Небо

Я не могу отвести глаза от неба,
Я ли утопаю в нём, оно ли во мне?
Мои ли глаза наполнены небом?
Или небо из глаз моих взметнулось во вне?
Но где бы ты сейчас не был,
Посмотри прямо в глаза мне.
Я простираю руки,
Я всегда так боюсь разлуки,
Иголочки в подушечки пальцев,
Вышиваю твоё имя, тереблю пяльцы.
У меня вся жизнь цвета неба –
Ни дня не смогу повторить,
Но с кем бы ты сейчас не был
На жизнь мою посмотри.
Я не могу отвести глаза от неба,
От зари и после новой зари,
Я мечтаю, что где бы мы не были,
с кем бы мы не были,
как бы мы не были,
зачем бы мы не были,
Наши души сверкают огромным солнцем
или снаружи
или внутри.

О нелинейных функциях.

Когда женщине восемь лет, математика понимается душой. За числом «сорок» уже бесконечность. Мировая история кажется беспорядочной горой принцесс, пиратов, человекообезьян и дохлых динозавров.

Маше рассказали про Джордано, гелиоцентризм и что ведьмы были красивыми женщинами с дурным характером. И вот она спрашивает:
- Бабушка, а как тебе удалось избежать казни во времена инквизиции?
Все стали шумно поздравлять бабушку, в свои пятьсот она прекрасно выглядит.
Потом Маша залезла с ногами в её шкаф и шепчет
– У неё должны быть старинные платья, неужели выбросила...

И только весы Маша понимает точно. 30,7. Если предварительно пописать, то 30,4.

Я купил весы, с ними время летит незаметно. Одна знакомая девочка пришла в гости, мальчики сели играть в компьютер, а ей дали весы и шоколадку. Через три часа она была так измождена внутренней борьбой, даже разговаривать не хотела.
Так вот, я купил весы. В первый же день они оскорбили всю семью. Всех по очереди назвали толстой коровой. Собирают же китайцы такую гадость. И чем меньше я ем, тем они наглее врут. Например, вчера бросили в лицо цифру 88. И это после того, как я весь вечер не ел пиццу. А все ели, и теперь у меня невроз.
Но я тоже научусь считать душой. После цифры 90 будут неопределённые значения – я большой, я большой и удобный, я красивый как дворец.

Улицы в Загорянке издавна называются "просеками"...

 

 

                                                             Шимóн Сераф

                                                                 שמעון  שרף

                     Шаги               

Илье было тринадцать. Всю его сознательную жизнь каждое лето мать вывозила Илью на дачу к бабушке в подмосковную Загорянку. Отец от них ушёл давно, и мать сама зарабатывала на жизнь. Бабушка умерла год назад. Очередным летом мать с сыном переехали в свой подмосковный дом. Впереди предстоял отпуск, но пока матери приходилось каждый день ездить в Москву на работу. Илья оставался дома один. Он был вполне самостоятельный человек. Да и соседи все знакомые с детства, да и посёлок родной, изъезженный на велосипеде вдоль и поперёк.

В тот тёплый июльский день мать работала во вторую смену, поэтому должна была возвратиться из Москвы с последней электричкой. В Загорянку поезд прибывал около часа ночи. Илья очень любил эту мамину смену, потому что, во-первых, не считая утра, он целый день был предоставлен сам себе. Во-вторых, поздним вечером ему предстояло ответственное дело. Каждый раз, когда подходил урочный час, он садился на велосипед и сначала по слабо освещённой дачной улице, затем по полупустому шоссе мчался к железнодорожной станции. Встречать мать. Час ночи – всё-таки опасно для одинокой женщины!

 

День был позади. Друзья, гонки на велосипедах, настольный теннис в саду под яблонями, телевизор, самостоятельно разогретые и съеденные обед и ужин.       

 

 На даче поздно обычно не ложатся. Поэтому, когда Илья около полуночи вышел в сад, в окнах домов и на верандах на соседних участках почти везде было темно. Он не стал гасить свет в доме. Сад освещался, да и так было уютнее, и, честно говоря, не очень страшно! 

Возле крыльца прислонённый к яблони его ожидал велосипед. Илья взялся за руль и пешком покатил велосипед по дорожке вдоль забора к калитке. В какой-то момент он оглянулся. В промежутке между кронами яблонь за забором над соседним участком висела огромная полная Луна. Илье она почему-то показалась очень бледной. Перед калиткой он приставил велосипед к забору и вышел на улицу. Слева, прислонившись к невысокому забору, стояла скамейка. Из-за забора над скамейкой нависал огромный куст боярышника с длинными и очень острыми иглами. До электрички оставалось ещё пятьдесят минут, но дома уже сидеть не хотелось. Илья сел на скамейку.

 

Улицы в Загорянке издавна назывались «прóсеками». На месте посёлка был лес. Сначала прорубили главную улицу, ставшую впоследствии шоссе, а от неё вели боковые улочки, - создававшиеся путём вырубки сосен, елей, берёз – просеки. В центре каждого прóсека широкой лентой тянулась широкая просёлочная дорога. По обеим её сторонам были неглубокие рвы, а вдоль заборов участков ютились две тропинки, по которым обычно и ходили дачники. Всё приезжавшие шли со станции справа. Именно там пролегало местное шоссе.

Илья сидел в уютной тени боярышника. Слева от него стоял старый столб фонаря. Прямо перед ним – ствол небольшой берёзки. Весь прóсек в этом месте был как на ладони. На противоположной стороне слева стоял высокий орешник. Прямо перед глазами Ильи красовался забор с воротами, за которыми темнел гараж. Справа стояли ровные стволы тополей. А ещё правее уже росли кусты той же акации, за которыми тропинка исчезала.

В столь поздний час нередко Илья провожал взглядом припозднившихся дачников. Вот и сегодня не прошло и десяти минут, как послышались шаги. Ночью вообще звуки слышны гораздо отчётливее. Сидя на скамейке под прикрытием боярышника, Илья всматривался в ту сторону, откуда тянулась тропинка вдоль противоположного ряда домов. Вскоре он различил фигуру. Быстрым шагом мужчина с портфелем торопился домой. Ночью люди ходят заметно быстрее. Ярко освещённый Луной, что светила из-за спины незаметного Ильи, он прошёл вдоль забора, прошёл за орешником и скоро исчез в полумраке улицы. Илья провожал его взглядом в спину.

 

Женщину, спешившую домой, Илья заметил издалека, поскольку она шла по большой дороге и была хорошо освещена фонарями. Она не шла по тропинкам, - не то чтобы страшно, - как-то… спокойней! В обеих руках сумки, - из Москвы ведь! Не доходя до акаций перед забором, она свернула направо на мостик через канаву и вошла в калитку большого двухэтажного дома. Его так и называли «большой» дом, потому что в нём жило несколько семей.   

Больше никто не шёл. С этой электрички. Илья заскучал, минут через пятнадцать пора уже было вывозить «велик» - и гнать на станцию встречать маму. Было очень тихо. Ветра не было, поэтому не было слышно и листвы. Привычные цикады и те молчали. Наверное, устали стрекотать. Или…

И тут Илья услышал шаги. Ещё издалека услышал, потому что шаг был тяжёлый. По мере приближения звука Илье представился здоровый мужик. Наверняка в сапогах. Шёл он по той же противоположной от Ильи тропинке. Правда, мальчик слышал только шаги. Они приближались. «Сапоги» топали уже напротив калитки «большого» дома, куда свернула женщина.

Илья всматривался в тёмную тропинку. Он с нетерпением ждал появления фигуры из-за кустов акации. Но шаги смолкли. Из-за акации никто не появлялся. И вдруг за стволами тополей по всей длине забора, включая ворота, промелькнула светлая тень. Словно кто-то провёл лучом включённого фонарика! Прямо до орешника.

Илья инстинктивно проводил взглядом этот пролёт светлой тени. И замер. Когда за орешником вновь услышал тяжёлые шаги «сапогов». «Сапоги» удалялись!

Попой и ладонями Илья врос в свою скамейку. Из-за орешника так  н и к т о  и не вышел! Всё стихло.

Через минуту Илья сглотнул. Оказывается в темноте незаметным был не он один. И  т о т, кто шёл заметил его, Илью! А Илья  е г о  не видел! Стало по-настоящему страшно. Оказывается, существует нечто, что объяснить нельзя. Оно существует помимо всяких объяснений…

 

До шоссе по тёмному просеку Илья донёсся меньше чем за минуту. И затем по гладкому асфальту его «велик» буквально летел к станции. Навстречу плыла темно-серая широкая лента асфальта, пробегали берёзы и липы, проходили удивлённые фонарные столбы. А в голове у Ильи пульсировала пугаюшая странная мысль: «в этой темноте я не один!» Вскоре показалось свечение приближавшейся станции…

 

Перед сном он вышел на крыльцо. На даче туалеты ставили обычно в самой глубине участка возле забора. Илья спустился в сад. За стволом яблони, казалось, кто-то стоит. Илья поворачивал голову на каждый шорох. Тень от старого сарая была как-то особенно темна. За забором над большим соседским участком клонилась к горизонту огромная желтеющая полная Луна.   

 

 

 

                                                                                                            

 

 

Цфат – Москва 2008 г.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

О любви к природе.

Маша любит всех животных целиком, а не только котлеты из них.
Навещал её в лагере пионэров, лазил по какой-то бузине, звал дочь:
- Маша! Маша!

Читать далее...

Лытдыбр курортника.



День первый.

По пляжам Паланги бегает голодный лебедь, щиплет отдыхающих. Однажды кто-то угостил его булочкой, с тех пор лебедь хочет ещё. Но люди думают про погоду, про кризис и вулкан, а о лебедях не помнят. Меж тем, изнурённые голодом птицы нападают на прохожих. Им в организме не хватает булочек.

Я хотел сфотографировать пешеходный мост. Это знаменитый мост, мы читали о нём в путеводителе.
- Интересно, между чем и чем этот мост? – спросила меня моя личная жизнь, склонная к точным наукам.
- Душа моя – ответил я, пытаясь таким вступлением навести её на мысль об интимных отношениях – этот мост ведёт из Паланги в Палангу.

Я ужасно ошибался. Мост тянется от пляжа к середине моря, потом сворачивает в сторону Швеции и обрывается на полпути. Он символизирует мечту литовцев о лучшей доле.

Так вот, я фотографировал мост, внезапно подбежал лебедь и клюнул нас с фотоаппаратом в объектив. Этот волнующий миг запечатлён, можете посмотреть. Если вы журналист, вот вам подпись:
«Озверевшие птицы на пляжах Балтики».
Или так:
«Литовцы науськивают на латышей свою авиацию».



День второй

Трактор Святого Йоргена



Трактор Святого Йоргена


Я открыл на три длинных. Фёдор вошёл, не здороваясь, а за ним – мистер Джексон со второго этажа.
– Любимое оружие испанских революционеров! – воскликнул Федя.
– Ледоруб, – мгновенно отозвалась мистер Джексон. Понятно, идёт обкатка очередного Фединого кроссворда.
– Раздевайтесь, пожалуйста, – вежливо, как всегда, обратился я к мистеру Джексону. Та сняла и приспособила на вешалку роскошный кожаный плащ-балахон, наспинный и нагрудный рюкзаки, разгрузку, что-то длинноствольное и ещё килограммов пятнадцать.
– Женское имя, пять букв, общеизвестное, – провозгласил Фёдор и уже ко мне, деловито. – Буди Юпа, сейчас и остальные подтянутся.
Дядюшку Юпа ко мне в квартиру выкинуло позапрошлой осенью южноазиатским цунами, Юп ничего не имел против Хамовников, а я – против Юпа. Сейчас Юп похрапывал на верхней ветке искусственной ёлочки, которую самолично приволок с Черкизовского рынка и называл «голландской», хоть на подставке ясно читалось Made in Poland.
– Лампа! – сказала мистер Джексон, поглаживая чисто выбритый затылок и проходя в комнату. – Теодоро, я сама разбужу, пусть Петюнчик дверь открывает. Юпчик, вставай, поднимайся, мохнатый народ!
Мистер Джексон оказалась права, как всегда. Раздался звонок. За дверью стоял мой сосед Джон Голденкрюк, отставной пират, пенсионер союзного значения.
– Нет, не я, – втолковывал он известному писателю АБ из тридцать пятой.– Капитаном был Флинт. А я был квартирмейстером, потому что у меня рука золо... железная. А вот очки Ваши... оправа – позолоченная?
– Просто золотая, – отмахнулся АБ и продолжал о своём. – Но всё же, если в тысяча семьсот втором году кливеров не было, как же корабли ходили против ветра?
– Сколько помнится, на двигателе внутреннего сгорания.
– А по ветру? – продолжил АБ после непродолжительной паузы.
– Ну, это же очевидно, – ответствовал отставной квартирмейстер. – По ветру удобно пользоваться двигателем внешнего сгорания.
Бред, подумал я.
– Изобретатель двигателя внешнего сгорания? – донёсся голос Фёдора.
– Ломоносов-Лавуазье, кажется... – засомневалась мистер Джексон.
– Стирлинг! – Это проснулся дядюшка Юп.
– А вот артиллерия, – не унимался АБ в поисках правды жизни. – Каронады?
– Реникса на постном масле, – пренебрежительно махнул пират крюком, венчавшим правый рукав синего мундира. – Автоматические пушки «бофорс» гораздо эффективнее. А вот колечко на курительной трубке у Вас... золотое?
– Друзья! – объявил Фёдор всем нам, собравшимся в комнате. – Я был сегодня на презентации в ЗАО «Всенародная любовь». Где презентация – там и презенты. Вот в этой коробке – шесть волшебных карандашей. Каждый из них... держите, мистер Джексон... поможет выполнить по одному желанию... держи, Петя... шести разных люд... держи, Юп... эээ, ну, в общем, разумных существ. Вот для этого я и собрал вас всех... держите, АБ... держи, Джон. Только предупреждаю, по инструкции – желание должно быть скромным, не слишком трудным...
– Я нарисую Серебряную Гусеницу! – восторженно сказал дядюшка Юп и запрыгнул на люстру. Подвеска люстры по методике инженера Сайруса Смита проходила насквозь через перекрытие и была прикручена гайкой к полу верхней квартиры, поэтому больше не обрывалась. Ноль семь портвейна по чётным обеспечивало признание методики соседом сверху.
– Минно-торпедное вооружение... – продолжал Голденкрюк.
– Лампедуза, – отвечала мистер Джексон Фёдору.
– Гусеницы, куколки, бабочки, – воспоминания меня немного завели. – Ты ж не сам в неё превратишься, просто будет тут ползать. Попроси лучше, пусть карандаш твой труд допишет – как его, «Ананас в основе всего сущего»?
– Зенитное – счетверённые «эрликоны».
– «Листригоны».
– «Банан как символ Истинного Величия», – объявил дядюшка Юп и мстительно добавил. – Меня не кормят дурианами! Хочу дуриан!
И ведь прекрасно знает, что дурианы не подлежат транспортировке, подумал я, наблюдая, как дядюшка Юп рисует на листе офисной бумаги что-то корявое.
– А ракетно-ядерное? – спросил разгоряченный АБ, протирая кончиком шейного платка господина экс-квартирмейстера то очки в золотой оправе, то лысину.
– Кажется, сейчас будет, – пробормотал я, оглядываясь на дядюшку Юпа.
– Пятнадцать человек на сундук мертвеца! – слух у Голденкрюка был хуже голоса, но ненамного.
– Fifteen men on the dead man’s chest, – автоматически отозвалась мистер Джексон.
Между прочим, мистер Джексон управилась, как обычно, быстрее всех и, склонив голову набок, наносила последние штрихи. Я подошёл. На листе бумаги красовалась золотая рыбка с кокетливо подведенными глазами и напомаженными губами африканской толщины. Правым плавником она прижимала раскрытый зонт-трость строгого тёмно-фиолетового цвета с орнаментом из мелких человечков и с биркой Фултон. Мистер Джексон, не поднимая головы, почуяла моё присутствие и, упреждая вопросы, сказала:
– Я давно хотела воплотить в жизнь новый жанр – футуреализм.
– Футуризм? – переспросил я.
– Нет, – мистер Джексон поморщилась. – Эти панки, Бурлюк с Маяковским... Футуреализм – это изображение будущего таким, какое оно будет реально. Загрязнение мирового океана само по себе не есть гут, но оно потребует средств индивидуальной защиты для подводных обитателей, и лозунг «каждой рыбке – по зонтику» позволит развить новые материалы и технологии, оздоровить экономику и создать новые рабочие места.
С этими словами мистер Джексон достала сигареты и подумала, что вышла на балкон. Немного обеспокоенный – я же помнил, что парашют остался на вешалке в прихожей – я подошёл к балконной двери. Но всё было в порядке, сработал запасной, и под грибочком на детской площадке уже разгорелся красный сигаретный кончик.
– Кризис, – сказал я печально Голденкрюку. – Только позавчера продал балкон. Вот живут же некоторые – с балконами!
Я кивнул на дом напротив.
– Не будь только дураком! – воскликнул старый пират.– Впрочем, не о тебе разговор: ты хоть молод, а не глуп. Тебя не надуешь! Я это сразу заметил, едва только увидел тебя, и буду разговаривать с тобой, как с мужчиной. Наш Совет ветеранов заказал десяток со скидкой девяносто семь процентов, на следующей неделе подвезут. Напомни, как твоя фамилия, Питер?
– Бл..., – начал я.
– Ни полслова больше! – воскликнул Голденкрюк, хватая меня за локоть. – Я всё понял, старый приятель, тебе вообще не придётся платить!
Не знаю, что он понял, моя фамилия – Иванов.
Голденкрюк внимательно разглядывал удостоверение ветерана ВОВ, которое заказал волшебному карандашу.
– Полезная штука, – сказал он задумчиво, убирая его за обшлаг рукава. – Если знаешь, как правильно распорядиться, тут не то, что балконы... Погреба на шестом этаже рыть можно будет. Мастерить санузлы, совмещённые с кухней соседей. Ну-ка, ну-ка! Как быстро!
И Голденкрюк аккуратно вынул из рук АБ новёхонькую книгу в твёрдом переплёте искусственно состаренного вида. На обложке выделялись золотом буквы: «Кречет и Голубка». Тираж – пятьсот тысяч экземпляров. Книга была богато иллюстрирована, особенно привлекал чертёж «Голубки» на развороте страниц сто восемьдесят – сто восемьдесят один. Корабельный нос украшала грудастая красавица не очень голубиного вида, прямо на её макушку опирался бушприт – здоровенное бревно с полметра в диаметре, поверх которого крепилась крылатая ракета «Томагавк».
От этого зрелища я пошёл в кухню попить водички из-под крана.
– Мне оставь! – проницательно крикнул с люстры дядюшка Юп, доедая вонючий дуриан.
В кухне сидел Фёдор за моим ноутбуком и сосредоточенно отправлял через нет апробированный кроссворд в редакцию своей «Северной звезды».
– Представляешь, – пожаловался он. – Никто не верит, что я приехал из Нью-Джерси на трамвае.
Я внимательно посмотрел на Фёдора. Черты лица заставляли предположить, что прибыл он скорей из Пхеньяна, а причёска – что доставившим его транспортом был самолёт, возможно, вполне нормальный, но не соизволивший совершить посадку перед тем, как выпустить Федю наружу.
– Ты что, потратил карандаш на кроссворд? – спросил я с подозрением, наблюдая его сетевые манипуляции.
– Нет, – грустно ответил Фёдор. – Он мне нужен для одного дела... В общем, еду в Париж.
– Что такого можно нарисовать в Париже, чего нельзя в Москве?
– Понимаешь... Я обещал... Короче, мне надо в Лувр – нарисовать ноги Моне Лизе. Ну, обещал я...
– Как? – поразился я. – Зачем?
– Плохо ей без ног... столько веков.
– Сдурел, – констатировал я. – Да скорей охрана твои выдернет.
– Мне мистер Джексон обещала помочь. Послезавтра вылетаем. А ты что с карандашом делать будешь?
Я задумался. Потом решил... и пожелал рассказ на конкурс «Зимние звёзды». Вспомнив, что задание должно быть не слишком трудным, а тут ведь не о завалящем романчике речь идёт, успел... уфф, успел... добавить, что можно без названия.
Листы бумаги на кухонном столе начали покрываться аккуратными строчками, Таймс Нью Роман, двенадцать пунктов. Фёдор тут же их просматривал.
– Ты знаешь, неплохо, – сказал он противным голосом профессионального журналиста. – Считай, новый жанр – психореализм. Вот только почему без названия? Я бы назвал... пожалуй... «Волшебные карандаши».
– Фу, – сказал я. – Банальщина. Название должно быть загадочным, интригующим... неожиданным!
Я подошёл к ноутбуку и открыл форум Альдебаран.
– Вот, заходим в раздел «Творчество наших форумчан», тема «Гробокопатели, Inc», открываем и ищем бесхозное название... блямс!
– Что? – вздрогнул Фёдор.
– Вот, смотри... пост номер сто семнадцать... «Трактор святого Йоргена» не при деле!
– Ну... название, как название. Подходящее название, – согласился Фёдор, взял карандаш, зачеркнул «блямс» и начал читать вслух. – «Я открыл на три длинных. Фёдор вошёл, не здороваясь, а за ним – мистер Джексон со второго этажа...»

Венецианское стекло в позеленевшей медной раме…
В нем прошлое отражено. Оно давно одето в камень
И в бронзу. Или ни во что - в веках развеялось, как тень,
Лишь зеркалом сохранено в плену невидимых когтей.

На цыпочках иду к нему, заглядываю вглубь со страхом,
Поднять пытаюсь пелену зеленого густого мрака.
Но что надеюсь встретить я на дне стеклянного колодца?
Ответный взгляд мне не судья, я не боюсь им уколоться.

И всё же, всё же… Что-то есть во тьме зрачков непостоянной.
Несёт, согнувшись, кто-то крест на холм, окутанный туманом.
И кто-то в желтом колпаке скрыт пламенем и черным дымом,
И псы лохматые в тоске бегут, хозяином гонимы.

Вот занавес закрылся вновь, отрезав то, с чем мы едины.
Прозрачна и бесцветна кровь. Упали головы в корзины.
Поручик в ствол патрон дослал. Пошли фрегаты на сближенье.
Но нет волшебного стекла – а, значит, нет и отраженья…

Сказка для Саши

Сказка о снежной и звездной зиме

Этой зимой, которая не совсем зима, небо днем белое, а ночью – красноватое, ночью – летнее, южное; под таким небом всегда случаются чудеса. Где-то под этим небом есть море, а у моря, на пустынном песчаном берегу – рыбацкая хижина.
Там живут Дженни и Вилли. Знал бы ты, как я люблю этих двоих – за то, что они живут у моря, за то, что смеются беззаботно и искренне, именно так, как раньше умели и мы, за то, что самим своим существованием они приманивают к себе маленькие чудеса - как голубей крошками хлеба, за то, что любят друг друга так, как мне – ах, научиться бы, за то, что они есть под этим зимним - не зимним небом.
У Дженни на удивление мягкие, как у ребенка, волосы, перевязанные пестрой лентой, нежный детский рот и точеные белые плечи, она любит короткие юбки и высокие полосатые носки, а еще пестрые шали и шарфы до пола. Вилли очень похож на капитана Блада – черноволосый и смуглый, с точеным профилем, а еще у него пальцы, о, какие у него пальцы: длинные и тонкие, а на левом мизинце – старинный перстень с темным сапфиром, откуда у него такая красота – непонятно, но Дженни по вечерам очень нравится смотреть, как камень играет в свете свечей – электричества у них, конечно, нет, какое там электричество.
Вилли и Дженни познакомились в Ольвии, у берега моря (снова море…), возле наполовину раскопанного дома.
Залитый солнцем берег был пуст: никого, кроме этих двоих. Вилли перебирал осколки амфор, а Дженни, нарвав охапку полыни, сидела на стене и плела венок.
Вилли, вертя в пальцах черепок, подошел и устроился рядом, искоса разглядывая ее хищный профиль.
-Купала еще не скоро, - заметил он.
-Где много цветов, - процитировала она, - тешится там сердце богов блаженных, от тех же они, кто без венка, прочь отвращают взоры. Обстановка располагает, не находишь? Почему бы не потешить сердца несчастных хрестоматийных богов… - добавила она, доплетая венок.
-Полагаешь, полынь будет тешить им сердца? – улыбнулся он.
-Ну, ты, конечно, можешь добыть где-нибудь сотню черных быков… Или хотя бы барашка какого-нибудь. И принести в жертву. Но я, как видишь, обхожусь малой кровью, - сообщила она и водрузила терпко и горько пахнущий венок на его голову с тогда еще не отросшими, а потому ужасно растрепанными волосами.
-Раз уж обстановка располагает, - хитро говорит он, доставая из рюкзака термос, - смотри, что у меня есть. По такой погоде – святой Грааль, не меньше. Ты когда-нибудь пробовала вино по-гречески?
Так сплетаются судьбы, так два одиночества становятся одним и две тени – одной, и кто знает, как эти двое потом оказались в заброшенной рыбацкой хижине у самого берега моря.
В этом доме одна комната, маленькие сени и большой чердак. Внизу, в комнате, места практически нет: там стоит огромная печь, над которой Дженни развесила свою любимую полынь, а еще зверобой, мяту и чабрец, и на которой так хорошо спать зимой. А еще там стоит – о боже – фортепьяно. Белое, советское, но все равно декадентно кокетливое, здесь оно смотрится странно и дико, но…
Но иногда, зимним утром, Вилли садится играть, и тогда Дженни распахивает окно, чтобы снег падал на пол, и укутывает Вилли самой теплой своей шалью, чтобы он не замерз, а сама садится на печь и играет на флейте. Белое фортепьяно, белая флейта, белые сугробы на полу, белая музыка льется из окна – к белому небу и почти белому зимнему морю, а они все играют – самозабвенно импровизируют посреди этой белой сказки, и плевать, что пальцы сводит от холода.
-У нас с тобой каждый день – как католическое рождество, - смеется Дженни, разжигая печь. – В нашу ли сторону дым чужедальних костров, родной мой? Этот снег такой… рождественский. Какая-то английская зима, Вилли, ты читал Донна? Ну и правильно: на русском его читать бессмысленно, а на английском черта с два поймешь, о чем он пишет. Но такой зимой обязательно надо читать Донна! Просто читать вслух, раз уж староанглийского мы не знаем.
-Хорошо, - улыбается он, - мы обязательно где-нибудь найдем Донна и ты будешь мне его читать. Вслух, с выражением, и обязательно с табуретки.
-Тогда, дорогой, нам придется где-нибудь найти еще и табуретку, - снова смеется она.
Мебели, действительно, почти нет. Гамак на чердаке, там же – гора теплых одеял, из которых так не хочется вылезать с утра, да и вечером тоже не особо хочется, много книг, из которых Дженни по настроению строит то средневековые крепости, то сумасшедшей высоты зиккураты (они с грохотом рушатся от любого неосторожного движения и ее это ужасно смешит), старый кассетник и, в общем, все. Да и не нужна им никакая дурацкая мебель, зачем?
По вечерам они варят глинтвейн, играют в го, а еще в длинные нарды и иногда в покер. На спор пишут венки сонетов и сидят у моря. Точнее – лежат. Расстелив самое толстое одеяло, ложатся на спину и, держась за руки, смотрят на небо.
А небо бездонно. А в небе звезды, и Вилли рассказывает Дженни о созвездиях. Он показывает ей и Волосы Вероники, и Возничего, и Гончих Псов с пылающим сердцем Карла, и Дракона, и Лисичку, и Северную Корону, которую арабы называли Аль-факкой, разорванным кольцом…
Над этими двоими небо бездонно и звездно всегда – так уж переплелись их судьбы.
По ночам она играет на флейте луне, а он обнимает ее точеные плечи, улыбаясь небу и морю. Зимнее небо молчит, а зимнее море понимающе шелестит волнами и мне, в моей сумасшедшей Москве, которая никак не решит, осень у нее или все-таки зима, становится легче и радостнее, когда я думаю об этих двоих, живущих в рыбацкой хижине у берега моря; когда я думаю о них, я верю, что возможно и бездонное небо, полное созвездий со смешными и благородными именами, и белый снег, и белая музыка для белой зимы; поверь и ты.

Круг друзей собрался почитать....

Сегодня знакомлю вас с новеллой Аллы Федьшиной _rusallo4ka , которая очень мне понравилась.

"Разговор"

- Что она для тебя?

Интонация этого вопроса была безразличной, и мне показалось, что если не ответить, он будет только рад. Возможно, ему просто как обычно скучно настолько, что он заполняет пустоту этого мира, облекая в слова свои самые скудные, отрывочные, пустые мысли, которые только приходят в его голову.

- Просто знакомая.

- Ради такого ответа не стоило стараться и открывать рот.

Он поморщился, то ли от своего «Манхеттена», то ли из-за собственных слов.

Читать далее...

Аука

в глуши лесной Аука живет. избушка у него с золотым мхом, половицы тихонько поскрипывают скриип-скриип, за печкой сверчок-чирюкан, а в самоваре чай смородишный. хорошо, тепло у Ауки. сам Аука росточку небольшого, рубаха у Ауки вышитая, чистая, не как у неряхи-Болотника. рубаху Ауке внучка вышивала, веснянка-Зовутка. по вороту - звезды ночные. на одном рукаве - цветы первые, подснежные, на другом - осенние листья да грибы. затейная рубаха у Ауки. да и сам Аука много мудреных докук и балагурья знает. пригудок всяких. и моську состроит, и колесом перевернется и голосами разными прикинется. а то охоч попугать по лесным пробойным тропам кто без дела по лесу шаландается или зарочные клады ищет. аж до самого Корочуна Аука в рубахе по лесу ходит. заплутавших аукает. осенью много дел у Ауки. и всю осень Зовутка старый тулупчик ауковый латает. тулуп у Ауки знатный. да про то к зиме сказывать.

Утащила себе, чтобы не затерялось в просторах интернета.))


Спи... :-)



Как много скрыто в тишине,
В молчании ночном беззвёздном,
Как много спрятано на дне,
Как много высказано поздно,

Ушло по медным проводам,
По жилам оптоволоконным,
Досталось дальним поездам,
Расселось по чужим балконам.

Грохочет тишина в ночи,
Ее напор срывает крышу.
Не надо, спи… Молчи, молчи…
Я все равно тебя услышу.

Сезонное (прошлогоднее)

Вот и дача приспела - "золотое руно"...
Покупаем несмело дорогое говно.
Вспашка - тоже не даром, и за воду - плати,
И солярка прогаром нам встает на пути,
И рассада дороже, чем была прошлый год,
И противнее рожа, что ее продает...
Всюду тянут,хоть плачешь, каждый хочет надуть...
Но чего не заплатишь, чтобы всласть отдохнуть!?
Вот и отдых заветный: к небу задницы вздев,
Мы с женою конкретный совершаем посев.
О морковке с редиской лишь мечтая пока,
Наклоняемся низко,потирая бока.
Перекурим и снова - на межу "отдыхать",
Чертыхаясь сурово сорняки выдирать,
И травить насекомых,и белить абрикос...
Как все это знакомо, и родимо... до слез!
Что за глупая жажда? Мазохизм, может быть?
Лишь глупцы, скажет каждый, могут это любить!
Но постойте, ведь осень непременно придет!
И тогда мы забросим до весны огород,
Не забывши, конечно, урожай сохранить...
Не преминем сердечно в гости вас пригласить!
Угощаясь дарами пропотевших ветров,
Мы отведаем с вами и бахуса даров,
Огурцом малосольным от души похрустим,
И за это невольно все мы даче простим!

Этот "отдых" на даче ты зимой не забудь,
На работе "ишача", отдыхай как-нибудь!
С наступлением мая, дача скажет: "Ага!"...
А вокруг голубая, голубая тайга...