Сегодня его называют гениальным портретистом, а при жизни он едва сводил концы с концами, за бесценок продавая свои холсты. Единственную его выставку полиция запретила за «развратные картинки». Пьяница, грубиян, дебошир, красавец. Сотни женщин бросались в его объятия, и он отвечал им взаимностью. Но по-настоящему любил лишь трех. С одной скандалил на глазах у всего Монмартра. Другая покончила с собой на следующий день после его похорон. А первой его любовью была Анна Ахматова. 95 лет назад ушел из жизни Амедео Модильяни.

Он родился художником 

Он появился на свет 12 июля 1884 года в доме своего отца в итальянском городе Ливорно. Родился в недобрый час: к тому времени дела его отца пришли в упадок, и семья оказалась на грани банкротства. Торговля дровами и углем доходов не приносила, все остальные попытки заработать оканчивались неудачей, и Модильяни-старший увяз в долгах. Мать Амедео, Евгения Гарсен, родившаяся в Марселе, вынуждена была подрабатывать переводами и уроками французского языка. В день, когда на свет появился Амедео, в дом к Модильяни пришли чиновники — конфисковывать за долги имущество. Домочадцы засуетились и стали сваливать на кровать, где она лежала в предродовых муках, ценности, которые еще не успели продать или заложить. Дело в том, что итальянский закон запрещает отбирать что-либо у роженицы. Так Евгения и лежала среди серебряных блюд, корчась в схватках, пока судебные приставы выносили из дома мебель. 

Описывая свои переживания в дневнике, она писала: «Характер этого ребенка еще недостаточно сформировался, чтобы я смогла высказать о нем определенное мнение. Посмотрим, что разовьется из этого кокона. Может быть, художник?» Евгения была на удивление проницательна. Мальчик рос очень творческим, рано начал рисовать. Родители отдали его в гимназию и — по настоянию матери — в школу живописи Габриэле Микеле. Потом он поступил в Свободную школу рисования с обнаженной натуры при Академии художеств Флоренции, а в 1903 году уехал в Венецию, где продолжил обучение. Все юные годы Модильяни сопровождал его учитель, знаменитый живописец Джованни Фаттори. Именно Фаттори внушил ему благоговение перед искусством и рассказал о высоком предназначении художника. 

Амедео обожал Италию и хотел жить только здесь. Однако настоящее искусство обитало в Париже — и он отправляется в столицу Франции, поселяется на Монмартре, в маленьком сарае, со всех сторон заросшем кустарником. Парижская богемная жизнь с радостью подхватывает новую очаровательную игрушку: 22-летний художник невероятно хорош собой, талантлив, энергичен. И при этом очень несчастлив. «Живопись очевидно сильнее моих желаний, — пишет он. — Она требует, чтобы я жил в Париже. Атмосфера Парижа меня вдохновляет. В Париже я несчастлив, но уж что верно, то верно — работать я могу только здесь». 

Модильяни сближается с поэтом Жаном Кокто, часами говорит об искусстве с писателями и художниками в знаменитом кафе «Ротонда». И «списывает» у мэтров: подражает то Пикассо, то Сезанну, то Тулуз-Лотреку. Он постоянно ищет себя, свое место в искусстве, не чувствуя себя своим ни в одном из постоянно возникавших в то время художественных направлений. Всюду ему было тесно, всюду давили рамки, из которых отчаянно вырывалась его смелая и неожиданная манера. Даже на Монмартре, где духом живописи был пропитан каждый камень мостовой, он чувствовал себя одиноким. Модильяни хорошо усвоил то, что говорил ему Фаттори об избранности его дарования, об особом предназначении, о духовной наполненности. «Крылатый спутник жалок на земле», — часто говорил он о себе, цитируя Бодлера. А представлялся обычно так: «Здравствуйте, я Модильяни, еврей». Не так много времени прошло с нашумевшего дела Дрейфуса, в столице по-прежнему в любую минуту можно было нарваться на антисемитские выпады. Модильяни — словно в пику мучительному для него Парижу — очень гордился своими еврейскими корнями и всегда при знакомстве упоминал о своем происхождении. Ввязывался в драку каждый раз, когда кто-то позволял себе обидную ремарку в адрес евреев. Одна из его самых знаменитых работ — портрет «Еврейка» — стала своего рода зеркалом, в котором отразилось состояние души евреев в современной ему Франции. Благородные строгие черты, настороженный, неприступный взгляд. Модильяни пишет и свое собственное еврейство в образе изысканной дамы, которой ни на минуту не приходится расслабиться от предчувствия беды. 

Нет ничего удивительного в том, что его заворожил благородный облик юной русской поэтессы Анны Ахматовой. 


Анна и Амедео 

Они познакомились в 1910 году в Париже и сразу увлеклись друг другом. «У него была голова Антиноя и глаза с золотыми искрами, — вспоминала Ахматова. — Он был совершенно не похож ни на кого на свете». Ему же она напоминала античных цариц. 

В то время Модильяни, как и многие другие парижские художники, был увлечен искусством Египта и Африки. Он часами водил Ахматову по «египетским» залам Лувра, уверяя, что все остальное недостойно внимания. «Рисовал мою голову в убранстве египетских цариц и танцовщиц и казался совершенно захвачен великим искусством Египта, — писала позже Анна Андреевна. — Очевидно, Египет был его последним увлечением. Уже скоро он становится столь самобытным, что ничего не хочется вспоминать, глядя на его холсты». 

«Вы во мне как наваждение», — признавался Модильяни Ахматовой. И писал ее портреты, которые тут же отправлял ей в Россию. Их роман, впрочем, был недолгим. Из шестнадцати портретов после революции сохранился лишь один — он всю жизнь висел над кроватью Анны Андреевны. Не знавший русского языка Модильяни не мог оценить ее поэзию, но, кажется, обладал интуицией своей матери: в портрете юной Анны он выразил все ее будущее величие и весь трагизм ее страшной судьбы. Впрочем, и Ахматова увидела в нем печать горечи. «Все божественное в Модильяни только искрилось сквозь какой-то мрак, — писала она. — Со мной он не говорил ни о чем земном. Он был учтив, но это было не следствием домашнего воспитания, а высоты его духа». 

Модильяни называли «бездомным бродягой»: денег у него не водилось, картины свои продавал за бесценок, последнюю копейку готов был отдать любому нуждающемуся. При этом он пристрастился к выпивке и частенько бродил по Парижу вдрызг пьяный, порой даже нагишом. С обнажением у Модильяни оказались особенно непростые отношения. У него было невероятное количество натурщиц. Он писал их с упоением, но картины расходились плохо, на выставки их не брали. Модильяни, хорошо зная цену своим работам, не мог при этом выручить за них больше, чем требовалось на выпивку. Он много дрался, в основном из-за дам. На Монмартре то тут, то там рассказывали анекдоты об очередной потасовке с его участием. Он был эксцентричным и неприкаянным. И такой же была его вторая большая любовь — Беатрис Хастингс, английская аристократка и поэтесса. 


Страсть и ненависть на Монмартре 

Беатрис разделяла все порочные пристрастия Модильяни. Они страстно любили друг друга и, кажется, не менее страстно ненавидели. Нередко их ссоры перерастали в драки, причем свидетелем этих сцен порой становился весь Монмартр. Модильяни яростно ревновал подругу, если замечал вдруг, что она уж очень увлеченно болтала с кем-нибудь из приятелей. Мог при всех оттаскать за волосы. И все-таки именно Беатрис стала его истинной музой. В те несколько лет, что они прожили вместе, он словно по-новому задышал, писал много и с той же страстью, с какой любил свою Беатрис. Но через два года Муза сбежала — судя по всему, с новым возлюбленным. Модильяни очень горевал, но продолжал работать. В 1917 году открылась его первая и последняя прижизненная выставка, составленная сплошь из портретов обнаженных женщин. Полиция выставку запретила. 

И снова в его жизнь пришла любовь. На этот раз к 19-летней натурщице Жанне Эбютерн. Хрупкая девушка из католической семьи безумно понравилась Модильяни. Она не изводила его скандалами и не давала поводов для ревности. Художник и его модель стали жить вместе, через год у них родилась дочь. Родители Жанны не хотели видеть ее замужем за евреем. Он злился, грубил, дебоширил, метался по студии в поисках вдохновения. Свадьбу они так и не сыграли. 

С детства Модильяни был слаб здоровьем, постоянные скитания, неприкаянность и алкоголь лишь усугубили его состояние. Художник заболел туберкулезным менингитом. Поняв, что надежды на выздоровление нет, он предложил Жанне умереть вместе с ним: «Чтобы я мог быть с моей любимой моделью в раю и вместе с ней наслаждаться вечным блаженством». Она в ответ только тихо плакала. А вот на похоронах плакать не стала: стояла черная, как сама смерть, в отчаянии теребя платок. Жанна была беременна их вторым ребенком. На следующий день после похорон она выбросилась из окна пятого этажа — так и не смогла пережить смерть своего одинокого гения. «Верная спутница Амедео Модильяни, не захотевшая пережить разлуку с ним», — гласит надпись на ее надгробии. 

Спустя годы после ее смерти Жанну перезахоронили рядом с Амедео на кладбища Пьер-Лашез. Так девочка из католической семьи все-таки стала женой еврея Модильяни. А картины, которые он продавал за копейки, чтобы свести концы с концами при жизни, превратились в бесценные шедевры, за которые сражаются сегодня музеи всего мира. «Модильяни, еврей», — представлялся художник при жизни. «Модильяни — гений», — стали говорить о нем после смерти.

Материал подготовила Алина Ребель