Компас не врет, направление – полюс, куда деваться: ищи. Они следят за тобой, будто смотрят кино. И еще - они говорят: твои слезы, девочка, недостаточно горячи – не прожигают землю и даже не обжигают щек. Ты принимаешь за правду, покаянно шепчешь: моя вина; бредешь по колено в снегу, в самом сердце полярной ночи; подставляешь горло, и они выпивают тебя до дна, оставляя пустую и звонкую оболочку.

На последней неделе пути тебя покидают сны.
На последнем десятке шагов твои губы покрыты льдом.
Ты врастаешь глазами в поля ледяной страны
И тихонько шепчешь: надо же, это Дом…

Хозяйка северных замков ждет у двери - и вдруг, забыв, что глаза у нее голубая мертвая сталь, ты бежишь к ней навстречу, хватаешь ее ледяную руку, прижимаешь к сердцу и плачешь: как же меня достали! Я не хочу обратно, туда, где плавилось и болело, я не хочу ничего оттуда, ты знаешь, это такая мука…
…оставь мне холодный кофе, учебник Сканави и белую королеву –
костяную фигурку в острой короне вместо розовощекой куклы.

Они там считают мои шаги, придираются – где, мол, тебя носило; они сочинили прибор для измерения силы вдоха, они говорят, что я плачу не так и люблю вполсилы, и семьдесят ровных ударов в минуту – это ужасно плохо, по крайней мере, для сказочной положительной героини, которой нужно оставить дом и обрезать косы, выйти в метель, обойти полсвета, быть самой доброй и сильной, выдохнуть душу, выпустить кровь и изойти на слезы.

Если я попытаюсь вернуться, наверное, быть беде. А здесь так легко дышать, так спокойно; тебе же одной несладко – я буду рядом, я буду хорошей, разреши мне остаться здесь, я умею складывать буквы в слова – у меня есть справка. А если не хочешь, я тоже пойму и прикинусь глухонемой, я не прошу полмира, мне не нужны твои тайны.
А еще у тебя мой брат – отпусти его, пусть идет домой, помогает бабушке, поливает цветы, отпусти его, я останусь… Он дурачок, ссыльный ангел, ему здесь холодно, он устанет глядеть на сугробы и голые ветки, а дома его отведут к окулисту и кардиологу, пропишут очки и таблетки.

Смотри: меня вела не любовь, но путь оказался верным.
Прости: меня вела не любовь – какие уж тут обиды…
Пусти меня в дом. Говорят, у тебя есть зеркало.
Я хочу посмотреться в него
и ничего не увидеть.

Это же сказка, все кончилось хорошо и без лишних слов, но восемь из десяти хотят прочитать сначала…
Они говорят: что ты делаешь, разве это любовь?
Они говорят: ты с ума сошла, этого слишком мало.
Я промолчу. Не любовь, конечно.
Мне обещали пару коньков –
как раз сегодня похолодало.


© Екатерина Перченкова (_raido)

так и будет: идущий по грудь в ледяной воде
захлебнется и станет безмолвен, как черный ящик.
человек человеку корреспондент,
адвокат, собеседник, душеприказчик,
прокурор, собутыльник в дырявой майке,
пятилетний мальчик в цветных колготках,
девочка с глазами сибирской лайки,
архитектор в очереди за водкой.

а еще говорят, человек человеку брат;
человек человеку Чернобыль и Китеж-град,
человек осторожен, и нежен, и смел, и груб,
как каленый нож, как лекарство у самых губ.

и вроде бы жили,
разговаривали, дышали,
от неба прятались под разноцветный зонт...
а черный ящик на самом деле - оранжевый шарик,
каждый вечер падающий за горизонт.


© Екатерина Перченкова (_raido)

в небесах древесные колодцы ветками плетутся, глубоки.
хорошо тебе, первопроходцу: далеко до золотой реки.
снег непрочен - ляжет и растает, весь ничейный, хочешь - забери:
станешь, воздух на листы пластая, легкие чеканить словари,
вешать под седыми потолками пепельную хмурую латынь,
на ветру озябшими руками собирать небесную полынь.
слушай, очарованный попутчик: по земле крадутся холода.
завтра стержни вытекут из ручек - и начнется темная вода,
тяжела: ни самому напиться, ни с ладоней напоить детей.
только дураки и летописцы носят эту воду в решете.
золото - песчаная крупица: будет ветер - попадет в глаза.
вот тогда пора поторопиться - запрокинуть голову, сказать,
запинаясь,быстро, бестолково, чуя, как в ресницах горячо:
"не печалься. помнишь, было слово?
боже, я принес тебе еще".


© Екатерина Перченкова (_raido)

это все потому, что касаться холодной рукой огня -
невыносимей, чем жить вдвоем и терпеть измены.
что мне отдать в подарок - вычеркнувшим меня
со страниц журнала про пряжу и гобелены,
черно-белым, оставившим мне
голубой несерьезный клубок
на полу под креслом -
никто на земле голубым не вышит.
с ним играется бестолковый пушистый бог,
мне родной уже тем, что дышит.

время лечит всех от всего - хорошо, что меня не лечит,
в регистратуре печать на рецепте, пароль и отзыв:
живой? - живой.
по ночам начинается дождь -
и дождю не легче
от того, что кто-то стоит под ним
с запрокинутой головой.


© Екатерина Перченкова (_raido)

Есть подарки – не просто подарки, а Дары – которые смертному принимать не положено. Не положено – и все тут. Святотатство.
Принял – выкручивайся как можешь; сам себе дурак.

И не дары это вовсе – долги неоплатные. Как поймешь – станешь ходить больной и пьяный, с мутью в глазах, с неприятной пустотой на месте одного из ребер, станешь думать, что ипотека с ее чудовищными процентами – рай на земле, потому что за нее возможно – однажды – когда-нибудь – теоретически – совсем – полностью – заплатить.
Будешь жаловаться, а тебя жалеть не будут. Сам дурак.

> > > > > > > > >

пойдем куда-нибудь. пойдем погреться.
в метро; и в книжный, если не закрыт.
у нас как будто долгое соседство
руки и сердца, корня и коры,
и братство одинаковых по росту -
так горячо, что кажется, теперь
короткое предзимнее сиротство
неощутимо,
но закроешь дверь,
развяжешь шарф и спрячешься лицом
в сырой рукав осеннего пальто,
и включишь свет. и коридор пустой.
и в нем соседства нет.
и братства нет.

(мне нужно знать:
у каждого под кожей -
бежит и прожигает пальцы дрожью -
один огромный свет.
не белый, нет.
не красный, кровь совсем другое дело,
а свет идет насквозь, не чуя тела,
послушай: голубой, неосторожный,
сегодняшний и прошлый, голубой.)

и свет бежит, а ты стоишь слепой,
перебирая в пальцах - "я с тобой",
и вешалку в холодном коридоре,
и это идиотское пальто,
и голос свой:
никто, никто, никто...

(но кто-нибудь - дошкольный, беззащитный,
который весь - дыхание и пульс,
еще никем не взвешен, не сосчитан,
хотевший все попробовать на вкус,
целует розу.
и коса на камень.
ему теперь навек нехорошо -
искать в живых, руками и губами,
чужой, непостижимый, слабый шелк)

живой, но как пришелец на постое,
внутри у тела, как в чужом дому.
со мной случилось что-нибудь такое -
нелепое, не скажешь никому,
не вложишь в руку, как давно привык -
но выдохнешь - не воздухом, а светом -
в сырую полночь. и тогда за это
у всех немых развяжется язык,
и у слепых - сияние от глаз,
когда вода источит прочный камень,
когда цветы и листья будут нами,
когда деревья станут вместо нас.


© Екатерина Перченкова (_raido)

гляди, плывет беспамятный прохожий, глазами внутрь, ему давно не спится; он догоняет и догнать не может, и вскоре понимает, что не надо; перебирает имена и лица, и каждого из них несет в руке, и каждого – в котомке, в рюкзаке, во рту, в окаменевшем кулаке – как краденое семечко из Сада.

не жги огня, живой листвы не трогай, ты можешь оглянуться - и остаться, не слушая того, кто говорит: идем со мной, я покажу дорогу; кто говорит: любовь растет из братства, из тайной смерти, из открытой раны; идем скорей - она уже внутри. я покажу дорогу, что темней ночного застывающего леса, незрячего колодезного глаза, воды в оправе ивовых корней; темнее двери в заповедный сад, темнее сердца, спящего до срока; идем со мной, я покажу дорогу, уже рассвет, и повернуть назад - немыслимо.
как плакать о живом.
как спрашивать – о чем узнать не вправе.
как выйти прочь, закрыв лицо от яви
беды неисцелимым торжеством.

________________________________

а утром проснешься – и нет ничего; ни жизни, ни смерти, ни крови, ни братства, ни тайной дороги. чего мне бояться – я здесь. я по имени знаю того, кто входит без дрожи в холодную реку, кто входит и просит: взгляни на меня – и больше не будет ни белого дня, ни дома, ни дерева, ни человека. я знаю того, кто – и голос, и ветер, и тень на стене; кто растет заодно с бесцветной зимой, белокафельной смертью, нетающим небом за пыльным окном, кто больше не знает, как движется время, кого не отнимут и не украдут, кто слышит меня. не забудь мое имя. запомни лицо. я приду.


© Екатерина Перченкова (_raido)

. . .

И время течет спокойно, прозрачно, неумолимо,
и время меняет место, и путает ложь и правду;
а я разбираю летопись чудес, пролетевших мимо,
и думаю: Боже правый, верни хоть одно обратно!
Пусть будет страшно и честно, пускай оно станет сутью,
пусть метит каленым железом, пусть льется по венам ртутью,
поймает и не отпустит – хоть умирай…

Ибо место отныне пусто.
Пусть будет – рай,
пусть случится - дверь, что открыта для посторонних,
несожженный мост, где стоишь во весь рост, ладонью
прикрывая рану на месте вынутого ребра.


© Екатерина Перченкова (_raido)

это будет недобрая сказка, но лучше правды, чего ты морщишься.
правда пахнет парадной после ухода уборщицы.
это будет сказка, она никогда не кончится, я не хочу обратно –

туда, где на кухнях пляшет и прячется синий газ,
туда, где в любые будни по мокрым шоссе на исходе ночи
бегают в белых кроссовках, с собаками, парами, поодиночке,
торопятся на работу, не открывая глаз,
курят, складывают зонты и кутаются в пальто
бывшие ангелы.
ныне – не знаю, кто.
туда, где никто не дышит – затем, что не знает, как.
Боже, сыграй один, я твой лучший зритель!
дай мне последний звонок, подари мне знак, я хочу увидеть,

как вечером со стороны реки в тяжелую стынь двора
выходят зеркальщики, часовщики и кукольных дел мастера;
выходят, встают, и смыкают круг, и движутся посолонь;
как с их беспокойных горячих рук стекает живой огонь…
и жить – покуда несут огни под окнами вдоль мостовых.
никто не видит их – но они бессмертнее всех живых.

чем тебе дышится вечером, как тебе верится,
когда ты чуешь, ладонью прижав висок,
как под кожей крутится страшная божья мельница,
резное латунное колесо;
и тот, изнутри, кто будто бы враг,
шепчет: гляди, ты достоин ада,
все это теперь твое, так тебе и надо…

он прав.
мне надо именно так.


© Екатерина Перченкова (_raido)

что я тебе отдам,
когда перестану спрашивать, есть ли ты;
в каждом прохожем видеть твои черты,
каждому улыбаться?
что я тебе отдам?
я так же не верил в свет, текущий по проводам,
пока не вложил персты
и не получил свои двести двадцать.

одного из нас нет;
кто теперь будет видеть меня во сне?
кто из нас числится в списках пропавших, там,
где майская зелень, мокрая колея,
черная пашня –
ты или я?
что мы хотели спеть до того, как умерли?
знаем ли мы теперь, хорошо ли за морем?
как ты ложишься в строчку, а я на музыку…
каждого мертвого можно придумать заново.

я нарисован в тетради
в клеточку, черным и маленьким, со спины,
со стороны, не смотри, бога ради,
завтра получится лучше - он каждый день
сочиняет нас заново.


© Екатерина Перченкова (_raido)

Говорю: в той стране, куда провожают солнце,
смерти нет.
Потому что море еще вернется:
голубыми чернилами – хватит на все тетради,
горьким ветром, цветущим миртом, зеркальной гладью,
золотой на закате и розовой на восходе…
Кто глядится в нее – или кто из нее выходит
мне навстречу, вперед, прижимая к стеклу ладони,
и вполголоса мне поет, и меня хоронит,
и рукой мне машет, и смерти мне не прощает -
под сырой скалой, под непрочным ночным причалом…
И несет мое сердце над морем, как чайка в клюве,
и вздыхает: вот горе-то, ты же меня не любишь,
сколько я ни рисую парус – ты все не хочешь…

…говорю: что поделаешь, я и себя – не очень.
Сожалею и каюсь: слова мне не стоят жизни,
но своих не осталось – и я говорю чужими.
В темном небе, в подлунном блеске, в рассветной хмари
я нанизываю на леску – amore, mare…
Я беспечно делюсь с другими, что могут сами
выговаривать море как имя, нести как знамя…

Там, где ты собираешь соль, говорю: пустое,
ибо морю нет меры, и соль ничего не стоит,
потому что сердце отпущено на свободу –
глупый камешек с дыркой, что брошен обратно в воду…


© Екатерина Перченкова (_raido)

чтобы заметить, как начинается непорядок, необязательно быть ученым.
хьюстон, у нас проблема. третьи сутки подряд горизонт остается черным.
каждый из нас носит в себе взлетную полосу и вокзал,
мы пока еще не забыли,
как это: когда поднимаешь к небу глаза - и глаза становятся голубыми,
и в ноги сквозь мертвый камень толкается палуба корабля.
пить эту синь и зелень во все зрачки,
говорить друг другу: Земля...

потому как - а что еще говорить друг другу,
если в каждом горит и бьется земная ось?
черная плоскодонка идет по лунному грунту, просвечивая насквозь.
хьюстон, у нас невозможная ночь, хочется что-нибудь видеть ясно:
гаснущий парус, серебряный спутник, призрака в капюшоне, чужое лицо,
хьюстон, все тихо, но отчего-то кажется, здесь опасно.
к этому можно привыкнуть, в конце концов,
перебирать неподвижную пыль, убивать тишину и скуку,
сниться друг другу гуляющими под дождем.
черная плоскодонка идет по лунному грунту.
хьюстон, у нас проблема: мы никого не ждем.

мы остаемся последней данью невидимым пристаням, полупрозрачным снам,
не отвечай, чего там, перепиши нас по именам,
повесь на стене в два ряда черно-белые фото -
мы лгали, когда улыбались фотографу, и поступали верно.
все было верно.
хьюстон, отбой. не до этого, извините.
мы ни при чем, нам ни холодно, ни горячо.
каждый из нас свой собственный спутник на длинной орбите.
каждый - свой собственный призрак, стоящий за левым плечом.


© Екатерина Перченкова (_raido)

когда вокруг то меркнет, то горит,
то заперто внутри, то нет запрета,
находится один, кто говорит:
ты видишь, Отче, мне не надо света!

я сам ношу внутри горячий свет,
живую жизнь, неистовую волю,
гляди, я тоже знаю ход планет,
и если Ты забудешь - я напомню.
и было Слово - и оно во мне;
весь мир во мне - Господь, мне слишком мало!
прошу тебя, оставь еще одну,
вот эту, с беспокойными глазами,
растерянную, робкую, смешную,
вот эту, под зеленым покрывалом,
любой: печальной, плачущей, седой...
и я иду, как будто под водой,
и отвожу рукой глухие ветви,
холодные подводные цветы,
и заперто внутри - и нет запрета -
есть глубина, прозрачная до звона -
нет, высота! - и этой высоты
не стоили все церкви Авиньона.

позволь до самой смерти, Боже мой,
носить клеймо незримого огня.
я буду жить, теперь меня хранят
над головой сомкнувшиеся воды.

...в год тысяча трехсот двадцать седьмой,
в апреле, в первый час шестого дня,
вошел я в лабиринт, где нет исхода.


© Екатерина Перченкова (_raido)

Вы, кто живет и дышит чужими снами, каждую сказку пробуя на излом, слушайте: дочь короля вышивала знамя жемчугом, белым шелком и серебром. Бархат струился с колен тяжело и сонно, сумерки прятали поднятые мосты…
Белые ветви росли из-под пальцев ее невесомых,
их осыпали серебряные цветы.

В кронах деревьев плакал осенний ветер, в доме не жгли огня и боялись петь…
Ей говорили: очнись, он не стоит смерти.
Она не хотела знать, что такое смерть.
Что ей Заморье, если не страшно верить, если огонь на башнях не догорел…
…Там, под высоким кровом ночных деревьев,
она вышивала знамя. А он смотрел…

…Смотрел, и вдруг захлестнула – водой по плечи – такая нежность, такая жалость, что в горле ком – к неумелым стежкам, к рукам ее человечьим, к тонкой косичке и дурацкой оправе очков; так обжигала нелепость ночного бреда, так лепетала неведомым языком… Кого он видел в ней, так выдыхая – Melda – будто назвал по имени…
…а потом

август тянулся ветрено и дождливо, к ночи промозглый сумрак казался злей; город шумел, у метро продавали сливы, ранние астры и книжки по пять рублей. Выйти под дождь. Говорить и не знать ответа. Путать легенду и бывшее наяву. Не звезды Варды – слепые огни проспекта рыжим и розовым светятся сквозь листву. Можно шагать вдвоем, напевая песню, выдумать в небе звездное серебро; перебежать проспект, упустить троллейбус, выругаться на квэнья, пойти к метро…

Все, что осталось, - проснуться в одной постели – утро, холодный чай и табачный дым…
…они говорят, это было на самом деле.
…и кто я такая, чтобы не верить им.


© Екатерина Перченкова (_raido)

Признайся, Господи, что Ты их не создавал, драконьи зубы в распаханный ров не сеял. Их сотнями тысяч штампует огромный ксерокс, они на одно лицо в неизменно сером, на их следах никогда не растет трава, по их щекам живая вода не течет, любой из них обречен и обрит как рекрут, пустую жизнь добивая офисным веком. Нельзя же так издеваться над человеком – признайся, Господи, что Ты здесь совсем ни при чем.

Всё снилось, а нынче грезится наяву, что лето тянется черной густой резиной. Храни же от бед того, кто мечтал всю зиму перевалиться за край плетеной корзины и уползти в нескошенную траву… Того, кто живет двадцать дней через год – храни от мелких бед и огромных ночных печалей, от черной жути пустых городских причалов; спаси его добрым утром и крепким чаем, взамен журавля дай ему двадцать пять синиц.

А время плывет неспешно, как белый кит, вздымая брызги, глотая морскую мелочь; а здесь тридцать два в тени и конец недели, и значит, придется с обеда сидеть без дела, глядеть в окно, улыбаться и делать вид, что занят, нужен и неоспоримо прав, что пахнет холодным морем стоячий воздух… Но в полседьмого метро, в полвосьмого гости; час пробил: кидай гарпун – или будет поздно. Осмелься, убей же время; дерзай, Ахав!

А Бог все глядит, мимолетно и свысока, в лице не меняясь и вниз не роняя слова, отводит глаза, вспоминает и смотрит снова, и видит, как в пятницу, в половине седьмого выходят под небо дожившие до звонка.


© Екатерина Перченкова (_raido)