Спят друг друга обхватив
Молодые, как в нирване.
И в невежестве своем
Молодые человеки
Ни "бум-бум" о берегах,
О серебряных лугах,
Где седые человеки
Спать обнимутся вдвоем,
А один уснет навеки.

В последний год почти каждый день вспоминаю эти строки Юнны Мориц из прекрасной песни «Когда мы были молодые». Вспоминаю и понимаю, что этот куплет меня всегда ужасал, заставлял вздрагивать. Я гнала от себя мысли – каково это? Уснуть рядом с живым любимым человеком и проснуться утром с ним же, только с мёртвым… Никому не пожелала бы испытать такое. И вот – сама пережила. Не в прошедшем времени – этот ужас я буду переживать, наверное, до конца моих дней.

Повезло, что проснулась тем утром в полубреду, измученная болезнью, сама на грани выживания. Если была бы относительно сильна и в здравии –  наверное, не выдержала – сошла бы с ума. Я была настолько бессильной и отупевшей, что делала какие-то движения машинально. Открыла глаза, села в кровати. Посмотрела на Сашу. Он лежал спиной ко мне, в любимой позе – на левом боку. Левая рука под щекой, правая вытянута вперёд. Но что-то в нём было не так. Я несколько минут смотрела и пыталась понять, что. И поняла: он слишком неподвижен. Слишком.

Ночь была мучительной. Я пыталась забыться, но всё не получалось – то поза не та, то холодно, то одеяло мешает. И Саша несколько раз вставал, опирался на мою трость, его сильно шатало. Вставал и тут же снова садился на кровать. Пытался лечь по-другому – голова в изножье, на правый бок. Но ему и так было неудобно. Он тяжело и часто дышал. Так было уже несколько дней. Не задыхался, но было видно, как трудно даётся ему дыхание. Я сама дышала почти так же, только не так шумно.

Среди ночи проснулась от того, что Саша опять попытался встать. И на меня накатило раздражение. Когда совсем нет сил, такое бывает – всё, что нарушает хрупкий покой, просто бесит. Вот и меня взбесило, что Саша без конца ворочается и поднимается, сотрясает кровать и мешает мне спать. Он мне мешал…

А потом успокоился, и я уснула.

Я никогда не прощу себе этой вспышки раздражения. Фатальной. Мне до сих пор кажется, что я своей рукой оборвала тонкую нить, которая держала мужа в мире живых. И эта вина грызёт меня изо дня в день. Когда на тебя обрушивается горе, всегда хочется найти виноватого. Даже если это ты сам.

Я позволяю голосу рассудка уговорить себя, что это не так, что он освободился от боли и мучений, которые терзали его в последние годы почти круглосуточно. Но сердце не уговорить, оно чувствует другое: я недостаточно сильно любила мужа, и в последние минуты его жизни я предпочла себя, своё сиюминутное удобство и иллюзорный комфорт. И я не могу себе этого простить…

Тот ад, в котором я прожила первые месяцы без мужа – недостаточное наказание, чтобы искупить мою вину.

В то утро я позвала Сашу. Сначала просто голосом. Боялась к нему прикоснуться. Он спал в футболке, укрытый одеялом только ниже пояса. В доме прохладно. Потому я не удивилась, когда прикоснулась к его спине и почувствовала холод – бывает, человек во сне сбросил одеяло и замёрз. Я потрогала его за плечо. Потрясла. Его тело никак не отзывалось. Понимала, что сейчас сделаю то, после чего всё пойму окончательно. И это было очень страшно. Только бессилие и полубред не давали впасть в истерику.

Потянула его за плечо, чтобы перевернуть на спину. Его вытянутая вперёд правая рука поднялась вверх, как будто спаялась с плечом. И тут до меня дошло: он окоченел. Его тело успело окоченеть, пока я спала. Значит, он мёртв уже несколько часов. Несколько часов, как моего мужа не стало, а я просто спала рядом. И ничего не почувствовала.

И вот это было страшнее самой смерти – моё очевидное бесчувствие. Я понимала, что мужу уже всё равно, он в другом мире. Здесь осталась только оболочка. Его тело теперь - поношенный костюм, утративший потребительские свойства и требующий утилизации. В соответствии с принятыми ритуалами.

Из нас двоих, из ещё вчера существовавшего «мы», осталась только я. И теперь мне отвечать за всё. Одной.  

Я набрала телефон экстренных служб. Пока готовилась позвонить, придумала фразу, которую скажу человеку на том конце провода. И тем, кто приедет. Я сказала: «Мой муж никак не просыпается». И это тоже было малодушие. Я не взяла на себя смелость констатировать его смерть. На что-то ещё надеялась? Что он просто так  сильно замёрз, что перестал дышать? И всё это – какая-то нелепая ошибка?.. Приедет добрый доктор, и недоразумение разъяснится…

Первая фаза – отрицание.

Доктор приехал. К тому времени я уже перебралась на гостевой диван – оставаться рядом стало невозможно. Он осмотрел тело, потом глянул на меня – с неприязнью. И сказал: «Да он же у вас окоченел уже». Как будто уличил меня во вранье. Да, так и было – про «не просыпается» я соврала. Я же знала, что он мёртв. Но не сказала. Не смогла. Пусть это сделает кто-то другой, только не я. Потом пришёл полицейский. Потом из ниоткуда появился агент от ритуальных услуг. Всё это происходило будто бы не со мной.

Я избегала смотреть на тело. Оно с каждым мгновением становилось всё более чужеродным, как будто пространство дома исторгало его, выдавливало наружу. Или это я выдавливала его из себя?..

То, что лежало на нашем супружеском ложе, перестало быть Сашей. Это точно был не он, я знала. И пока не хотела думать, куда же делся мой муж, где теперь его суть, его внутренний мир, его мысли и переживания. Его здесь не было. Где-то на краю сознания неуловимо пролетало, что ему сейчас не до меня, не до моих чувств. Он очень занят.

Приехали два молодых парня. Один прямо в ботинках залез на нашу кровать, второй помогал ему снизу. Они вынесли тело на одеяле. Я старалась не смотреть, но всё равно увидела: правая рука так и осталась торчать вверх. Только как будто истончилась за считанные часы, обрела серо-зелёный, безжизненный цвет. Тело вынесли из дома, как сломанную куклу.

Я осталась в доме совсем одна. Уже несколько часов была совсем одна, но всё время толклись какие-то люди. Теперь никого не стало.

Я не помню, топила ли я печь. Наверное, топила – иначе могла замёрзнуть. Точно ничего не ела – не было сил даже просто пошарить в холодильнике. Смерть мужа обрушилась на меня, обрушила меня и погребла под руинами нашей счастливой жизни.

Сашу похоронили в Пензе, на родине, вместе с его мамой. Он так хотел. Я не была на похоронах – и речи не могло идти ни о каких поездках, я тогда боролась за свою жизнь из последних сил.

На памятнике он такой, каким я его никогда не видела. Молодой. Задолго до нашей встречи. Чужой. Может, потому мне не так больно смотреть на памятник. Как будто там кто-то другой лежит, его двойник. И это ставит под сомнение окончательность его смерти.

Это было ровно год назад.

Много воды утекло. Я попрощалась с домом, где мы были так счастливы вместе. Учусь жить заново. Одна. Иногда даже получается. Только про «одна» - это снова ложь. Каждую минуту я помню о нём. Разговариваю с ним. Советуюсь. Называю его ласковыми прозвищами, которые никто кроме нас двоих никогда не слышал. И себя называю так, как он называл. Иногда плачу и жалуюсь, как мне плохо без него, как мне его не хватает...

Это надолго. Может быть, навсегда. 

Я помню его таким.