Тридцатый день без Саши.

Всё чаще стала вздрагивать от внезапного осознания: этого больше никогда не будет.

Больше никогда не услышу его голос.

Больше никогда он не ответит на мои вопросы, которые я продолжаю задавать ему вслух, совершенно неосознанно.

Больше никогда, оторвавшись от экрана компьютера, не увижу за столом напротив его сосредоточенное лицо.

Больше никогда не услышу ночью его дыхание рядом.

Больше никогда не почувствую тепло, прикоснувшись к нему. 

Этот список можно продолжать бесконечно. Моя жизнь состояла из многих и многих моментов, которые были связаны с Сашей, которые без него вообще не могли бы происходить. И теперь на этих местах пустота, которую ничем и никогда уже не заполнить. Мне по-прежнему, каждый день, почти каждую минуту очень больно от этих дыр, от пробелов вместо слов, звуков, ощущений. Я не знаю, когда это пройдёт, и пройдёт ли вообще.

Говорят, время лечит. Мне кажется, оно не лечит - оно лишь притупляет боль потери, и то далеко не сразу.

Мне больно от того, что только сейчас его коллеги и собратья по перу вдруг стали иначе оценивать то, что Саша написал. Когда-то это было снисходительное принятие – «ну, так, средненько, сойдёт». И лишь изредка, сквозь зубы – «да, неплохо». Это я про мужчин. Дамочки изливали восторги, не особо стесняясь в выражениях, но это довольно часто был больше флирт, попытка заигрывать с мужчиной, чем реальная оценка его творчества.

Он писал рассказы на конкурсы, каждый раз надеясь, что его заметят и оценят по достоинству. Но часто пролетал, и только я знаю, как сильно его это расстраивало. И лишь редкие триумфы, которые всё же были, радовали его. Но не так сильно, как угнетали поражения. Наверное, потому что он каждый раз всерьёз надеялся на победу. Он грустил, но никогда не отчаивался, и снова писал, и снова шёл на следующий конкурс. Его упорству и несгибаемому оптимизму можно было позавидовать.

Теперь всё изменилось. Те же люди, что когда-то с трудом выдавливали из себя «да, неплохо», теперь пишут, что Саша – хороший писатель, оставивший свой скромный, но вполне ощутимый след в отечественной фантастике. И внезапно оказалось, что действительно увлекательных, прекрасно написанных произведений у него - десятки.

Теперь выходит номер журнала с его фото на обложке, теперь информацию о нём публикуют в архиве отечественной фантастики. Всё, как всегда: пока человек жив, его не замечают. Стоит ему умереть, происходит мгновенная переоценка, и вот его уже хвалят и сожалеют о том, «сколько бы он ещё мог сделать, если бы не ушёл так рано». А если бы действительно не ушёл – и вот это, «сделанное ещё», опять никто бы толком не заметил. Разве что потом, после смерти, список опубликованного стал бы длиннее.   

Банально, но почему при жизни-то нельзя было вот это вот всё, что теперь пишут о нём в сети, говорить ему в лицо?

Наверное, потому что теперь он – не конкурент, уже не сможет прорваться и выстрелить, оставив их далеко позади. Он больше не опасен. Можно и похвалить.

Я знаю, что однажды войду в Сашин компьютер. И методично перенесу в свой архив всё, что он написал. И найду наброски и незаконченные произведения. И, возможно, у меня появится желание что-то с ними сделать.

Когда мы ещё были знакомы только в сети, Саша предлагал мне писать с ним в соавторстве, и мы даже прорабатывали вместе продолжение романа «Евразия», который он так и не дописал. Когда встретились, оказалось, что быть соавторами не в совместно написанных словах, а в реальных действиях, нам куда интереснее. Например, кровать сочинить, на которой мы проспали вместе все восемь лет, и на которой я сплю сейчас одна.

Может быть, однажды придёт время, и я погружусь в Сашины сюжеты с головой, и мне захочется прожить их, шагнуть в портал, ведущий в его фантастические миры, и увидеть, что же там, в продолжении… И, может быть, записать.

Я специально мысленно увожу себя в призрачное будущее. Там не так больно. И там, за гранью реальности, в призрачных мирах, порождённых его фантазией, наша встреча становится возможной.