У меня санки самые лучшие, новые, красивые, желтые от олифы, и даже с невысокой спинкой, ужасно удобные, и я так их люблю! Люблю кататься сам, когда тянут другие, люблю, чувствуя себя лошадкой, таскать в них ребят - по двое, по трое, отдуваясь от натуги, и лететь быстрей ветра с высокой ледяной горы, крепко обхватив руками кого-то из приятелей.

Наша улица примыкает к главной улице Улуя, которая, собственно и не улица даже, а долгий таежный тракт, сибирский шлях, вьющийся через леса из селения в селение, из села в село на многие и многие километры.

Я уже знаю по памятным поездкам в кабинах рычащих тракторов или необыкновенно вкусно пропахших горячим бензином грузовиков: этим белым зимой и вдрызг разбитым и развороченным колесами буро-глинистым просёлком – через крутые спуски и подъемы, с непременной остановкой на зимовье радушного ссыльного Михаила Алексееича Садовникова – можно добраться до города Ачинска, а после, из Ачинска, на зеленом поезде - в Москву или к папе за Кемерово, под Прокопьевск, в местечко Тырган.
 
Но это даже не знание или память, это нечто размытое, как истаивающие облака, нечто отстранённое… А тогда - только белый-белый снежный день, и я весь в снегу, и ребята в снегу, и нам весело бегать и кувыркаться...

Но вот из-за поворота на этой широкой дороге, кой-где присыпанной желтым сеном с пробежавших недавно розвальней, появляется бензовоз, и он сворачивает на нашу улицу и катит лихо, белое облако вздымается за ним, и я различаю вдруг, что на подножке кабины, крепко ухватившись за что-то, стоит, скорчившись, сплошь заметенный белым человек в черной фуражке на замотанной шарфом голове и недлинном, повыше колена, коричневом кожаном пальто. Машина несется, потом чуть сбавляет скорость, и человек на подножке спрыгивает на ходу, катится кубарем, маша руками, падает в снег, встает и бежит... бежит ко мне с небольшим чемоданом!..

И что-то знакомое вдруг проступает, и меня всего сотрясает пониманием:  п а п а!

Он бросается ко мне, подхватывает на руки, обнимает, я чувствую рядом его ледяную щеку, посиневшую от холода.

Я еще не знаю, но скоро услышу, что вот так, на подножке бензовоза, чтобы приехать к нам и увидеть меня и маму, он простоял в мороз пятьдесят или шестьдесят километров таежной дороги – и, конечно, еще не понимаю - что это, и удивительно только как он дорогой не простыл насквозь, вот так скукожившись и еле держась на скорости, на резком встречном ветру – необъяснимо!

Потом я увижу его уже в нашей избе - в черных галифе и сапогах, в теплом пиджаке поверх вязаной шерстяной безрукавки с вышитыми оленями, и эти олени, и запах этой шерсти - потому что я сижу у папы на коленях, прижавшись к его груди, и вдыхаю, вдыхаю запах этой шерсти - эти мгновения останутся во мне навсегда.

Я не понимаю еще тогда и не знаю столь многого об этом человеке, моем папе, но вот тот его путь – скрюченным и закоченевшим на подножке десятки километров, с риском заболеть, а то и погибнуть – в каком-то смысле открывает и дает мне ключ к пониманию сущности его личности, его натуры и души, полной всегдашней беспредельной жертвенности, беспредельной преданности и самозабвения в минуты, когда что-то требовалось его родным, его любимым, его близким.

Я еще мал и не знаю, что папа не только в этом пути, но и в предшествующие времена был и остался человеком по-настоящему храбрым, только потом мне откроется это, и многое, слишком многое к стыду моему – я уже писал об этом – откроется только на его поминках: из рассказов тех, кто знал о нём то, о чём сам он в общении со мной промолчал всю жизнь.

Мне трудно выразить силу моего детского счастья оттого, что папа рядом, и мы все вместе, я ещё не посвящен в тайну и не осознаю тогда отчего мы – в Сибири, это скрывается от ребенка, и скрывается понятно почему: сколько мне тогда? Мне только четыре года, через несколько месяцев должно исполниться пять лет, и мне не должно ещё знать столь многого до поры – и это слишком понятно для той жизни.

Но тот день папиного приезда навсегда останется для меня знаком безусловного, примерного мужского поведения.

Я не знаю еще тогда, но вскоре услышу, что папа в войну был летчиком, что летал на боевые задания, что самолет их был сбит над захваченной немцами территорией, что он чудом выжил и остался один живым, хотя и раненым, после падения их самолета на лес. Не сгорел, не переломал всё на свете, как двое других в экипаже, а придя в себя, присыпав ветками останки товарищей и уходя от обломков своего "петлякова", пробирался лесами к своим. Пробирался долго, а после, добравшись, наконец, со всеми документами, летной книжкой и партбилетом, проходил проверку и всё что положено было на той войне. И снова воевал потом, и шёл на Запад вместе со своим авиаполком, где, уже не летая больше, занимался наладкой и ремонтом самолетного электрооборудования… Воевал, ещё не зная, что в его родной Виннице давно расстреляна у своего дома почти вся семья: и его мама Фанни, и юная жена Илона с маленьким сыночком Сашей, все дяди и тети…
Войну он закончил в Вене, откуда привёз три немецких трофея: маленький будильник, радиоприёмник и трехцветный сигнальный фонарик. Фонарик был устроен хитро: с зеленым и красным прозрачными целлулоидными фильтрами, которые я любил, меняя цвет светового луча, сдвигать вверх и вниз особыми поводками на ободранном сером корпусе. Три вещи, которые стали столь важными в моей дальнейшей жизни, символами чего-то необыкновенно значительного, чему я и сегодня не могу найти подходящего названия.

Я не знаю в тот белый сибирский день, что папа был мужествен не только на войне в солдатских делах, требующих смелого действия и отваги.
Что отвага его была и в другом, в том, что когда маму "забрали" и ей "светили" 15 лет лагерей – от него, партийного, потребовали, чтобы он публично отрекся и отказался от жены. Но он на суровом партийном сборище заявил прямо и просто, что от жены не откажется, и они могут делать с ним всё, что заблагорассудится - и о, чудо (чудеса случались и тогда!) - его почему-то не вышибли из партии, только выгнали с хорошей работы в Москве и перевели в Сибирь, где он проработал все те годы, что мы с мамой были в улуйской ссылке…

Это чувство защиты, которое шло от отца, чувство его безусловной нравственной силы и мужества, сопровождало меня всегда. И оно было во мне и в тот день 1 мая 1955 года, когда мы решили дойти пешком от нашего дома на Гоголевском бульваре до самого центра Москвы – ранним праздничным вечером, бульварами, когда повсюду продавали писклявые "уйди-уйди", разноцветные воздушные шары, красные флажки и прыгающие тугие мячики на длинных тонких резиночках, которые так весело было раскачивать и подбрасывать вверх-вниз.

А вокруг было столько празднично наряженных улыбающихся людей, и музыка гремела из репродукторов, и эхом разносились над площадями любимые песни. И лица у всех вокруг были какие-то светлые, озаренные то ли весной, то ли чувством радостной общности, и мы весело шли и шли и добрались, наконец, до Красной площади.

На ней тоже было полно народу, уже слегка вечерело, но в воздухе дышали тепло и покой, и я помню отлично новый светло-серый костюм мамы, ее высокую прическу, вижу папу в тот день - то ли в темно-синем, то ли в темно-сером костюме, в белой рубашке и с галстуком – нарядного, свежего, молодого, сильного и спокойного.
И мы гуляли по этой площади и смотрели на всё вокруг.

Лишь год назад мы с мамой вернулись из ссылки, и я уже начинал потихоньку привыкать к Москве, и уже не так тосковал среди нескончаемых каменных громад, которыми стала для меня Москва, лишившая вольного простора сибирской жизни, смолисто-пахучей неоглядной тайги с блестящими брусничными листиками под ногами меж стволов высоких стройных кедров... вседневного соприкосновения с мощной величественной природой - с разными птицами, с белками на ветвях и шустрыми бурундуками, что выскакивали прямо из-под ног, с волнующими, словно долетающими из иного мира, задумчиво-страстными кликами журавлей в небе, с тетеревами на токовищах...
Ах, Бог мой, как тосковал я первое время в этой Москве и, вызывая почему-то странный смех своих родных, всё тянул и тянул одну и ту же песню: "Хочу в Сибирь... Хочу в Сибирь..." А они, непонятные взрослые, усмехались и переглядывались.

И вот мы, свободные, неспешно шагаем по серым камням брусчатки Красной площади.
Улуй – позади, и не надо нам с мамой каждый вторник, трясясь от волнения, в любую погоду спешить к девяти утра "отмечаться" в "Третьяковскую галерею", как смеху ради назвал кто-то из ссыльных крепкое бревенчатое строение на главной площади Большого Улуя – в местный отдел МГБ, чтоб предстать под мутные угрюмые очи мрачно-тупого капитана Третьяка и расписаться в его гроссбухе - что не сбежали и пребываем исправно в назначенном нам месте отбытия наказания.

Мы - в сердце Родины своей, как поётся в песне. И видим не на картинках, а своими глазами эти зубчатые стены с синими елями, и башни со звездами, и мавзолей, где над черными вратами и недвижными часовыми - две надписи друг над другом красным по черному граниту:

Л Е Н И Н
С Т А Л И Н

Мы бредем в сторону Спасской, где вдали, впереди слева - причудливый, странный, прекрасно волнующий силуэт храма Василия Блаженного, и щегольски-подтянутые солдаты с карабинами на плече четко маршируют навстречу и, чеканно пристукнув каблуками, замирают перед входом усыпальницы вождей в ожидании удара курантов для смены караула.

И всё так безмятежно вокруг... И люди ждут, когда сменятся солдаты на посту…
И папа достает из коричневой кобуры свой "Фэд" и, поставив нас с мамой на фоне Василия Блаженного, начинает, как всегда долго и тщательно наводить на резкость... когда вдруг что-то внезапно меняется.

Я еще не понимаю - что, но чувствую как в единый миг изменилось всё, сразу, как в долю мгновения странно неузнаваемы стали лица мамы и папы, будто свет дня погас и всё рухнуло куда-то.
Бросаю короткий взгляд туда, куда секунду назад они оба взглянули разом.
И тут - замечаю.

Среди людей на Красной площади слоняется довольно много чем-то странно похожих высоких одиноких мужиков в одинаковых серых костюмах и кепках. Они бродят среди людей, поглядывают, посматривают по сторонам, приостанавливаются и снова продолжают вышагивать, будто бездумно и бесцельно глазея перед собой.

И я вижу, что один из них, остановившись неподалёку, почему-то направил на нас свое внимание, уставился и неотрывно пялится из-под козырька кепки, не отводя глубоко посаженных немигающих глаз.
Что в этом взгляде я не понимаю, но и сейчас помню тёмную волну безмерного ужаса, что накатывает на меня от того взгляда.

Помню и вижу как сейчас: он высоченный, под два метра, худой и широкоплечий, костюм отглажен, белая рубашка сияет, а на маленькой голове под фуражкой - нет, не лицо, не маска, не морда... а звериная кровожадная харя, исполненная бешеной, нечеловеческой злобы и ненависти. И эта ненависть – не исходит, не струится, а просто рвется из черных зрачков под низко натянутым козырьком.
И сила этой запредельной утробной ненависти так страшна, что буквально парализует меня. Всё во мне, восьмилетнем, цепенеет, и я тотчас понимаю и связываю выражение лиц моих родителей с этим пристально вперившемся в нас существом.

И в ту же секунду чувствую и понимаю как что-то глубоко и навечно меняется во мне, меняется потому, что догадываюсь и вижу:  м о е м у  п а п е  с т р а ш н о.


Безграничный страх, беспомощный бессильный страх затравленного собачьей сворой беспомощного зверя - в лице моего отца.
И это понимание, эта догадка - потрясают меня на всю жизнь.

Хотя это даже не страх. Это что-то другое, тут иная мера и определение.
Нечеловеческий, не выразимый никакими словами ужас на лице и в глазах отца – перед чем-то громадным и неодолимым, перед абсолютным беспощадством безжалостной палаческой машины, воплощенной во всём облике этой сухопарой мосластой образины, глумливо ухмыляющейся и неспешно приближающейся к нам, метя брусчатое покрытие главной площади страны широчайшими клешами.

И я помню как вдруг крепко, судорожно, до боли стиснув мои детские руки с обеих сторон, мои родители срываются с места и почти бегом пускаются прочь – вниз, вниз... по этим серым камням, мимо темно-красного замка Исторического музея, они почти волоком тащат меня туда... к Моховой, к улице Горького... будто только там есть надежда спрятаться и спастись от этой жуткой фигуры.

А он, этот, сунув длинные руки в карманы штанов, неспешно и не отставая, вышагивает за нами, преследуя и, кажется, наслаждаясь этим своим безграничным лубянским всевластьем, своим правом сделать с любым вокруг всё что угодно - именем той силы и той организации, которой служит и принадлежит.

А мы несемся куда-то, всё ускоряя бег, а он всё движется за нами, прибавляет шаг, и я чувствую как леденящий панический ужас на лицах родителей всё нарастает, а вижу как сразу осунулся и побледнел папа, человек, вновь занимающий заметный пост на своей прежней работе, я вижу как униженно, будто перед ударом, втянута в плечи голова мамы, страшащейся даже обернуться, я вдруг ощущаю как всё условно, призрачно хрупко и ненадежно для них в этом мире, где эта серая фигура позади обладает такими правами, которые несравнимо мощней и значительней любых постов и должностей.

Мы бежим, бежим панически, спасаемся, как от лесного пожара или цунами, папа и мама что есть сил тянут меня за собой, я спотыкаюсь и сбиваю ноги на камнях брусчатки, и лишь спустя много минут - уж не помню кто из них - мама или папа или оба одновременно - решаются оглянуться.

Тот - далеко, он отстал и замер на месте, стоит и смотрит издали нам вслед, почему-то прекратив преследование.
 
Но родители еще долго не сбавляют бег, пока он не исчезает из виду, скрывшись за силуэтами других людей.
Но вот, наконец, еще часто дыша и еле переводя дух, мы переходим на торопливый шаг. Родители молча переглядывается на ходу. Какие бледные, увядшие, посеревшие у них лица! Как страшно стиснуты зубы мамы и какое новое, незнакомое выражение на ее лице!

– Наверное, узнал меня… – сорванным голосом быстро выговаривает мама, – и мне кажется… я видела его… там…

Папа молчит, он только смотрит тревожно и растерянно на меня и на маму.
И в эти мгновения моей маленькой восьмилетней душе впервые открывается нечто... столь ужасное в своей непостижимой неоспоримой данности, что мне ещё жить и жить, чтобы узнать и постичь на собственной шкуре всю меру, весь смысл и причину того ужаса тотально беззащитного человека перед системой, которая была вправе и способна на всё - с любым, с каждым, всюду и везде.

Изменилось ли в тот день что-то в моем отношении к папе, к моему отцу?
И да, и нет...

Я безотчётно понял тогда, как понимаю и сейчас - он так испугался не за себя. За нас с мамой, за наши с ней жизни и судьбы. За свою семью.
Но тот час его унижения и испуга сделал отца еще родней и дороже мне, еще ближе.

Я впервые почувствовал и узнал в тот первомайский вечер всю беззащитность человека перед серой фигурой, которая была самою сутью власти, под которой нам выпало жить, ходячим символом её бесконечной жестокости и наглого презрительного пренебрежения всех прав, достоинства и чести личности, впервые хлебнул и узнал это мерзкое чувство, что вошло тогда мертвящим страхом во все кости, во все поры моего естества и осталось, в сущности, неотъемлемой составляющей жизни почти навсегда – точно так же, как острое мучительное сострадание к моему, назло им всем и всему, бесстрашному отцу, как огромное уважение к его честной незапятнанной жизни, которую ему отпустила судьба, и через которую ему надлежало и пришлось пройти в трудах и страданиях, спасая и помогая другим, – никому не изменив и никого не предав.

*   *   *

Для чего сегодня я поделился с вами этим, очень личным?
 
Я принялся за этот текст много лет назад, но потом оставил и забросил его до лучших дней.  А позавчера, по странному стечению обстоятельств - в день рождения отца, 14 февраля, - нашел пожелтевшие странички того начала в своих бумажных завалах, дописал и размещаю в Интернете.
Не знаю, пришли ли эти "лучшие времена", но, так или иначе, уже много лет я живу, в сущности, сбросив с себя столь понятную моим сверстникам, гнетущую и вместе постыдную ношу того, особого советского страха человека перед узаконенным террором государства.
 
Новое поколение юных, к счастью своему, уже не нюхало и вовсе не ведает его, поскольку не испытало на себе. Для них то, о чем я написал, - примерно из эпохи мамонтов и саблезубых тигров, а то и вовсе... громадных доисторических стрекоз, о которых мы знаем лишь по отпечаткам на изломах песчаника. Тот страх им смешон и не понятен - и в этом великая целительная сила истории.
 
Но все же нечто... весьма сходное с тем, гнусным и тошнотворным, что незримо окружало всех в прошлые десятилетия, и сегодня витает в воздухе нашей жизни.
 
Всё как-то страшно неверно и шатко в самоощущении соотечественников, и эта непрочность не может не тревожить. Свобода личности с неотъемлемым чувством собственной неприкосновенности еще слишком... сыра и рыхла у нас, еще не "схватилась", не затвердела, подобно свежезамешенному цементу. Да и государство в образе той или иной "говорящей головы" нет-нет, да и напомнит каким-нибудь намеком, что оно еще в своем праве и силе, и в случае нужды вполне способно вернуть то, былое, на круги своя. Не будем наивными. В конце концов, когда товарищ Мао изрек, что власть вырастает из дула винтовки, он знал, ч т о  говорил.
 
Я ненавижу тот страх. Я ненавижу его в себе. И только ради того, чтобы вновь не оказаться под его удушающей плитой, я вполне осознанно пошел августовским вечером 91-го года, чтобы встать в Живой цепи защитников вокруг Белого  дома. Я стоял там рядом с лучшими людьми своего времени, пришедшими в точности для того же самого - чтобы новым поколениям никогда не узнать и не изведать того страха
.
И вот в приближении грядуших событий и новой эпохи - всё снова у нас в тревожном колебании, всё снова в гадательной неустойчивости, когда пресловутый "маятник" вновь может качнуться невесть куда. Конечно, "в России надо жить долго", но история помнит, что не всегда это долголетие на радость народам и на счастье человекам.
Так что не стоит ломать голову - всё просто: только для того, чтоб напомнить всем   э т о, я размещаю этот текст.
Имеющий уши да услышит. 
 

Дата, действительно, светлая, хоть и не круглая - 93 года.

А что светлая - кто ж в том усомнится? Ещё какая светлая!

Надо только слить в одну световую вспышку миллионы коротких огненных выбросов из миллионов пистолетных и винтовочных стволов и сплавить это пороховое пламя со светом возносящихся к небу после выстрелов миллионов убиенных людских душ - и глаза ослепнут от этого всполоха смерти!

Мы уже годы и годы как-то тупо-бессмысленно и заученно-механически раз  за разом повторяем это слово "миллионы", кажется, даже не вдумываясь и не представляя в воображении  зримую, вещественную, осязаемо-ощутимую  сущность этих некогда живых и расстрелянных миллионов...

А как он выглядит - человеческий миллион?

Бывали ль вы  на  больших стадионах мегаполисов, когда они заполнены до предела? Ну, скажем, на Большой спортивной арене Лужниковского спорткомплекса в Москве - в день большого футбола или олимпийского торжества? В вашей памяти возникает ошарашивающая зыбкая масса неразличимых крохотных человечков в голубоватой дымке пространства стадионной чаши, масса, похожая на вскипающее море горячих зернышек крупы в грандиозной кастрюльке?

Это множество собранных вместе  живых существ подавляет и кружит голову: полные  мыслей, чувств, страстей, ожиданий - они источают мощную волну сведенных воедино энергий, несущихся слева, справа, от панорамы далекой трибуны напротив, а ведь еще  с тобою рядом - симметричная ей сторона, на которой и ты сам, подобный атому, на трибуне - едва различимой за головами соседей, где и здесь их - тьмы и тьмы!

Так вот - в этом громадном круговом амфитеатре, каскадами бесчисленных рядов-уступов круто сходящих к арене - чуть больше ста тысяч человек.  После матча, только по дорожкам ко входу в метро "Спортивная" - примерно минут двадцать сплошным неостановимым  потоком движется возбужденная алкоголем и зрелищем людская толпа, с великим трудом разделяемая на разветвления ради спасения от убийственной давки цепями распаренных милиционеров с мегафонами и без мегафонов.

И это - всего только сотня тысяч, ровно одна десятая миллиона. Впечатляет?

А сколько на самом деле было в нашей российской судьбине этих миллионов - истребленных сограждан, без вины и причины коротким хлопком и огненной вспышкой изъятых из жизни?

Уклончивая и неспешная наука история то ли и вправду никак не подсчитает, то ли смущенно и робко умалчивает о подлинном числе этих шестизначных значений убиенных. Вон Солженицын называет столько-то десятков миллионов, а Земсков или Попов - столько-то. Но ведь суть от этого, прямо скажем, не меняется.

Но вернемся к торжественно отмечаемой ныне светлой дате, волею истории неотделимой от нашего легкого привычного счета на миллионы и десятки миллионов сведенных до времени в безвестные братские могилы.

Ровно девяносто три года назад решением революционной мысли и росчерком решительного пера  была рождена в наш бренный мир  истребительно-карательная организация небывалой в веках свирепой мощи и неутомимой эффективности - Всероссийская Чрезвычайная Комиссия, "чрезвычайка", ЧК, по сути - новейшая опричнина молодого столетия в новорожденной России.

Едва народившись, она пришла в мир с наточенными когтями и кинжальными клыками, готовая лишь к одному своему назначению и применению - к безжалостному уничтожению всего и вся, что было, могло быть или лишь хотя бы одно мгновенье подозревалось в несогласии с теми, кто стремился удержать беззаконно захваченную власть.

Придуманная для истребления, уничтожения, ликвидации, пускания в распыл, для поставления "к стенке" и уводу "налево" (это лишь неполный кратенький ряд синонимов, обозначающих её деятельность), короче - лишь для хладнокровного убийства "негодных" и "несогласных", она тотчас стала не просто главным инструментом новоявленного режима, не просто его несущей опорой, но воплощением его сути.

В сущности, моментом ее рождения и вступления в свои полные права летом 1918 года можно обоснованно считать начало четырехлетней междоусобной бойни, обретшей  впоследствии стараниями своих  певцов романтично-легендарные черты и имя Гражданской войны.

А где война - там и враги. И поскольку сами узурпаторы ясно сознавали, говоря мягко, "нелигитимность" своего самопровозглашения народными спасителями и защитниками обездоленных "народных масс", они всюду видели и находили следы готовности к сопротивлению и совершенно правомерно записывали во враги всякого, кто имел на сей счет своё и иное мнение.

И как-то так удивительно получилось, что во врагах новоявленных правителей оказалось всё лучшее, светлое, здоровое и благородное, что в истинном изобилии обрела и чем в реальности обладала к тому времени многострадальная Россия.

Автоматически подлежащими немилосердному истреблению угрюмыми людьми в кожанках при наганах и маузерах на боку - за крохотным, неисследимо-малым исключением - были определены целые сословия, целые многотысячные и миллионные группы народа, чохом записанные в "буржуев": практически все собственники мало-мальского имущества, все мало-мальски образованные мыслящие люди, практически все офицеры, инженеры, юристы, все справные хозяева-крестьяне, перелицованные в "кулаков", практически всё духовенство...

И пошла писать губерния! Началась неслыханная, не поддающаяся описанию рубка! Только в один осенний день 1918 года и только в Петрограде в отместку за убийство одного из вожаков-заводил большевистского переворота чекиста Урицкого было схвачено на улицах и по домам и тотчас расстреляно без суда и следствия свыше 900 ни в чем не повинных случайных людей!

А что такое - 900 лиц (историки называют другие цифры, да и в газетах того времени фигурировала простое и ясное число казненных "за просто так": 1000, я ограничиваюсь наименьшим из значений). Снова нужны сравнительные цифры? Извольте! В длинном-длинном пассажирском поезде, в котором катят 15 только  купейных вагонов, перемещаются из точки "А" в точку "Б" 750 человек. Вот и прикиньте.

Но разве только этот единичный факт можно вспомнить в рамках чудовищного Красного террора? Разве не по всей  Руси великой широко и стремительно разлилось кровавое море? Об это написаны... тома! Созданы потрясающие игровые и документальные фильмы! О пьяных от самогона и запаха крови чекистах, падавших от изнеможения после массовых "приведений в исполнение"... о чекистах Петерсе, Лацисе, Орлове, лично расстреливавшем ежедневно до 150 (ста пятидесяти!) приговоренных, о чекистке-садистке Краузе, глумившейся над беззащитными юношами...

В недолгий срок, после неописуемых глумлений и истязаний было ликвидировано свыше 20 тысяч священнослужителей всех вероисповеданий и конфессий. По оценкам ученых общее число их за годы большевистской власти составило около 236 тысяч - от Митрополитов и Муфтиев до иподиаконов и синагогальных служек.

По мере  становления и  упрочения своих позиций и мрачного "авторитета" организация совершенствовалась, набиралось знаний и опыта, и недаром не куда-нибудь, а в СССР еще в начале тридцатых и после  прихода нацистов к власти в 33-м  приезжали учиться и набираться опыта коллеги из гестапо!

И кровь лилась, лилась, то реками, то ручьями, и потоки ее не прерывались ни на день. И всё это жуткое, леденящее кровь беззаконие творилось недрожащими руками пресловутых "сотрудников" так называемого "вооруженного отряда партии", что своей нечеловеческой беспощадностью десятилетиями наводил ужас на население, и внуки и идейные выкормыши которых сегодня под возвращенными из запрета и попрания российскими триколорами  спокойно и благостно, как ни в чем ни бывало,  отмечают свой страшный некруглый юбилей.  Как говорится - "следствие окончено, забудьте".

Могут возразить, что нынешняя, в очередной раз сменившая название организация, в наши дни - уже далеко не то, чем она была раньше, что уже десятилетия в стране нет массового террора и  массовых репрессий.

Это, действительно так. Многое изменилось.  И если внук унаследовал по  завещанию хоромы деда-злодея - совершенно необязательно, что и он - непременно садист-истязатель, сладострастник-палач и вовсе не обязан взрывать и сжигать дотла старые стены. Однако же коли этот внук стремится  и вправду хочет позиционировать себя как лицо иного образа мыслей, иной формации и эпохи, ему, как минимум, надо было бы определенно и недвусмысленно, не на словах, а на деле отречься от мрачного преступного родства и покончить, пусть даже и с чисто внешней, символической, "преемственностью поколений".

Иначе ничего, кроме самого тошнотворного лицемерия во всей этой вселенской показухе мнимых перемен при всём желании не увидишь, и  принципиальная готовность ведомства вернуться на новом  повороте истории к старым дедовским традициям постоянно сохраняется. 

Так не пришла ли пора перетряхнуть старые перины и постелить, в конце концов, новые, незапятнанные простыни? Не пора ли начать какой-то новый отсчет возраста и судьбы действительно обновленного ведомства?

Ну да, хотелось бы... Хотелось бы...

Но что мы имеем  в реальности?

Несмотря на все декларируемые перемены - чьи бюстики и чьи пронизывающие сверлящие глаза и острая бородка на изможденным заботами о беспризорниках худощавом лице и поныне украшают былые пыточные кабинеты? К чьим "высоким и славным делам" возводят свои корни  и чьими именами клянутся сегодняшние защитники государства? Ну да, когда надо и где надо открещиваются от мрака прошлого, как умеют. Но почему-то всегда как-то... не слишком убедительно, словно прося у кого-то прощения и будто извиняясь, что таковы-де "новые правила игры".

Впрочем - что ж? Сказать можно всякое и, как говорится, стыд глаза не выест. Но вот вопрос: насколько незыблемы и надолго ли установлены эти новые правила?

Как бы то ни было, я убежден, что пока организация упорно прослеживает свою родословную от того 20 декабря 1917-го - и пышно, во главе с президентом, справляет "профессиональный праздник", а ее сотрудники, как и раньше твердо и гордо именуют себя "чекистами" - она тем самым полной мерой берет на себя ответственность и вину за всю пролитую кровь, за адские десятилетия леденящего страха миллионов сограждан, за глубокие необратимые деформации национального характера. И это давно надо было бы и почувствовать, и понять - без лукавства и блужданий в тихих коридорах дурной бесконечности.

20.12.2010  

Печально мне начинать этот дневник с тревожных записей, но никуда не денешься: таково это время и такова ситуация в атмосфере жизни.

Разумеется, в эти дни мысли прикованы к Москве.
Сначала - нечто, весьма смахивающее на некую "генеральную репетицию" в субботу 11-го декабря на Манежной площади, затем - вчерашняя, практически несостоявшаяся, блокированная силами ОМОНа ответная "акция возмездия" представителей кавказских диаспор в Центральной России.

Сразу же, по первому впечатлению, о творившемся в субботу у Кремлевских стен: разумеется, никакая это была не "спонтанная эмоциональная реакция футбольных болельщиков" на подлое уличное убийство парня с прекрасным лицом - Егора Свиридова. Ничего подобного, никакой стихийности: это была вполне серьезно, тщательно, продуманно и загодя организованная, вполне вероятно - многоходовая провокация, имевшая целью взорвать и без того весьма хлипкую и неустойчивую межнациональную и общесоциальную обстановку в столице и стране.

Кому-то страшно хочется дестабилизации и развала нынешнего непрочного status quo в масштабах мегаполиса - а там и далее, волной цунами. И, строго говоря, это вполне несложная задача сегодня, когда градус яростной агрессии и взаимной нетерпимости уже выплескивается через край этого кипящего котла. Чтобы в этом убедиться, достаточно только почитать форумы в Интернете, где любая безобиднейшая тема немедленно переходит в дикую, хамскую  и большей частью межнационально окрашенную перепалку  Ситуация по-настоящему предгрозовая и соответственно опасная. Невольно вспоминается замечательная книга талантливого Александра Кабакова “Заведомо ложные измышления”; всех, кто не читал, отсылаю к этому тексту, прочтите, его можно найти в Интернете.

Однако вернемся на Манежную, под сень новодела гостиницы "Москва". По всему было видно, что под видом так называемых “футбольных фанатов” на Манежную площадь вывели свои порядки подпольные военизированные организации националистически-фашистского толка, много и небезуспешно тренировавшиеся в своих секретных полевых лагерях общефизической и боевой подготовки. Ребята вышли проверить себя в “настоящем деле”, поразмять жаждущие деятельности накачанные мускулы, показать степень готовности к межэтнической сваре в России.

То, что все это “не вдруг свалилось” легко подтверждается многими деталями происходившего. Отвратительного хулиганского античеловеческого содержания плакаты и транспаранты были очень высокого типографского качества и размножены немалыми тиражами, на псевдофанатах были черные маски единого образца, на площади пылали и дымили сотни красных сигнальных фальшфейеров военного образца, каких не купишь в лавочках пиротехники и не увидишь в руках настоящих фанатов на стадионах – их ведь кто-то им вручил. Действия натренированных боевиков на Манежной явно координировались кем-то при помощи средств связи с какого-то наблюдательного пункта, потому что они целенаправленно перемещались в толпах и кидались именно туда, где оказывались группки молодых кавказцев. Это хорошо заметно по тем видеозаписям, которые мне довелось увидеть.

Вообще говоря, ребятки приехали не цацкаться с “этими”.
Ребятки сбежались и сбились в большую стаю, чтобы не просто устрашить и запугать.
Они пришли, чтобы у б и в а т ь. И, похоже, они и не собирались утаивать этого своего намерения.

И только мужеству крайне немногочисленных и самоотверженных сотрудников милиции можно приписать то чудо, что свирепые избиения не закончились убийствами “кавказских пришельцев”. То же самое можно сказать и о последующих нападениях и расправах в метро. Спасибо тем из сотрудников правопорядка, кто не дрогнул и показал себя настоящими ответственными гражданами и защитниками человеческой жизни.

Строго синхронно по времени в точности подобное разворачивалось в Питере и в нескольких других крупных городах.

А вчера ответные действия намеревались произвести уже кавказцы - с присущей им сплоченностью и южным темпераментом. К счастью, сотрудники правопорядка сумели нейтрализовать наиболее ошалелых “мстителей” и остановить готовившуюся бойню.
Сегодня всё это уже общеизвестно, однако сам собой напрашивается вопрос: что всё-таки стоит в глубине за этим вдруг вырвавшимся всплеском ненависти и озверения?
И даже еще адреснее: кто стоит и какие преследует цели?

Может быть, кому-то жутко не терпится и хочется посредством таких погромных выступлений не просто усилить и без того невероятную разобщенность и агрессию в обществе, воспламенить страсти, но и... ускорить слишком медленный и вялый, по их мнению, политический процесс в стране?

Может быть, им неймется, поскольку подзуживает потаенное стремление вновь перераспределить национальную собственность, провести радикальные перемещения и перестановки мест “под солнцем” - в нашем российском случае - мест у пресловутой газо-нефтяной “трубы”? Тогда самым желанным и легким для носителей таких идей стало бы введение чрезвычайного положения со всеми последующими политическими последствиями, согласно действующей Конституции.
Кажется, в наших верхах очнулись и спохватились, сумели рассмотреть реальную опасность произошедшего. Хочется надеяться, что это кремлевское пробуждение не опоздало.

Остается только наблюдать и отслеживать происходящее. И в какую сторону шарахнется теперь страна, видимо, довольно скоро покажет будущее.

Так что разговор не окончен, и я думаю вскоре к нему вернуться. Хочется поговорить о гостях и хозяевах, о гостеприимстве и свинстве, о столкновениях традиций и согласовании интересов.
До встречи!

Писатель, журналист, художник-график, фотограф. Работаю в разных жанрах, автор нескольких книг прозы и публицистики, а также множества книжно-журнальных иллюстраций. Фотографии печатались в российской и немецкой прессе. Люблю всё, что расширяет постижение мира. Преклоняюсь перед людьми, несущими другим здоровье, веру в жизнь, свет знания и красоту. Восхищаюсь достижениями науки, искусства, культуры.
У меня много удивительных прекрасных друзей по всему миру, почти на всех континентах - людей, которых я очень люблю.
По миросозерцанию и исповеданию - православный христианин, абсолютно толерантный и веротерпимый.
Всегда стоял и стою на либерально-демократических позициях. Категорически не признаю никакого национализма, фашизма, ксенофобии, расовой и т.п. исключительности. Знаю, что несть эллина и иудея, а есть только Человек - Творение Божие. Исповедую мир дружеского человеческого созвучия без насилия и ненависти. Мои нравственные образцы - Св. Серафим Саровский, Альберт Швейцер, мать Мария Скобцева, Антуан де Сент-Экзюпери.