Вот светится маленькая полынья на грязно-зелёной трясине. Что-то вроде колодца. Вода с берегами вровень. Это «окно». Беда оступиться в это окно — там бездонная пропасть. Не в пример опасней окон «вадья» — тоже открытая круглая полынья, но не в один десяток сажен ширины. Её берега из топкого торфянного слоя, едва прикрывающего воду. Кто ступит на эту обманчивую почву, нет тому спасенья. Вадья как раз засосёт его в бездну.

 

К. Васильев "Русалка"

Читать далее...

Палит июньский зной. Солнце только что своротило с полудня и льет с безоблачного неба на землю обильные потоки ослепительного блеска и нестерпимого, жгучего жара. По всему Порошину тихо, безмолвно, ни ветерок не потянет, ни воробушек не чиликнет, ни ласточка не прощебечет. Душно, чуть можно дышать – все примолкло, все притихло. Облитые потом на утренней полевой работе, крестьяне, пообедавши чем бог послал, завалились часок-другой соснуть, кто в клети, кто в амбаре, кто на погребице. Высунув языки и тяжко дыша, приютившиеся в тени собаки ни одна не тявкнет – все спят, свернувшись в кружок. Лишь изредка в какой-нибудь избе послышится слабый голосок сонного младенца и затем скрип оцепа зыбки – то полусонная мать укачивает своего ребенка. Издали по временам доносятся веселые клики, резкий хохот и пронзительный визг резвой, шумной гурьбы купающихся в пруде ребятишек. Изредка пропищит парящий в поднебесье ястреб; зорко следит он, не задремал ли где в прохладной тени оплошный, но годный на обед цыпленок. И на поповке все тихо, лишь из крайней, ближайшей к кладбищу избенки через растворенные окна несутся громогласные густые звуки здорового баса. Кто-то распевает духовное.

Павел Мельников (Андрей Печерский) "На горах".

Анна Ягужинская. Чья-то дача знойным утром.

 

 Лучше всего было в лесах. По лугам дул ветер, а в лесах стояла похрустывающая ледком сумрачная тишина. Может быть, в лесах было особенно тихо от темных облаков. Они так низко нависали над землей, что кроны сосен закутывались подчас туманом.
   Иногда я ходил удить рыбу на протоки Оки. Там в зарослях от терпкого запаха ивовых листьев как будто сводило кожу на лице. Вода была черная, с глухим зеленоватым отливом. Рыба брала по осени редко и осторожно.
   А потом полили дожди, растрепали сад, прибили к земле почернелую траву. В воздухе запахло водянистым снегом.
   Много было примет осени, но я не старался запоминать их. Одно я знал твердо – что никогда не забуду этой осенней горечи, чудесным образом соединенной с легкостью на душе и простыми мыслями.
   Чем угрюмее были тучи, волочившие по земле мокрые, обтрепанные подолы, чем холоднее дожди, тем свежее становилось на сердце, тем легче, как бы сами по себе, ложились на бумагу слова.

***

 Левитан  увидел  в  этом   унынии   некий   оттенок   величия,   даже торжественности, и нашел в нем много  чистых  красок.  С  тех  пор  ненастье перестало угнетать меня. Наоборот, я даже полюбил его  за  чистоту  воздуха, холод, когда горят щеки,  оловянную  рябь  рек,  тяжелое  передвижение  туч. Наконец, за то, что во время ненастья начинаешь ценить простые земные  блага - теплую избу, огонь в русской печи, писк самовара, сухую  солому  на  полу, застланную грубым рядном для ночлега, усыпительный  шум  дождя  по  крыше  и сладкую дремоту.

К. Паустовский. "Золотая роза".

 

И. Левитан. "Над вечным покоем".

В. Лубенко "Шумящее море на закате"

Айрис Мердок "Море, море"

Море, которое раскинулось передо мною сейчас, когда я пишу эти строки, не сверкает, а скорее рдеет в мягком свете майского солнца. Начался прилив, и оно тихо льнет к земле, почти не тронутое рябью и пеной. Ближе к горизонту море окрашено в пурпур, прочерченный изумрудно-зелеными штрихами. У самого горизонта оно темно-синее. Ближе к берегу, где вид на него ограничивают громоздящиеся справа и слева песочно-желтые скалы, протянулась зеленая полоса посветлее, ледяная и чистая, но не прозрачная, а приглушенно матовая. Здесь север, и яркий солнечный свет не проникает в толщу моря. Там, где вода лижет скалы, на ее поверхности еще сохраняется пленка цвета. У самого горизонта очень бледное безоблачное небо разбросало по темной воде легкие серебряные блики. К зениту небесная синь густеет, вибрирует. но небо холодное, даже солнце какое-то холодное...

Алессандро Барико "Море-океан"


Куда  ни  глянь --  песок,  обступивший покатые  холмы.  И море.  Море.
Студеный воздух. Неуемный северный ветер благословляет угасающий день.
     Берег. И море.
     Мнимое совершенство, достойное божественного ока. Самочинный мир, немой
союз  воды и земли,  законченное, точное творение, истина. Истина.  И  снова
райский механизм заедает от  спасительной песчинки-человека. Довольно  самой
малости, чтобы  разладить надежное устройство неумолимой истины,  -- мелочи,
зароненной  в песок, едва  заметной  трещины  на  поверхности  канонического
образа,  пустячного  исключения  в  безукоризненной  цельности  необозримого
берега. Издалека это всего лишь черная  точка в  пустынном  пространстве  --
ничтожный человечек и простенький мольберт.
     Мольберт бросил якорь  из тонких веревок, придавленных к песку четырьмя
камнями. Валкая конструкция  слегка подрагивает на хлестком ветру. Человечек
утопает в  охотничьих сапогах и мешковатой рыбацкой куртке. Он обращен лицом
к морю. Пальцы играют островерхой кистью. На мольберте -- холст.
     Человечек, словно часовой,  зорко  охраняет краешек  мира от бесшумного
нашествия  совершенства.  Узкая  прореха,  рассекающая  красочную  декорацию
бытия.  И так всегда: проблеск человеческого  уязвляет покой за миг до того,
как он обернется истиной, немедленно обращая его в ожидание и вопрос; в этом
кроется  бесконечная власть человека, который и есть  прореха и проблеск; но
он же и отдушина, извергающая потоки событий и многое из того,  что могло бы
быть, бездонная пробоина, восхитительная  язва, исхоженная вдоль  и  поперек
тропа, где не может быть ничего настоящего, но все еще будет -- как шаги той
женщины  в  шляпке  и  сиреневой накидке, что медленно бредет  вдоль  кромки
прибоя,  расчерчивая   справа  налево   утраченное  совершенство  громадного
пейзажа, поглощая путь до человечка и его мольберта,  покуда  не оказывается
совсем близко от него, так близко, что ничего не  стоит остановиться и молча
смотреть.
     Человечек  даже  не оборачивается. И не  отводит глаз от  моря. Тишина.
Время  от времени он  погружает кисть в  медную  чашечку и  наносит на холст
несколько тонких мазков.  Щетина оставляет  по себе бледную  тень, мгновенно
уносимую ветром, который возвращает холсту его изначальную  белизну. Вода. В
медной чашечке одна вода. А на xoлсте  -- ровным счетом ничего. Ничего,  что
можно было бы увидеть.
     Не стихает северный ветер. Женщина кутается в сиреневую накидку.
     -- Плассон, вы уже целую вечность работаете тут как  проклятый.  На что
вам все эти краски, если вы ни разу к ним не притронулись?
     Кажется, это выводит его из оцепенения. И ошеломляет. Он поворачивается
и смотрит на ее лицо. Когда он заговаривает -- это не ответ.
     -- Прошу вас, не двигайтесь.
     Он  подносит кисть к женскому лицу, на миг замирает, касается  хохолком
ее губ и  осторожно проводит  им  от одного уголка рта до  другого.  Хохолок
обрастает  карминным налетом. Окинув  его быстрым взглядом, человечек макает
кисточку в воду и поднимает глаза к морю. На женские  губы  ложится душистая
тень; в голове проносится невольная мысль: "Морская вода, этот человек пишет
море морем", и от этой мысли ее бросает в дрожь.
     Женщина  давно повернулась к  нему  спиной.  Математически  выверенными
шагами она перебирает обширный берег как четки. Налетевший  ветер  промокает
розовую  кляксу,  плескавшуюся  нагишом в  холщовой  белизне.  Можно  часами
наблюдать за морем, и небом, и всем прочим, но ничего подобного этому  цвету
не найти. Ничего, что можно было бы увидеть.
     Приливы  в  здешних местах начинаются  засветло. Незадолго до  темноты.
Вода обступает человечка и его мольберт, поглощая их медленно, но верно. Оба
невозмутимо стоят где стояли, словно миниатюрный остров или двуглавый утес.
     Плассон, художник.
     Каждый  вечер перед закатом  за  ним приплывает лодка. Вода уже доходит
ему до сердца. Так хочет он сам. Он взбирается в лодку, затаскивает мольберт
и возвращается домой.
     Часовой  уходит.  Он выполнил  свой долг. Опасность миновала. Гаснет  в
закатных  лучах образ, вновь  не сумевший исполниться святости. И все  из-за
человечка  и  его кисточек. Теперь, когда он  ушел, времени больше нет.  Все
обмирает с темнотой. А в темноте не может быть ничего настоящего.





Алексей Зайцев. "Прощание с морем"

С первого взгляда библиотека поразила меня своей несхожестью с прочими комнатами дома. Если те напоминали кладбище безвременно скончавшихся от удушья слов, то здесь, напротив, дышалось вполне свободно. Деревянные панели не были задрапированы материей; под ногами вместо ковра лежали гладкие половицы; закрытые ставнями окна не прятались за шторами; от стен к центру комнаты тянулись ряды дубовых шкафов с книгами.
   Это было высокое, вытянутое в длину помещение. Верхушки пяти арочных окон на одной его стороне достигали потолка, а подоконники находились почти вровень с полом. Аналогичные по размерам и форме зеркала были размещены на противоположной стене с таким расчетом, чтобы воспроизводить вид за окнами, но сейчас они отражали только резную внутреннюю поверхность ставней. Книжные шкафы стояли торцом к стене в промежутках между окнами и зеркалами, формируя два ряда ниш, в каждой из которых находился столик, а на нем лампа с абажуром янтарного цвета. Не считая огня в камине на другом конце комнаты, эти лампы были здесь единственными источниками света, мягкого и теплого, за кругами которого терялись в полумраке ряды книг.
 
Д. Сеттерфилд "Тринадцатая сказка".

(З.Ы. За исключением этого описания библиотеки, в которой очень захотелось оказаться, роман - редкостная муть с попыткой лихо закрутить сюжет и снабдить его для остроты инцестом, проблемой близнецов, психопатами и прочей мурой. Впечатляет масштаб пиара, организованного в книжных магазинах и слова "напоминает классические образцы английского романа" - видимо, говоря это, критик имел в виду, что там часто упоминается "Джен Эйр", "Грозовой перевал", тем самым не давая читателю позабыть о названных произведениях.)

В колонках играет - Ночные снайперы. "Кошка московская"
Настроение сейчас - ...

Продолжаю свою коллекцию цитат с описанием места действия. На этот раз мой любимый отрывок из книги Джона Макгрегора "Если никто не говорит о замечательных вещах". Собственно, прочитав эти строки, я и купила всю книгу ))

"Если прислушаться, то можно услышать.

Город - он поет.

Когда стоишь тихонечко у входа в парк, посреди улицы, на крыше дома.

Ночами яснее всего, когда звук становится более резким, рассекая поверхность вещей, когда мелодия проникает глубоко внутрь.

Чаще всего эта песня без слов, но она везде одна и та же, и любой, кто слушает ее, знает, о чем она. И звучит она громче, когда вслушиваешься в каждую ее ноту.

Читать далее...

Я очень люблю читать. В конце концов, именно благодаря этому пристрастию и получила я большинство своих виртуальных друзей, которых люблю и знакомством с которыми горжусь. В книгах, ведь, как - читаем и любая идея, схожая с нашей, незамедлительно кажется нам прочувствованной и тонкой. Это ирония, конечно, прежде всего, над собой. "Книга - источник знаний" - знакомо? А то! Источник мудрости, все же, скорее (я не о справочниках и энциклопедиях))). Обожаю читать цитаты в ваших дневниках - я через них вижу вас, переживания, тревоги, мечты ...
А я, знаете, люблю описания в книгах читать - описания места действия, они так умеют создать нужное настроение, да и просто, если хорошо сделаны, порой способны вызвать бОльшие эмоции, чем страдания главных героев. Я и в живописи пейзажи всю дорогу предпочитаю портретам..

Сейчас попалась мне в руки книга "Ежевичное вино" от автора знаменитого "Шоколада" Джоанн Харрис.Суть пересказывать не буду, не об этом сейчас. Позвольте привести здесь небольшой отрывок

"В доме было прохладно. Джей последовал за стариком в кухню, большую полупустую комнату с голыми деревянными половицами и большим сосновым столом, испещренным шрамами, оставленными множеством ножей. Занавесок не было, зато весь подоконник был уставлен стройными зелеными ростками, буйной защитой от солнечного света. приятный, землистый запах растений наполнял кухню < ...>

В горшках на полу жили другие растения, тянулись вдоль стен, обвивали дверной косяк. В стороне - деревянные ящики с овощами и фруктами, аккуратно уложенными, чтоб не попортить".

Там есть еще описание сада - совершенно изумительное, я не стала его здесь размещать, чтобы не утомлять вас. Скажу только, что результатом сегодняшнего чтения в метро стала покупка в садовом магазине нескольких кустов ландыша, альпийской фиалки и двух видов примул, которых еще нет в моей коллекции))

Сформировала предыдущий пост и уже потом вспомнила совершенно изумительное описание этого же времени года, эмоций, приведенное моим любимейшим писателем Иваном Шмелевым в "Истории любовной".

Вот оно:

"Голубое сиянье в небе, за голыми еще тополями сада, сыплющееся сверкание капель, бульканье в обледенелых ямках, золотистые лужи на дворе с плещущимися утками, первая травка у забора, на которую смотришь, смотришь, проталинка в саду, радующая новым - черной землей с крестиками куриных лапок, - ослепительное блистание стекол и трепетание "зайчиков", радостный перезвон на Пасхе, красные-синие шары, тукающиеся друг о дружку на ветерке, сквозь тонкую кожицу которых видятся красные и синие деревья и множество солнц пылающих... - все смешалось в чудесном и звонком блеске.
<....>

Необыкновенно свежи во мне запахи той весны - распускающихся тополей, почек черной смородины, взытой земли на клумбах и золотистых душков в тонкой стеклянной уточке, пахнущих монпансье, которые я украдкой трепетно подарил на Пасхе нашей красивой Паше"...

Не знаю, кто как, а я когда читаю его книги, словно переношусь на век назад и вижу свои переулки и улицы совсем иными, и чувтсвую себя этакой Матреной Ивановной, купчихой средней руки, пьющей чай из самовара на широкой веранде - и чтоб непременно с сахаром вприкуску и чтобы баранки на веревочке (а не в целлофане))))))))