Я еще не знаю, чего это будет стоить,
сколько этот костер последних возьмет поленьев, -
я хочу с тобой какую-нибудь историю,
хоть какое-нибудь ролевое распределение.

Вход и выход, поле анкеты и длинный прочерк,
Месяц-Из-Тумана с Ножиком-Из-Кармана;
я хочу с тобой каких-нибудь длинных строчек,
быть мужчиной и женщиной - это ужасно мало.

Чтобы ртуть взлетела в стекле на много делений,
как в сезон охоты с болота взлетает птица.
Я хочу с тобой какое-нибудь преступление -
чтоб потом за него нам вместе не расплатиться.

Так заходят аскеты в лавки восточных пряностей,
так среди беды атеисты поют осанны.
Я хочу от тебя каких-нибудь неприятностей;
я, конечно, готова дать тебе то же самое.


© Екатерина Михайлова (kaitana)

Если человек принял решение совершить более или менее судьбоносное для него действие, что-то поменять в жизни, а вам кажется, что у него это не получится, или что последствия могут быть плохими, доносить до адресата эти самые сомнения - значит втыкать палки в колеса тому, кто уже "сел и поехал". Насколько эти палки помешают ему ехать - другой вопрос; все зависит от скорости, силы, решимости, возможностей и твердостей намерения данного индивидуума. Просто, пытаясь отговорить человека от образа действия, когда тот уже внутри него, помните - Вы занимаетесь именно этим. Особенно если вы - его близкий и, значит, имеете возможность поближе подойти и поглубже засунуть палку в колесо.

Пока решение еще не принято, пока человек отмеряет и взвешивает - это другая история. Особенно если он запрашивает ваше мнение по данному вопросу. Тут тоже надо быть осторожным и позволить человеку принять собственное решение - не нажимать, не обесценивать, не применять эмоциональный шантаж и так далее. Просто помочь отправиться в путь более экипированным, более информированным. Или не отправиться. Да, человек имеет полное право передумать, "пролетев 5 метров", и это будет опять же его решением. Да, человек может не справиться (в этот раз), и это будет его поражением и его, его опытом.

Конечно, потом вас могут поблагодарить за то, что вы добавили ярости своими сомнениями и придали дополнительное ускорение. В лучшем случае. А могут не поблагодарить, особенно если палка-в-колесо пришлась на трудный участок дороги. Так или иначе, вы оказываете человеку медвежью услугу и он это, скорее всего, понимает, если имеет хотя бы зачатки критического мышления. И отодвинется подальше (читайте - отодвинет вас подальше от себя), и это будет самой здоровой реакцией.


© Екатерина Михайлова (kaitana)

Человек каждый день поднимается, как на бой.
Человек каждый день поднимается, как на сцену.
Человек очень занят –
он между собой
и ещё одним человеком возводит стену.

Выше стены Китайской,
Китайской стены длинней.
Птица не перелетит,
не перелезет ящер.
Ласточкиного гнезда не совьют на ней,
и оставят надежду всяческие входящие.

За кирпичом кирпич, за плитой плита.
Без обеда, без ужина и без чая.
Смотри, человек, - я любил тебя так и так,
я вот так, и так, и так тебя не прощаю.

Хоть бы одна бойница, одно окно,
хоть бы свободный вечер -
майский, ветреный и бесценный...
Человек говорит: мне давно уже всё равно.
Мне не больно.
Мне просто нравится строить стены.

А там, на благословенной твоей стороне,
столько прекрасных мест, -
что же ты тянешь вожжи?

Человек стоит, прислонился щекой к стене.
Человек другой никуда не уходит тоже.


© Екатерина Михайлова (kaitana)

Всё, что мы не ломали – строили самой длинной из осеней
(мы же сильные, мы же стоики: не умрём – значит, быть сильней);
всё, что мы берегли – не тратили, зажимая себя в тиски, –
разнести бы к чёртовой матери на осколочки, на куски.

Посмотри – дыхание ровное, мягкий голос, на месте пульс.
Я не трону тебя, не трону я, я твой друг, всё в порядке, пусть.
Мы же люди, конечно, люди мы (да, не овощи, не трава).
Мне уже не нужны прелюдии и вступительные слова.

На диване свернулась коброй я – чёрной коброй перед броском, –
и пишу тебе что-то доброе человеческим языком.
Я не страшная, я не дикая, я лишь камень камней среди, –
подойди ко мне, подойди ко мне,
подойди ко мне,
подойди.


© Екатерина Михайлова (kaitana)

Его имущество – старая скрипка и тёплый плед, –
чтоб мог заснуть в произвольном месте любой страны.
А лучше всего он играет на тонущем корабле,
и знает это,
как знает четыре свои струны.

И музыка то струится шёлком, то бьёт как кнут,
лишает воли, уводит от пошлых земных забот.
Но тот, кто знаком с ним дольше пяти минут,
увидев его на борту,
не взойдёт на борт.


© Екатерина Михайлова (kaitana)

Тот, который
не поворачивает головы,
если слышит – а он-то слышит, – мой тихий шуршащий шаг,
тот, которого лучше было бы звать на «Вы»,
тот, который не станет в одежде скрывать ножа –
он и сам весь оружие, весь беда, –
он выходит ко мне на танец в огромный холодный зал;
как мы чертим круги, – о, вынеси нас вода,
посмотрите на нас, имеющие глаза.

До утра, до утра свет не гаснет в моём дому,
до утра кто-то бьёт и бьёт во мне в медный гонг.
Тот, на которого взгляда не подниму,
если услышу – а я-то слышу, как ходит, ходит, да всё кругом,
я руками держу затворы – чур меня, чур,
я кружу по комнатам, пальцы скрещиваю во тьме;
он же слышит, слышит, как я для него молчу,
как никто, он умеет молчать в ответ.

Людям кажется – ходим окольными тропами,
ездим по городам;
это танец – странный и долгий, медленный, круговой.
Тот, которого, может, и не было никогда –
может, я загляделась в небо над головой,
и пошла она кругом? –
тот, у которого каждый жест
для меня открыт, – как всегда, попадает в такт;
раз, и два, и три, и четыре, и пять, и шесть,
и пускай будет так.
Пускай просто будет
так.


© Екатерина Михайлова (kaitana)

Мне кажется - когда я переживу
весь белый шум и мёртвую тишину,
твоё молчание, крепкое, как броня,
твоё отсутствие у меня,
гудки в телефонной трубке, пустой вокзал, -
мир будет другим - но будет - в моих глазах.

Мне скажут - мало ли так разбивали морд?
Меня по кускам соберут, отнесут в ремонт
и бросят - "ладно, хватит тебе, не ной"
шурупам, цветным осколкам, что были мной,
которой не протянуть без тебя и дня.
И мастер вздохнёт и примется за меня.

И будет другое лето и год другой,
и будет новый асфальт под твоей ногой,
другая осень, зима другая, весна,
а ты уезжай - будет лучше тебе не знать,

кто после встанет с ледяного стола,
отплёвываясь от пыли и от стекла.


© Екатерина Михайлова (kaitana)

мы с тобой инородны ты пепел я ил со дна
да я глубоководна да кровь моя холодна
здесь не слышен ни вздох ни выкрик только движение тел
эти глаза привыкли к немыслимой темноте

не становись возле меня знать тебе не след
что для меня воздух и что для меня свет
я говорю «до завтра» и уплываю спать
а что у меня на завтрак лучше тебе не знать

что говоришь про храбрость и какую-то власть
в жизни бы не жила здесь если б не родилась
послушай о чём толкую
тебе-то зачем ко дну
зачем тебе на такую
дикую
глубину


© Екатерина Михайлова (kaitana)

Мой напарник - исконный, породистый одиночка;
шрамы, перстни, наколки и седина в висках.
Ничего, на самом-то деле, не помню точно,
до сих пор не пойму, как стала ему близка.

Мой напарник знает, откуда здесь дует ветер,
где зимуют раки и где они ждут весны.
С ним непросто шутить, в особенности о смерти.
Он не носит ножа, так как знает, что делать с ним.

Рядом с ним я щенок, восторженный и нелепый,
карамельная девочка в шёлке и кружевах.
Так он смотрит в мои глаза и сбивает пепел,
что не знаю, как я вообще до сих пор жива.

У него высокие скулы, стальные нервы, -
но в груди цветут эдельвейсы,
крылья режутся за спиной.

Помню, я была чьей-то женой, и почти примерной;
он сказал -
"бросай это дело, идём со мной".


© Екатерина Михайлова (kaitana)

У него в арсенале – сто тысяч баек и умных лекций,
неисчислимое множество комбинаций,
под два метра самоиронии, есть чем хвастать.
Он ей, сразу видно, в отцы годится,
только вот досада – с ним интересно.

Он встречает её в метро в восемнадцать тридцать,
ей бы надо бояться – она смеётся.
Он берёт её за руку, будто ведёт над бездной;
за секунду ей делается семнадцать,
потом тринадцать.

То ли опыт возьмёт своё, то ли юношеские амбиции.
Он называет её радисткой, она же его - «отец мой».
В ресторанчике снова свободно то самое место;
ей бы надо бояться, она смеётся –
«имена твоих жён запоминанию не поддаются».
За соседним столиком часто
вытягиваются лица.

А она откидывается в кресло,
на секунду глаза закрывает – видятся ей две птицы,
соколы-сапсаны с аспидным опереньем;
каждый видит в другом добычу и кружит в недоумении,
изворачиваясь, не давая кругам сужаться.

Главное – не приближаться.
Не приближаться.


© Екатерина Михайлова (kaitana)

и как только она очнётся, бессильная, на кровати,
до краёв наполненная золотистым светом, горячим воском,
кто-то скажет бесшумно –
«да, интересно, насколько хватит
вот тебя, чьей жажды не утолить и войску!»

кто-то третий, незримый, незваный, сядет у изголовья
птицей-падальщиком,
со скептически скрещенными руками,
спросит тихо и вкрадчиво:
«что будет с этой – которой? – твоей любовью
и когда, и в какую именно воду канет?

ты же лучше умеешь одна - в волосах и в кармане ветер,
ты, как дерево, тянешься к небу и просишь молний,
ждёшь холодного лезвия;
что тебе с ним, ответь мне,
ты же знаешь, как всё бывает, или тебе напомнить?»

и она наконец-то вскинется коброй и бросит подушку в стену,
прошипит в темноту: слушай, выключай бред кобылы сивой,
я глаза тебе выцарапаю, -
прекрати свои сцены,
дай мне просто побыть счастливой.

несмолкающий дождь разбудит того, кто рядом, -
и она тоже станет дождём, огнём, серебром и шёлком,
и запишет потом в блокнот:
«пятнадцатое октября.
да.
мне не кажется.
это правда.
всё хорошо».


© Екатерина Михайлова (kaitana)

Так лопается струна или рвётся нить.
Осколки тепла остывают в пушистом пледе.
Её больше нет. И не надо сюда звонить,
доказывать что-то, - она к тебе не приедет.

Всё кончено, можно спокойно идти домой.
Ведь все перемены к лучшему, – как иначе?
Не надо звонить ей: теперь этот номер – мой,
мне нечем тебе помочь, извини, мой мальчик.

Здесь некому стало тревожить тебя – ничем;
шептать – «понимаешь», «это невыносимо»,
паясничать, засыпать на твоём плече
и ждать от тебя того, что ты дать не в силах.

Её больше нет. Да, она была хороша, –
но мучилась так под конец, что, когда не стало,
все радовались. Будь спокоен, моя душа;
она не встанет, она никогда не встанет.

От жизни-то нужен ей был только ты, пойми,
и губы твои, потрескавшиеся от ветра.

А я –
у меня есть целый огромный мир,
и я говорю «спасибо» тебе за это.


© Екатерина Михайлова (kaitana)

Стало пластмассовым небо над головой,
стала волшебная палочка - вдруг - железкой.
Вы извините, но я ухожу домой.
Нет, не обидел. Мне просто неинтересно.

Просто теперь я не знаю, зачем я здесь,
в этом дурацком платье, в косынке детской.
Как умудрились вообще мы сюда залезть?!
Не понимаю. Мне больше неинтересно.

Всем хорошо, вон, смотри, отовсюду - смех;
мне не смешно и не весело, хоть ты тресни.
Мальчик мой, нет, ты по-прежнему лучше всех, -
я виновата. Мне больше неинтересно.

Мне говорят - дура! дура! смотри: сдалась!
Мне говорят - мы так славно играли вместе.
Мне говорят - вы команда, куда без вас?
Мне очень стыдно. Мне больше неинтересно.

Много других детей у нас во дворе,
много песочниц, качелей, высоких лестниц.

Просто есть правило в каждой моей игре -
встать и уйти,
если больше неинтересно.


© Екатерина Михайлова (kaitana)

Где твой мальчик,
почему его голос больше тебя не греет,
почему ладони твои холодны, как снег?
Мальчик, который писал тебе письма о Дориане Грее
и земле Никогда, в которой видел тебя во сне.

Мальчик,
с которым танцевали вы перед стойкой,
говоривший одними глазами, - давай, кружись!
Где этот мальчик, вздыхающий:
"Если б только
можно было прожить с тобой рядом ещё одну жизнь"?

Кто сжимал твою руку в кольцах на переходе,
с кем из гостей вы вдвоём уходили вон;
это ведь не он теперь говорит с тобой о погоде?
Это ведь не он же, не он, не он?

Это не он удивлялся - "зачем тебе эти войны",
предупреждал - "осторожно, много летает стрел";
мальчик, который спрашивал:
"Что же тебе так больно,
кто же тебя вот так до меня успел?"

Где он, который шептал тебе самой тяжёлой ночью
"не забывай - моё сердце бьётся в твоей груди"?

В очередь, сукины дети, в очередь, в очередь;
следующий на забвение - подходи.


© Екатерина Михайлова (kaitana)

Механизм - надёжный, отлаженный, заводной, -
там, где раньше, по ощущеньям, была душа.
Всё в порядке - в порядке, да, заведённом мной;
я тебе его не советую нарушать.

Всё в порядке: минуты складываются в дни,
а весна, несомненно, следует за зимой.
Я сменила номер, чтобы ты не звонил,
я сломала все пальцы, чтоб не звонить самой.

И не трогай меня, и не открывай меня,
не напоминай, что были с тобой близки:
мало ли какая железная шестерня,
мало ли в какие крошечные куски.


© Екатерина Михайлова (kaitana)

У моей подруги
(нет, вы её не знаете, не у той)
красота редким образом сочетается с добротой
и с мечтой о таком же ласковом, верном муже -
чтоб его окружать заботой, готовить ужин,
чтобы детки, дом,
чтобы радость, мир и покой.

Только каждый её мужчина оказывается монстром,
даже если выглядит папой римским;
то злым духом, распределённым на этот остров,
то головорезом, пиратом морей карибских.

Вот он вроде бы добр, надёжен, и принц - не кто-то там,
даже рыбу не станет резать простым ножом;
через пару недель обнаруживается комната
в тёмной части замка -
с останками бывших жён.

Или - простой, крепко сбитый, статный,
кулак из жести,
не чурается крепких словец, не слабак, но и не невежа.
Только вот по утрам откуда-то - клочья шерсти,
в коридоре и на пороге - следы медвежьи.

Или, скажем, красиво ухаживает, дарит розы, танцует вальс,
кормит ужином при свечах, заводит под балдахин,
шепчет нежно и вкрадчиво "я без ума от Вас" -
и улыбка красивого рта обнажает его клыки.

..А с одним оказалась совсем беда;
в кои-то веки всё было "так",
только он исчез, растворился в воздухе без следа,
навсегда -
очевидно, серьёзный маг.

Нужно ли говорить, - я теряла покой и сон,
билась о стену лбом и сходила с ума от зависти.
- Как ты не понимаешь, в этом-то вся и соль,
в этом, видишь ли, весь и замысел.

Оборотень, и что? Ночью воду не пить с лица.
С некромантом зато не страшно бродить над бездной.
Сердцеед тебе показал бы, как разделывают сердца, -
господи, неужели не интересно?!

Я бы тоже вот так жила,
ежедневно меняя лица,
или шлялась по морю, бросив родне "привет!"

Только мои чудовища все оказываются принцами -
милыми, добрыми,
без особых примет.


© Екатерина Михайлова (kaitana)

С ним не надо ни дна, ни Парижа, ни Мулен Ружа; с ним – сиди и жди, когда будет тишь да гладь; он не мальчик, он биологическое оружие, с ним - не жить, а разве что медленно погибать. Ты-то думала – что мне сделается, я железная, но на каждый металл находится свой кузнец: все попытки твои – смешные и бесполезные, – убежать отсюда заканчиваются здесь.

Он и сам не знает, что носит в себе ненастье; он и сам не знает, что делать с тобой такой; он и сам не умеет пользоваться этой властью, хоть на время давать тебе отдых или покой. Ладно бы ушёл, завёл бы себе другую, уберёг, изолировал, выбил бы клином клин, - как он мягко стелет, как кладёт тебя, дорогую, обнажённой спиной на мерцающие угли.

Был бы донжуан, злой гений или убийца, - но он спокоен, его намерения чисты. Плачь ему в ключицы, не зная, как откупиться от его бессердечной, бессмысленной красоты. Ты всё смотришь и смотришь – то дерзко, то укоризненно, и во взгляде зреет медленная беда.

- Как ты, думаешь вообще о совместной жизни?
– Ну,
о совместной смерти – подумываю иногда.


© Екатерина Михайлова (kaitana)

Ей не страшно к нему: у неё работа, друзья и дом,
она уже и время выкраивает с трудом,
чтобы побродить по развалинам старой жизни.
Надо съездить в книжный, купить пальто,
и сходить туда, и придумать это, и сделать то.
Но она всё откладывает на потом,
и не думает даже, что это - признак.

Он спокоен, улыбчив, гостеприимен, -
очевидно, его настиг
тот же самый покой; можно смело наклеить стик
"мой хороший знакомый", "друг";
рассказать, как легко оказалось его простить,
как ей нравится жить одной, как царевне в башне,
как гуляет сама по себе,
как ей нравится этот стиль.

Но, когда он её обнимет,
её вдруг начнёт трясти
мелкой дрожью - как на морозе в одной рубашке.

Ей-то слышно, как стены падают,
в ворота вламывается орда,
как цунами сметает целые города,
как орут сирены и бабы - "пожар! пожар!", как
в Венеции поднимается к крышам домов вода,
как шуршит рукав у маньяка,
предвкушающего удар, -

а она повторяет отчаянно:
да,
да,
да.

Никого не жалко.


© Екатерина Михайлова (kaitana)