Валентина Синкевич: 

Вспоминая Ирину Ратушинскую

Пребывание Ирины Борисовны Ратушинской на Западе было не столь уж долгим (1986–1998), но ярким, запоминающимся. Мне довелось быть свидетелем ее славы (да, именно славы!) за рубежом, где за несколько лет до ее освобождения имя поэтессы стало появляться в газетах и журналах. Были публикации и в эмигрантских периодических изданиях («Грани», «Континент»), выходили ее поэтические сборники, быстро переведенные чуть ли не на два десятка языков, хвалебные о ней слова писались известными поэтами и не только...

Поэт и диссидент Ирина Ратушинская

Ратушинская давно мечтала о заморских странах. Еще в Киеве, до ссылки, писала: «Мы уедем в страну Италию, / А оттуда еще куда-нибудь...» Или: «Где-то там, далеко-далеко, есть такая страна, / Мне знакомая с детства по книгам и вытертым картам. / Белый берег из моря встает, как из давнего сна...» Когда, наконец, с помощью политических фигур самого высшего уровня – Рейган, Маргарет Тэтчер, Горбачев – поэтесса вышла на свободу, она была уже знаменита. Из разных стран на нее посыпались предложения преподавательской работы, выступлений, публикаций стихов и автобиографической прозы, особенно описаний на тему «Как я выжила?».

Да, действительно, – как? Ведь была проклятая Малая зона в Мордовии. И даже в ней мятежная каторжанка Ратушинская часто сидела в ШИЗО (штрафной изолятор). Но и в нем писала стихи. Например – такой верлибр:

А мечталось в той проклятой Малой зоне, что: «...будет вечер – теплый, как настойка / На темных травах: лень и тишина. / Тогда отступит лагерная койка, / И холод камеры, и ветер из окна...»

В прозе поэтесса говорит так же убедительно и понятно: выжила, опираясь на глубокую веру в Бога (веру, до конца дней озарявшую всю ее жизнь и ее творчество), надежду на воссоединение с верным и любимым мужем Игорем Геращенко, и крепкую дружескую связь с каторжанками, подругами по несчастью. Этим она жила и выжила в Малой зоне.

Поэтесса сполна воспользовалась свободой: побывала в знаменитых европейских и американских городах – Лондон, где приземлилась и даже пожила, затем Рим, Милан, Роттердам, Амстердам, Нью-Йорк, Вашингтон, Чикаго... Ведь действительно:

Ирина Ратушинская мимолетно посетила даже «мою» Филадельфию. То было суматошное, интересное и веселое для меня время, когда я часто читала на миниатюрных поэтических собраниях и даже по радио свои стихи по-русски и свои переводы на свой же английский. Я тоже была приглашена в какой-то фешенебельный частный дом в центре города для встречи со знаменитой русской поэтессой, недавно вырванной из советской лагерной неволи. На вечер должны были приехать литературные знаменитости. Народу в доме собралось видимо-невидимо. Но кто был кем – я так и не узнала, потому что никто ни с кем никого не знакомил.

Поговорили мы немного с Сюзан Зонтаг, запомнились ее черные волосы, и в них декоративная седая прядь. Стихи не читали. К гостье подходили какие-то люди, разговаривали. Я тоже, улучив момент, подошла, попросила подборку стихов для «Встреч». Ирина Борисовна указала на сидевшего неподалеку мужчину, сказав, что об этом я должна говорить с ее агентом. С ним я, понятно, не говорила, так как знала, что никакой агент дармовых стихов никому никогда не даст. Но стихи от Ирины Ратушинской для «Встреч» я вскоре получила – по просьбе израильской поэтессы Рины Левинзон, они друг друга знали.

В честь Ирины Борисовны я тоже выкатила свой «красный коврик»: чуть отодвинула от первых страниц «Встреч» глубоко уважаемые мною имена Елагина, Моршена, Кублановского, Кенжеева... Года два ежегодник начинался с ее стихов. И страницы эти были достойны читательского внимания.

Почему Ратушинская долго не задержалась за рубежом? В одном из своих очерков московская журналистка Юлия Горячева приводит слова Ирины Борисовны: «Я принципиально не согласна работать против России. Понимаете, одно дело – разбираться с коммунистическим строем. Только коммунизм у нас уже кончился, а Россия осталась» (НЖ, № 286, 2017). Это чистый и благородный патриотизм – без всякой дурной примеси. Такая принципиальная установка могла повлиять на ее желание вернуться в Россию, потому что за рубежом она стала постепенно превращаться в политическую фигуру, в ходкую тему для политиков, еще борющихся с русской коммунистической системой. От нее ждали того же. Было у нее и вполне естественное желание воспитывать детей на родине.

Я дерзну предположить еще одну причину, хотя не главную, но может быть, всё же – причину. В Америке, при всех неоспоримых достоинствах этой страны, поэт меньше, чем поэт. В очерке Юлии Горячевой упоминается конвоир, с интересом слушающий в этапном вагоне выступление арестантки, – в Америке такого конвоира днем с огнем не сыщешь.

В связи с этим мне вспомнился рассказ известного американского поэта Карла Сэндберга. Он мастерски читал свои стихи, исполнял под гитару народные песни и развлекал слушателей забавными историйками, чаще всего из своей жизни. Например, такой случай: ехал поэт в поезде, балагуря со своими спутниками. Его спросили – кто он по профессии. Сэндберг ответил: поэт. Все в вагоне расхохотались, решили, что человек пошутил.

Ратушинская не могла не желать бóльшего внимания к ее поэзии, чем к ее биографии. Или хотя бы равного интереса к тому и другому. Ждала серьезную критику на свои поэтические, а не только политические книги. И вот в престижной американской газете «New York Times Books Review» (30 октября, 1988) появляется большая рецензия на книгу Ратушинской о мордовской ссылке – «Серый – цвет надежды» («Green is the Color of Норе») Книга была издана в знаменитом нью-йоркском издательстве Alfred A. Knopf, 1988. Попасть на страницы «New York Times Books Review» в качестве рецензента или рецензируемого – большая честь для каждого писателя. На книгу русской поэтессы нашли достойного критика – известную писательницу Франсин дю Плесси Грэй (Francine du Plessix Gray) – прозаика, мемуариста и литературного критика. Рецензия была очень хвалебная, но главным образом, о прозе Ратушинской. Рецензент высказал свое мнение и о стихах поэтессы. Вот оно в моем переводе: «...Но у меня есть важное замечание по поводу этой блестящей книги. В ней досадное несоответствие между высоким мнением мисс Ратушинской о своем поэтическом даре и теми стихами, которые она разбрасывает по своему мемуару. Правда, заметна большая разница в качестве между ними и традиционными, завершенными стихами, опубликованными в ее поэтических томах. Но и они в сравнении с этой незабываемой книгой, выкованной ею из тюремного опыта, – не впечатляют».

Мне кажется, что подобное «важное замечание», да еще известного литературного критика, не могло бы не ранить любого поэта. А здесь эти слова написаны о молодой поэтессе, только что перенесшей «тюремный опыт», из которого не приведи, Господь, никому «выковывать» «незабываемые» книги, «впечатляющие» нью-йоркских критиков. Рецензент мог бы поинтересоваться, что пишут о стихах Ратушинской русские критики, особенно поэты. Хотя бы вот это, написанное не очень щедрым на похвалы, Нобелевским лауреатом по литературе И. Бродским: «Ратушинская – поэт чрезвычайно подлинный, поэт с безупречным слухом, равно отчетливо слышащий время историческое и абсолютное...» (Предисл. к книге «Стихи», 1984, на русском, английском и французском языках.)

И еще вопрос: по какому переводу судили о стихах Ратушинской? Здесь легче всего было бы напомнить дю Плесси Грэй слова классика – поэта Роберта Фроста: «То, что непереводимо, – и есть поэзия». Впрочем, дело обстоит не так просто – дю Плесси Грэй могла знать русский язык: ведь ее мать – русская, знаменитая красавица Татьяна Яковлева, любовь Маяковского. Это на свидание с ней «тов. Правительство» не соизволило дать поэту разрешение слетать в Париж. Кто знает, может быть тогда он полностью осознал бы, что находится в западне. И нашел бы из нее свой выход.

Отец Франсин был французским аристократом, виконтом дю Плесси, рано погибшим в авиакатастрофе. Яковлева вторично вышла замуж за известного фотографа и скульптора Александра Либермана. В Нью-Йорке она стала модным дизайнером дамских шляп. Франсин жила в богатом доме на попечении слуг, заброшенная родителями, всецело занятыми своей карьерой и светской жизнью. По ее словам, ей иногда забывали даже дать позавтракать. В доме явно не было ни унесенных ветром времени негритянских нянюшек, ни русских. За свое детство Франсин затем отплатила матери и отчиму, опубликовав о них книгу беспощадных воспоминаний: «Them; Memoir of Parents». («Они; воспоминание о родителях»). В данном случае Themпереводится как «Oни»; здесь обыгрывается название мемуарной книги А. Либермана «Then» («Тогда»).

Могла ли Франсин дю Плесси в той, описанной ею обстановке, знать родной язык нелюбимой матери? А если она его всё-таки знала – то достаточно ли хорошо, чтобы так безапелляционно судить об иностранной (всё же!) поэзии? Помнится, что в одном из своих эссе Вирджиния Вулф вспоминала американца Генри Джеймса, пишущего о британцах, – в его словах, по мнению писательницы, не было прошедшего времени. А у писателя-эмигранта Владимира Рыбакова в романе «Тавро» одна из героинь говорит по-русски, но «за ее словами нет родины». Весьма возможно, что и в русском языке Франсин дю Плесси Грэй не было ни прошедшего времени, ни родины. А без этого – как услышать своеобразное звучание чужого языка и уловить его естественное поэтическое дыхание?

Каюсь, меня тоже часто «не впечатляли» стихи некоторых американских поэтов. В их строках я не слышала ни ритма, ни рифмы, да еще с превеликим трудом (иной раз безрезультатным) приходилось добираться до смысла. И не так уж редко мне вспоминались слова Александра Сергеевича: «Что, если это проза, да еще и дурная?» Но я свое мнение об американской поэзии никогда бы не осмелилась высказать в американской же печати, потому что понимаю: дело здесь в другой эстетике.

Ирина Ратушинская, покинув Америку, поселилась в Англии. Здесь у нее в доме бывал молодой поэт Гари Лайт, о котором Андрей Вознесенский сказал, что это «американский поэт с русской душой». Гари Лайт до сих вспоминает Ирину Борисовну и говорит о ней как о необыкновенно добром и чутком человеке, некогда охотно и щедро поделившимся своим творческим опытом с ним, тогда еще очень молодым поэтом. Она даже написала замечательное предисловие к его первому сборнику «Треть» (1995). По моей просьбе поэт прислал мне это предисловие. Вот его начало: «Когда-нибудь наше время будет называться Вторым великим переселением народов. И – уж неизвестно, каким по счету – великим противостоянием. Разъединения, воссоединения, миграции, эмиграции... Взрывы национальных чувств, споры о территориях. Непохоже, что человечество готово просто перемешаться и на этом успокоиться. Как-то не так идет процесс «переплавки», как рассчитывали прекраснодушные утописты прошлого века. Чем больше мы все зависим друг от друга – тем горячее страсть к независимости, и вот наша планета исподволь накаляется.

А тем временем – миллионами или сотнями тысяч считать поколение, выросшее на переездах между странами и культурами? Это был не их выбор, Но их судьба.

"Сынок, а ты, должно быть, не отсюда". Это Гари Лайт недавно слышал в России. И когда в США приехал мальчишкой, тоже был «не отсюда», и когда ездил поклониться земле предков... Большое сердце нужно иметь, чтобы – ни тени жалости к себе, ни намека на обиженностъ – не впустить в свои стихи молодому поэту. А ведь игра в непонятность и разочарованность – бич как раз молодых поэтов.

Редкий дар Гари Лайта – неисчерпаемая на любовь душа. Он своей присяги на вражду и противостояние не дает, просто не видит в них смысла. ‘Ни там, ни здесь отречься не смогу.’ А ведь на отречение толкали, иначе бы не возникла тема. Отсюда – ‘Неумение мыслить / Скрупулезно и зло.’»

В самом факте написания этого предисловия знаменитой тогда за рубежом Ратушинской видно замечательное качество ее характера: желание подбодрить, помочь молодому дарованию. В случае с Гари Лайтом она не ошиблась: сейчас это полностью сложившийся, зрелый поэт со своим индивидуальным почерком и голосом.

А вот как Ратушинская увидела своими русскими глазами Великобританию:

 «Встречи», 1996

Да, хоть в такой стране хорошо и стареть, и расти, но в ней «странный народ», у которого не плачут мамы по улетающим из гнезда своим птенцам. И она улетела из чужих гнезд. Поселилась с мужем и двумя сыновьями в Москве.

Ирины Ратушинской нет больше с нами. Но у нас есть ее стихи, в которых слышатся отголоски былин и напев русских народных песен, и что-то от богатства Серебряного века, и от Цветаевой...

О себе могу сказать: равнодушно стихи Ирины Ратушинской я не могла читать в прошлом веке, не могу и в нынешнем.

 

Филадельфия, 2017

 

«Новый Журнал» 2018, № 291