Есть не одна - три Ахматовых. Одна - реальная, другая - «рассказанная современниками» и третья, может быть, самая загадочная и упоительная - та, что была выдумана ею самой.

(Отрывок из книги Вячеслава Недошивина «Прогулки по Серебряному веку. Дома и судьбы»)

«Невеста неневестная» 

Гумилев чуть ли не пять раз делал предложение Ахматовой и три раза пытался из-за нее покончить с собой.
Бесконечное его жениховство и отказы ее утомили, как вспоминала она, даже ее «кроткую маму», которая сказала с упреком: «Невеста неневестная», что показалось Ане почти «кощунством». Но только после  дуэли Гумилева с другим поэтом, с Максом Волошиным (не из-за Ахматовой - из-за поэтессы Дмитриевой, знаменитой Черубины де Габриак), Ахматова неожиданно согласилась выйти за него. Это случится в Киеве, в гостинице «Европейская», за чашкой кофе. Она потом признавалась, что ее убедила фраза Гумилева в письме: «Я понял, что в мире меня интересует только то, что имеет отношение к Вам». Вот тогда и согласилась. А за два месяца до венчания вдруг напишет Вале Тюльпановой, подруге, загадочное и спешное письмо: «Птица моя, сейчас еду в Киев. Молитесь обо мне. Хуже не бывает. Смерти хочу. Вы все знаете, единственная, ненаглядная, любимая, нежная. Валя моя, если бы я умела плакать. Анна». Почему хотела слез и смерти, что имела в виду, когда писала «вы все знаете» - этого, увы, никто уже не объяснит.

  Кстати, в церковь родственники Ахматовой не пришли: брак с Гумилевым в ее семье считали «обреченным», и, как окажется, не без основания. Гумилев, обвенчавшись, получил долгожданное свидетельство о браке: «Означенный в сем студент С.-Петербургского университета Николай Степанович Гумилев 1910 года апреля 25 дня причтом Николаевской церкви села Никольской Слободки, Остерского уезда, Черниговской губернии обвенчан с потомственной дворянкой Анной Андреевной Горенко, что удостоверяем подписями и приложением церковной печати». Она получила с него слово, что он перестанет наконец носить цилиндр. Это было модно в поэтическом кругу, как модно было мужчинам подкрашивать глаза и даже губы. «Да, представьте себе, мазался, - не без обиды признавался потом Гумилев поэтессе Одоевцевой, которая попыталась высмеять его, охотника, дуэлянта, воина. - Почему одним женщинам позволено исправлять природу, а нам запрещено...»

  Наконец, оба, по взаимной договоренности, как бы начиная все с чистого листа, сожгли письма, которые писали друг другу все эти годы. Гумилев после свадьбы выдал жене «личный вид на жительство» и положил в банк на ее имя две тысячи рублей. «Я хотел, чтобы она чувствовала себя независимой и вполне обеспеченной», - скажет позже поэтессе Одоевцевой. Правда, к стихам жены на первых порах отнесся иронически, посоветовал: «Ты бы, Аничка, пошла в балет - ты ведь стройная». Предполагают, что он, который пуще всего боялся оказаться смешным, опасался именно насмешек: муж и жена - поэты. И когда стихи ее кто-нибудь хвалил, якобы криво улыбался: «Вам нравится? Очень рад. Моя жена и по канве прелестно вышивает...» Правда, вернувшись из Африки, еще в марте 1911 года, прямо на вокзале, как пишут со слов Ахматовой и А. Хейт, и И. Берлин, спросил: «А стихи ты писала?» Она, тайно ликуя, ответила: «Да». Он попросил почитать их, прослушал несколько стихотворений и сказал: «Ты поэт - надо делать книгу»...

  Брак Гумилева многих удивил. В Петербурге судачили: Гумилев, известный поэт, «конквистадор», дуэлянт - и вдруг женился, представьте, на «обыкновенной барышне». Да еще, кажется, на «раечке». «Очевидно, от него, уже совершившего первое свое путешествие в Абиссинию, - защищал его поэт Пяст, - ожидалось, что он привезет в качестве жены зулуску или по меньшей мере мулатку»... А «раечками», кстати, пишущая братия звала тех женщин, которые учились на литературных курсах Н.П. Раева при Женском педагогическом институте. Ахматова действительно, хоть и недолго, но посещала их.

  ...После свадьбы молодожены поселились в Царском, в доме родителей Гумилева... Мгновения их совместной жизни запомнят немногие - их и было немного, этих мгновений. Двоюродная внучка матери Гумилева вспоминала потом, что Ахматова была небрежна в одежде, «борты ее блузки были застегнуты английскими булавками», и что «светский разговор... вести не умела и вела себя так: меня сюда привезли, а вы мне неинтересны, и я здесь ни при чем...» Она и правда поздно вставала, являлась к завтраку около часа, последняя, и, войдя в столовую, говорила: «Здравствуйте все!» За столом как бы отсутствовала, а потом исчезала в своей «синей», как звала ее, комнате. Как вспоминает все та же двоюродная внучка матери Гумилева, когда семья однажды получила свежие журналы, то молодоженов спросили при всех: «Что о вас пишут?» Так вот, Гумилев, пролистав журналы, гордо задрав голову, ответил: «Бранят». А Ахматова, опустив глаза, почти про себя сказала: «Хвалят...» Но, странно, кажется в те дни лихой остряк Юрочка Верховский и пустит про семью поэтов фразочку: «Гумилев и Гумильвица». Острота приживется. Наконец, вообразите, что за бури вскипали в самолюбивой душе Гумилева, когда его, у кого была уже не одна, а три книги стихов, называли, подшучивая, в компаниях и, разумеется, за глаза, не Гумилевым, а Ахматовым. Надежда Тэффи, которая бывала у них в доме и точно подметила, что жили молодожены «как-то "пока"», рассказывала, как уже у нее в доме какой-то бестолковый оренбургский генерал даже запутался вконец: кто же из двух представленных ему поэтов Гумилева, а кто - Ахматов.

  ...Годы спустя Гумилев рассказывал Одоевцевой (поэтесса, ученица Гумилева. - Прим. ред.)-. «Аня не только в жизни, но и в стихах постоянно жаловалась на жар, бред, одышку, бессонницу и даже на чахотку». Но сам же, правда, и добавлял: «...хотя отличалась завидным здоровьем и аппетитом, плавала как рыба... и спала как сурок...» И еще, добавим, была сумасшедше, безумно гибкой. «Вас передать одной ломаной черной линией», - напишет про нее Марина Цветаева. Но и эта строка не вмещает в себя всю умопомрачительную пластичность Ахматовой. Удивительно, но она, в присутствии многих свидетелей, одетая, как писала Лидия Иванова (дочь поэта, переводчика, критика Вяч. Иванова. - Прим. ред.), «во что-то длинное, темное и облегающее, так что походила на невероятно красивое змеевидное, чешуйчатое существо», могла на спор достать с пола зубами спичку, воткнутую в коробок. Другие пишут, что могла, изогнувшись, коснуться пятками затылок, закинуть ногу за шею или даже, «сохраняя при этом строгое лицо послушницы», пролезть под стулом, сидя на нем и не коснувшись пола при этом. Что говорить, легендарная балерина Ольга Спесивцева утверждала: «Так сгибаться... у нас в Мариинском театре не умеют». Вспомним портрет Ахматовой, кисти Альтмана. Она на нем столь худа и угловата, что и впрямь поверишь ее словам: «В мою околоключичную ямку вливали полный бокал шампанского»...

  «У нее было все, о чем другие только мечтают, - говорил Гумилев о бывшей жене. - Но она проводила целые дни, лежа на диване, томясь и вздыхая. Она всегда умудрялась тосковать и горевать и чувствовать себя несчастной... Я всегда весело и празднично, с удовольствием возвращался к ней. Придя домой, я, по раз установленному ритуалу, кричал: «Гуси!» И она, если была в хорошем настроении, что случалось очень редко, звонко отвечала: «И лебеди!» или просто «Мы!», и я, не сняв даже пальто, бежал к ней в «ту темно-синюю комнату», и мы начинали бегать и гоняться друг за другом. Но чаще я на свои «Гуси!» не получал ответа и сразу направлялся <...> в свой кабинет... Я знал, что она встретит меня обычной ненавистной фразой: «Николай, нам надо объясниться!», за которой неминуемо последует сцена ревности на всю ночь...»

  Он очень скоро стал изменять ей. Не особенно и скрывал это. На старости лет Ахматова скажет литературоведу Льву Озерову: «Он был резко правдив. Спрашиваю: «Куда идешь?» - «На свидание к женщине». - «Вернешься поздно?» - «Может быть, и не вернусь». Перестала спрашивать. Правдивость бывает страшной, убийственной. Лучше не знать...» Но в первые месяцы после свадьбы она еще требовала от него абсолютной верности. И от себя тоже. Даже каялась мужу, что изменяет ему во сне, каялась со слезами и страшно сердилась, что он смеется. Смеется - значит, разлюбил... За три недели после рождения Левушки, сына, Гумилев, как писал его биограф Павел Лукницкий, снял в Тучковом переулке недорогую комнату. И не убегал ли он на «Тучку» от плача младенца, пеленок, суеты и прочих «счастливых» обстоятельств?.. Ахматова ведь неспроста, наверное, написала в стихах, что не любил он по-настоящему только три вещи: чай с малиной, женскую истерику и... «когда плачут дети»...

 «Мой папа - поэт, а моя мама истеричка!»

  ...Однажды, пишет Чуковский, когда Гумилев поутру сидел у стола и прилежно работал, а Анна Андреевна все еще лежала в постели, он укоризненно «зачитал» ей некрасовское: «Белый день занялся над столицей, // Сладко спит молодая жена, // Только труженик муж бледнолицый // Не ложится, ему не до сна»... Ахматова, утверждает Чуковский, тут же ответила ему другой цитатой из Некрасова: «...На красной подушке // Первой степени Анна лежит». Не знаю уж, была ли и впрямь у нее красная наволочка на подушке (стих Некрасова имел в виду «орден Анны», который на похоронах несли на красной подушечке), но даже в этой невинной пикировке ощущалось и соперничество, и ревнивое противоборство двух необыкновенных, уже знающих себе цену людей...

  Они еще шутили, шутили даже тем, что без особой натуги «разыгрывали» вполне благополучную семью, хотя у обоих были романы на стороне и отношения их, несмотря на младенца-сына, оставленного в Царском Селе, трещали по швам. К 1915 году они, пребывая под одной крышей, давно уже не жили друг с другом - оставались друзьями. Даже сын не сблизил их. «Мы и из-за него ссорились... - вспоминал позднее Гумилев. - Левушку - ему было четыре года - кто-то, кажется Мандельштам, научил идиотской фразе: «Мой папа - поэт, а моя мама истеричка!» И Левушка однажды, когда у нас в Царском собрался «Цех Поэтов», вошел в гостиную и звонко прокричал: «Мой папа - поэт, а моя мама истеричка!» Я рассердился, а Анна Андреевна пришла в восторг и стала его целовать: «Умница, Левушка. Ты прав. Твоя мама - истеричка»...

  Да, у Гумилева были романы, был уже внебрачный сын Орест, которого родила ему актриса Ольга Высотская. Теперь он «крутил роман» с Татьяной Адамович, хотя в лазарете нежно ухаживала за ним и дочь архитектора Бенуа, с которой он флиртовал параллельно. Поэтессы Мария Левберг, Маргарита Тумповская, актриса Олечка Арбенина и даже будущая «валькирия революции» Лариса Рейснер - вот далеко не полный список увлечений поэта. Он был уже не тот неуклюжий мальчик. Теперь, как напишет Тюльпанова-Срезневская, он, «пройдя суровую кавалерийскую военную школу... сделался лихим наездником... храбрым офицером... подтянулся и, благодаря своей превосходной длинноногой фигуре и широким плечам, был очень приятен и даже интересен, особенно в мундире. А улыбка и несколько насмешливый, но милый и не дерзкий взгляд больших, пристальных, чуть косящих глаз нравились многим и многим». Но ведь и у Ахматовой были сердечные привязанности. Она, как признается потом, тоже «спешила жить и ни с чем не считалась». Где-то признается позже, что гораздо больше ее поразил в Петербурге не поэтический даже - женский успех свой. Успех в глазах мужчин. У нее был уже красивый роман с Модильяни в Париже, на письмо которого, спрятанное в книге, наткнулся однажды Гумилев; какое-то романтическое приключение с художником Судейкиным, которому посвятит несколько стихов; короткая, но бурная связь с юным композитором Артуром Лурье, чье семейное гнездо она, по его словам, «разорит, как коршун». Это только те избранники, про которых известно достоверно, а ведь ей порой объяснялись в любви уже при первом знакомстве. Об одном таком смельчаке она однажды сказала Адамовичу: «Странно, он не упомянул о пирамидах!.. Обыкновенно в таких случаях говорят, что мы, мол, с вами встречались еще у пирамид, при Рамзесе Втором, - неужели не помните?» Это, наконец, только те, кто не входил в «свиту» ее, кому она, по словам того же Лурье, имела обыкновение направо и налево раздавать «царские подарки» - перчатку, ленту, клочок корректуры, старую сумку, «старый сапог», - шутил Лурье. Сам он, кстати, получил от нее какой-то «малиновый платок», о котором говорится в стихотворении «Со дня Купальницы-Аграфены» (на слова этого стихотворения он потом напишет музыку).

  Да, сердечные привязанности у Ахматовой были, но счастья в любви, кажется, не случилось. Поэт Чулков, который пишет, что именно он и «открыл» в ней поэта, не зря ведь назвал ее тогда раненой «птицей»: «У подъезда я встретил опять сероглазую молодую даму. В вечернем тумане она похожа была на большую птицу, которая привыкла летать высоко, а теперь влачит по земле раненое крыло...» К1915 году она уже скажет, что «никогда не знала, что такое счастливая любовь». Та же Срезневская напишет точно: «Женщины с таким свободолюбием и с таким громадным внутренним содержанием, мне думается, счастливы только тогда, когда ни от чего и тем более ни от кого не зависят. До некоторой степени и Аня смогла это себе создать. Она не зависела от своей свекрови, не зависела от мужа. Она... рано стала печататься и имела свои деньги. Но счастья я в ней никогда не наблюдала...»